Загадка Маргарет Митчелл
С. Бурин
Американцев трудно удивить автомобильными катастрофами: они давно уже стали привычным явлением в стране. Когда вечером 11 августа 1949 года на одной из улиц столицы штата Джорджия Атланты странно вихлявший таксомотор (позднее выяснилось, что водитель был пьян) буквально врезался в немолодую полную женщину, мало кто обратил на это внимание, и только несколько зевак остановились посмотреть: насмерть или нет. Пожилой мужчина, спутник пострадавшей, упав на колени, кричал в отчаянии: «Пегги! Пегги!» Вскоре подъехала санитарная машина, и женщину увезли.
А через несколько часов радио Атланты, прервав передачи, сообщило всей стране, что женщиной, умиравшей в это время в больнице, была Маргарет Митчелл — автор самого знаменитого, самого большого и самого популярного романа в истории американской литературы. Американцы не любят читать длинных произведений, но к «Унесенным ветром» — так назывался роман — это не относилось, произведение Митчелл прочли десятки миллионов. Ну, а те, у кого все-таки не хватило терпения его прочесть, наверняка видели столь же сверхпопулярную экранизацию романа, которую многие американские кинокритики до сих пор называют «лучшим фильмом всех времен и народов». И кинофильм, и роман обошли практически весь мир, и для многих (включая, разумеется, и самих американцев) стали своего рода символом Америки, во всяком случае — Америки времен Гражданской войны 1861-1865 годов и нескольких последующих лет — так называемой Реконструкции, — о которых рассказывается в романе. Стала этим символом и сама писательница.
Страна, затаив дыхание, слушала и читала сообщения из Атланты. В город устремились лучшие врачи, предлагая свои услуги. Президент Гарри Трумэн просил постоянно информировать его о состоянии здоровья пострадавшей. Но помочь ей было уже невозможно. Она так и не пришла в сознание, и врачам, прилагавшим отчаянные усилия к ее спасению, пришлось признать свое поражение. 16 августа 1949 года, спустя пять дней после катастрофы, Маргарет Митчелл не стало.
В чем же секрет «Унесенных ветром», почему роман продолжает волновать не только самих американцев, но и миллионы читателей в других странах, чем он впечатляет нас? Может быть, разгадка кроется в истории создания романа или в биографии его автора? И то, и другое было достаточно интригующим. Расскажем об этом вкратце, самое основное.
Но вначале напомним читателям о «главном действующем лице» романа Митчелл — Времени, в котором она на редкость точно разместила своих героев.
Завоевав в 1776 году независимость и провозгласив на весь мир, что «все люди сотворены равными», основатели американского государства решили не распространять это «равенство» на негров — дешевую, легкодоступную и в то же время чрезвычайно практичную рабочую силу, используемую вначале на табачных и рисовых, а с 1780-х годов — на хлопковых плантациях Юга страны. Возрожденный на земле молодого капиталистического государства древний институт рабства (впрочем, появился он на этих территориях еще в XVII в., когда они были колониями Англии) в своем «втором издании» обслуживал капитализм! И баснословные прибыли, получаемые рабовладельцами-плантаторами Юга, так или иначе перекачивались и в экономику буржуазного Севера. Там открытых защитников рабства было мало, но до поры до времени устраивало оно и буржуазию, и многих представителей средних слоев населения, опасавшихся, что «эти черные», получив свободу, понемногу вытеснят их с ферм и рабочих мест. С другой стороны, объективно рабство было серьезным тормозом на пути развития капитализма: плантаторы, имея стабильное большинство в конгрессе, навязывали ему свои решения, и в итоге сфера влияния рабовладельцев — и в прямом, и в переносном смысле — расширялась. Это сделало «сожительство» капитализма и рабства на американской земле невозможным. На Севере (в какой-то мере и на Юге) противников рабства становилось все больше. Тех, кто требовал его немедленной отмены и даже готов был сражаться за это с оружием в руках, называли аболиционистами (упразднителями), а другую, более многочисленную группу составляли «умеренные», полагавшие, что рабство достаточно не допускать на новые территории и оно-де «отомрет» само собой.
В 1854 году возникла республиканская партия, в руководстве которой преобладали «умеренные» противники рабства (аболиционисты-радикалы находились в меньшинстве). После того как в ноябре 1860 года кандидат «умеренных» республиканцев Авраам Линкольн победил на президентских выборах, южные штаты один за другим стали выходить из состава Союза штатов. В феврале 1861 года отколовшиеся штаты (в конечном счете их набралось 11) создали свое «государство» — Конфедерацию, власти которой открыто заявили о «вечности» и «законности» негритянского рабства. Стало ясно, что войны не избежать. 12 апреля войска Южной Каролины атаковали и на следующий день захватили форт Самтер, остававшийся верным северянам. В ответ Линкольн объявил о призыве в армию Севера добровольцев, и война началась.
Примерно до конца 1862 года северяне воевали «по-конституционному». Несмотря на свой значительный перевес в материальных и людских ресурсах, они вели войну крайне пассивно, нерешительно, многие их генералы и высшие офицеры получили свои звания благодаря связям, заслугам на политическом поприще, не имея при этом ни боевого опыта, ни даже профессионального военного образования, Радикалы настаивали на немедленной отмене рабства, но Линкольн решился на это только летом 1862 года. Он ознакомил свой кабинет министров с написанной им Декларацией об эмансипации (освобождении) негров, касавшейся, правда, только рабов в мятежных штатах; в «лояльных» же рабовладельческих штатах все оставалось по-прежнему. 1 января 1863 года Декларация вступила в силу, тогда же был разрешен набор негров в армию и флот Союза (так в годы войны именовали Север). К тому времени «революционный» этап наступил и на полях сражений: «генералов-политиканов» оттеснили профессионалы, либо талантливые лица простого происхождения, выдвинувшиеся уже в ходе войны. Флот Союза все надежнее блокировав порты Конфедерации, ее надежды на помощь европейских держав рушились.
В апреле 1865 года основные войска мятежников были разгромлены и сдались, а к концу мая капитулировали и остатки их разрозненных соединений. Война завершилась. Еще 12 лет занял процесс возвращения южных штатов в состав Рогоза — он получил название Реконструкции Юга. Формально все негры не только получили свободу, но даже могли участвовать в выборах. И вот уже 12 десятилетий черные американцы борются за то, чтобы эти «бумажные» права они могли осуществлять в полной мере.
Гражданская война 1861-1865 годов и Реконструкция и составляют историческую основу романа «Унесенные ветром».
Пегги (уменьшительное от Маргарет) Митчелл родилась 9 ноября 1900 года в Атланте, где и прожила практически безвыездно. Коротким (всего годичным) исключением была ее учеба в колледже Смита (Нортхэмптон, штат Массачусетс) с сентября 1918 года. Для Америки со страстью ее жителей к постоянным переездам в надежде получше устроиться — это уже само по себе случай довольно редкий и необычный. Ее отец, Юджин Митчелл, был одним из преуспевавших юристов Атланты. Мать, Мейбелл Стефенс, была образованной женщиной, хорошо говорила по-французски, в свое время вместе с несколькими другими женщинами основала суфражистское движение в штате Джорджия.
Те, кто знал Пегги в детстве, вспоминают, что она была застенчивой и довольно скрытной, постоянно что-то записывала в блокнотах, тетрадях, на отдельных листках. Это были рассказы, которые девочка часто пересказывала сверстникам. Она писала даже маленькие пьесы и разыгрывала разные сценки с друзьями, выступая и как «режиссер». Многие мемуаристы запомнили Пегги как сорванца, непоседу. Очень рано она полюбила ездить на пони, потом — на лошади, позднее обожала велосипедные прогулки, а к окончанию колледжа стала заправским автолихачом.
Сама Маргарет во многих сохранившихся письмах (в 1976 году они были опубликованы специальным изданием) вспоминала, что с детства жила в атмосфере постоянных разговоров о гражданской войне, со времени окончания которой не прошло тогда и полувека. «Как же мне было не знать о гражданской войне и тяжелых временах, которые пришли после нее? — вспоминала Маргарет, — Я на этом выросла, И мне казалось, что все это было только что, за несколько лет до моего рождения». Вполне естественно, что девочка, выросшая а сердце Юга — Атланте, безоговорочно была на стороне «своих». Когда в десятилетнем возрасте Пегги впервые узнала, что Юг проиграл войну, а боготворимый ею и прославляемый на всех перекрестках Атланты и других южных городов генерал Ли сдался главнокомандующему северян Гранту, она долго не могла в это поверить.
В верховых прогулках Пегги часто сопровождал старый ветеран-конфедерат, много рассказывавший девочке о войне, об армии южан. Однажды они встретили еще двух ветеранов-южан, которые горячо спорили о чем-то. Подъехав поближе и прислушавшись, Пегги и ее старший товарищ поняли, что оба спорщика были кавалеристами, но один сражался в кавалерии Стюарта, другой был подчинен Уилеру, которого, конечно же, считал лучшим генералом Юга. А «стюартовец» с пеной у рта кричал: «Да каждому известно, что парни из отряда Уилера воровали у населения цыплят почище, чем солдаты Шермана!» Страшнее имени Шермана тогда ни для южан, ни для маленькой Пегги не было ничего. Этот генерал-северянин, подобно горной лавине, прошелся по Джорджии, а потом и по другим южным штатам, сметая с пути своей стотысячной армией отряды южан, громя их тылы, реквизируя у населения скот и запасы продовольствия. Война была нешуточной, самой тяжелой для американцев. Для многих южан и сейчас Шерман остается не полководцем, а грабителем и убийцей.
Очень много рассказывала Пегги о войне ее бабушка, Энни Фитцджеральд. Летом девочка часто навещала ее в родовом поместье Фитцджеральдов, неподалеку от городка Джонсборо, где бабушка жила с двумя своими сестрами. Это поместье и стало прообразом знаменитой Тары, где — наряду с Атлантой — разворачивается действие «Унесенных ветром». Во время войны Энни Фитцджеральд познакомилась в Атланте со штабным офицером Джоном Стефенсом, и они обвенчались незадолго до взятия города северянами. Затем Джон ушел с отступившей армией южан, а Энни уехала с последним поездом, после чего части Шермана перерезали железную дорогу. Судя по всему, многое из жизни своей бабушки подросшая Пегги «подарила» героине романа Скарлетт. Но в основу все-таки положила свой собственный характер.
Однажды, когда девушке было уже 20 лет, она взяла напрокат в частной конюшне лошадь, оказавшуюся слишком норовистой даже для опытной наездницы. Животное не пожелало ей подчиняться, и тогда Пегги погнала его прямо на каменную стену, огораживавшую загон. Но лошадь прыгнула как бы нехотя, зацепилась копытами за край стены и рухнула на землю, сбросив и придавив Пегги, к счастью, несильно. Правда, удар пришелся по лодыжке, которую Пегги повредила еще в детстве. Не воспоминания ли об этом случае вызвали к жизни эпизод с гибелью дочери Скарлетт — Бонни, точно так же рухнувшей с лошади и сломавшей шейные позвонки?
Когда Пегги стала вставать, ее врач настоял на кошении ортопедической обуви. Но Пегги в этих нелепых ботинках ходила даже на танцы, надеясь, что так нога заживет быстрее. И вот в августе 1921 года она на выпускном бале-маскараде университета штата Джорджия знакомится с молодым красавцем, предметом тайных желаний многих девушек Атланты, надменным и загадочным Беррье Апшоу. Друзья называли его Редом.
Стройный, высокий Ред некоторое время снисходительно относился к забавной коротышке, отважно ковылявшей и пытавшейся выделывать самые невероятные па. Но Пегги (даже ботинки с высокой подошвой мало что прибавляли к ее 150 сантиметрам роста) чувствовала себя совершенно свободно с ним, не смущаясь ни разницей почти в 40 сантиметров роста, ни насмешками задетых этим странным альянсом подруг. Постепенно отношения молодых людей становились все теплее, и 2 сентября 1922 года они поженились.
Нет никаких сомнений, что характер Реда Апшоу, как и некоторые эпизоды его жизни, были положены писательницей в основу образа второго главного героя «Унесенных ветром» — Ретта Батлера. И дело тут не только почти в полном совпадении имен (Ред — Ретт), но и в том, что циничный и расчетливый Апшоу был очень близок по характеру властному, сминавшему все на своем пути герою романа. В 1920 году Ред был студентом университета штата Джорджия в Атенсе. Примерно тогда же, летом 1921 года, он представил ей своего приятеля Джона Марша, с которым они «на пару» снимали в Атланте комнату. Марш сразу же влюбился в очаровательную девушку, но, видя, что она отдает предпочтение приятелю, легко согласился на роль «третьего лишнего». Впрочем, ни Пегги, ни Ред лишним Джона не считали, и союз трех друзей казался вполне естественным.
После свадьбы Пегги и Ред поселились, по предложению ее отца, в доме Митчеллов, на Персиковой улице, где «жила» и героиня «Унесенных ветром». Ред очень много пил, что, впрочем, не было секретом и до женитьбы. Пегги пыталась уговорить мужа бросить пить, но его реакция была весьма банальной для таких ситуаций: Ред несколько раз избил ее. Однажды в дом на Персиковой улице пришли гости, Ред напился до скотского состояния, а когда Пегги шепотом попросила его уйти в свою комнату, он при всех грубо накричал на нее и оттолкнул. Продержавшись так три месяца, Пегги уже в декабре через сестру Джона Марша Фрэнсис передала ему просьбу срочно приехать и помочь ей разобраться в отношениях с Редом, Марш, живший в то время в Вашингтоне, выехал немедленно.
То ли в итоге состоявшейся беседы, то ли еще до нее, пока Марш находился в пути, супруги решили развестись. Ред, правда, пытался возражать, но решение Пегги (его поддержал и Марш) было непреклонным. Покидая дом Митчеллов, Ред сказал, что уезжает в Северную Каролину, где жили его состоятельные родители, и никогда не вернется в Атланту. Но 10 июля 1923 года он вернулся, напросился к Пегги «в гости» и снова жестоко избил ее. Две недели Пегги пришлось провести в больнице. (Встревоженный Марш после этого подарил ей пистолет, который она несколько лет «на всякий случай» продержала под подушкой.) Спустя месяц она подала заявление на развод. Но прошел еще почти год, прежде чем суд округа Фултон развел их.
К этому времени Пегги была уже довольно популярным в Атланте репортером отдела хроники в местном журнале «Атланта Сандэй», куда она устроилась еще в декабре 1922 года, сразу же после разрыва с Апшоу. В журнале она работала с удовольствием, без труда писала репортажи о городских новостях, жизни «высшего света» Атланты и вообще городских знаменитостей. Делая один из таких репортажей, Пегги познакомилась с гостившим тогда в Атланте знаменитым итальянским киноактером Родольфо Валентино.
В 1925 году состоялась свадьба Пегги с Джоном Маршем. Супруги не случайно выбрали для бракосочетания национальный праздник США — День Независимости — 4 июля. С Джоном Маргарет была откровеннее, чем с первым мужем, она охотно показывала ему свои рассказы, которые продолжала писать, но Джон безжалостно браковал их. Снисходительно он относился и к репортажам жены, хотя и считал, что работа вполне ей подходит. Быть может, Пегги так и осталась бы репортером средней известности, а скорее всего, ушла бы с работы и стала домашней хозяйкой, как большинство американок, не обремененных материальными проблемами (Джон хорошо зарабатывал юридической практикой), если бы в ее жизнь не вмешался Его Величество Случай...
В ноябре 1926 года Маргарет вела автомобиль по скользкому после ливня шоссе. Она резко затормозила на красный свет, машину занесло и бросило прямо на дерево на обочине. Митчелл почти не пострадала, но, чтобы не удариться лбом о ветровое стекло, она изо всех сил уперлась ногами в пол и... в третий раз вывихнула лодыжку.
Пегги пришлось лежать несколько недель, а потом еще некоторое время пользоваться костылями. О репортерской работе, требующей постоянной беготни и спешки, теперь не могло быть и речи, ей пришлось окончательно расстаться с «Атланта Сандэй». Но активной, энергичной молодой женщине трудно было смириться с тем, что жизнь ее будет отныне замкнута стенами дома.
Видя, как страдает жена, Марш то ли в шутку, то ли всерьез посоветовал ей писать не рассказы, а большой, серьезный роман. Ухватившись за эту мысль, Пегги тогда же, в январе 1927 года, приступила к работе. Она писала роман, почти не отрываясь, три года. К концу 1929 года роман в основном был готов, но Пегги сразу же занялась переделками. Тогда ни Марш, ни два-три близких друга, которым она показывала фрагменты рукописи, ни сама Пегги не могли и предположить, что кого-либо из издателей может заинтересовать этот «самодельный» роман.
В апреле 1935 года в Атланту приехал вице-президент и главный редактор крупного нью-йоркского издательства «Макмиллан и К°» Гарольд Лэтем. Он намеревался объехать ряд городов Юга в поисках новых писательских имен. Побывав до Атланты в Ричмонде, Чарлстоне и других городах Юга, Лэтем уже мало надеялся на успех. Не обнаружив и в Атланте ничего для себя интересного, Лэтем позвонил в Нью-Йорк президенту компании Джорджу Бретту и сообщил, что не видит смысла в продолжении поездки. Бретт предложил посоветоваться с одной из редакторов издательства, Лоис Коул, которая еще два года назад работала в Атланте представителем компании, и переключил телефон на нее. Коул, немного подумав, ответила Лэтему, что ее знакомая Пегги Митчелл-Марш уже много лет пишет «что-то про гражданскую войну». Она добавила, что год назад уже отправляла Пегги письмо, прося ее выслать рукопись в издательство, но та наотрез отказалась, потребовав ни с кем никогда этого вопроса не обсуждать, так как она не намерена публиковать свой роман. «Так что же вы подводите подругу?» — хмыкнул в трубку Лэтем. «У меня предчувствие, что это здорово, — ответила Коул. — Если Пегги пишет так же хорошо, как и рассказывает, то книга будет просто очаровательной».
Все еще мало веря в успех, Лэтем встретился с Пегги. Из-за ее маленького роста и постоянной детской улыбки он при первой встрече принял ее за 20-летнюю девушку и очень удивился, узнав, что ошибся на 15 лет. Когда во время обеда, куда, как рассказывают биографы, Пегги заманили хитростью, Лэтем осторожно завел разговор о романе, мигом обо всем догадавшаяся Маргарет довольно резко ответила: «Нет у меня никакого романа». Позже, когда Пегги уже была за рулем своего видавшего виды «Шевроле», не раз помятого в авариях, Лэтем снова заговорил о романе, на этот раз сославшись на информацию, полученную от ее подруги Коул. Немного смутившись, Маргарет ответила, что действительно пишет роман, но работа еще не завершена. Она обещала прислать рукопись в издательство, если когда-нибудь сумеет доработать ее.
На следующий день Лэтем за дружеским чаем, на который он предусмотрительно пригласил Петти, снова поднял вопрос о романе. Пегги была непреклонна. На чае присутствовали также несколько начинающих местных писательниц. После чая Пегги вызвалась развести их по домам, и по дороге одна заносчивая девица, очевидно, пившая не только чай, насмешливо сказала: «Тоже мне, писательница — роман боится показать! Наверное, у тебя и рукописи-то никакой нет». От обиды Пегги вспыхивала мгновенно. Едва развезя пассажирок по домам, она помчалась к себе и стала торопливо вытаскивать со всех полок, из ящиков и даже из-под кровати пакеты и связки бумаг. Наспех побросав их на заднее сиденье машины, она собралась мчаться в гостиницу к Лэтему, так как тот уезжал в тот же день вечером, а был уже седьмой час. Но тут она вспомнила, что забыла первую главу, и бросилась назад. Начало романа Пегги считала очень важным, у нее было уже около 60 (!) вариантов первой главы, но все они ее не устраивали. Схватив самый на ее взгляд удачный, она села за машинку и быстро его перепечатала, правя на ходу. Но начала она сразу с 3-й страницы, сделав пометку, что первые две вышлет издательству позже.
Когда издатель Лэтем выходил из лифта, он увидел запомнившуюся ему на всю жизнь картину: в дверь пыталась протиснуться огромная охапка больших картонных конвертов, из-под которых торчали женские ноги. Но дверь оказалась слишком узкой, и конверты стали сыпаться на пол. Лэтем бросился помочь Маргарет, но его опередили трое негритят-коридорных. С их помощью Лэтем и Пегги дотащили рукопись до ближайшего дивана в вестибюле и водрузили на нею. Когда Маргарет присела отдышаться между двумя стопками конвертов, они оказались на одном уровне с ее подбородком.
Вскоре она ушла, а Лэтему пришлось срочно купить в ближнем магазине чемодан для рукописи. Чтение он начал уже в поезде, и в первые часы его очень раздражал неряшливый, совершенно неоформленный вид рукописи. В некоторых конвертах оказалось даже по нескольку вариантов одной и той же главы! Он был убежден, что, добравшись до издательства, отошлет рукопись назад и попросит автора привести ее в порядок. Но роман все больше и больше захватывал его.
Короче говоря, когда Лэтем оказался в издательстве, он немедленно сообщил Бретту, президенту, что дама из Атланты написала «нечто поразительное». В ответ Бретт протянул ему обогнавшую в пути скорый поезд телеграмму: «Я передумала. Верните ее», т. е. рукопись. Но когда Бретт по совету Лэтема прочел специально указанные им «ударные места», он распорядился вместо рукописи выслать Маргарет Митчелл чек на пять тысяч долларов и извещение о готовности издательства подписать с ней договор на публикацию романа.
Так переломилась судьба этой рукописи, которая могла бы еще долго пылиться в доме на Персиковой улице, так переломилась судьба автора. Началась длительная переписка между Пегги и издательством, переделки, сокращения... Писательница часто не соглашалась с предложениями издателей, всегда отстаивая то, что было ей дорого. Так, она не сразу отказалась от первого варианта названия — «Завтра будет другой день». Именно этими словами, как помнят читатели, заканчивается роман. Но Бретт написал ей, что слово «завтра» слишком часто фигурирует в названиях, а ее необычный роман и называться должен необычно. Маргарет перебрала несколько вариантов: «Не под нашими звездами», «Вехи», «Под тяжким бременем», «Не такие слепцы» и т. д. Все это было претенциозно и не имело ничего общего с сутью романа. Два слова (в английском языке — четыре), ставшие спустя год с небольшим известными всему миру, возникли неожиданно: перелистывая антологию английской поэзии, Пегги наткнулась на поэму Эрнеста Доусона (1867-1900) и решила «позаимствовать» ее название — «Унесенные ветром», которое Доусон, в свою очередь, взял у Горация.
Не сразу было найдено автором и имя героини романа, которая вначале называлась Пэнси, Сторм, Робин. Только к осени 1935 г. появилось имя, ставшее нарицательным, — Скарлетт. (В переводе с английского это означает «алая», «огненная», что вполне соответствовало ее буйному, непокорному судьбе характеру.)
Первые экземпляры романа появились в продаже 30 июня 1936 г. Митчелл надеялась, что удастся продать хотя бы пять тысяч экземпляров: в этом случае издательство смогло бы окупить свои расходы. Но уже в первый день было продано ровно в 10 раз больше — за ближайшие три недели эта цифра увеличилась до 176 тысяч, а за полгода — до миллиона! Через несколько дней после выхода романа в печати стали появляться рецензии. Роман безоговорочно хвалили, сравнивая его то с «Ярмаркой тщеславия» (имея в виду сходство алчной и расчетливой героини Теккерея Бекки Шарп со Скарлетт), то даже с «Войной и миром». Саму Маргарет Митчелл критика ставила в один ряд с величайшими писателями современности и прошлого.
Еще в конце мая на основе книги (!) известный голливудский режиссер Дэвид Селзник (так видоизменил эту фамилию его отец, Лев Железняк, эмигрировавший в начале века из России) купил у издательства права на экранизацию романа. А в мае 1937 г. роман получил Пулитцеровскую премию.
Не ожидавшая ничего подобного Маргарет буквально была ошеломлена свалившейся на нее славой. Она старалась меньше выходить из дома, так как на улице ее мгновенно окружала толпа поклонников, а репортеры, хватая ее за локти, требовали дать интервью. Они просачивались и в дом, несмотря на все усилия Джона охранять покой жены. К тому же почтальон ежедневно приносил внушительные пачки писем, на многие из которых Маргарет добросовестно отвечала. Телефон в доме звонил не переставая. Маргарет, ничуть не кокетничая, говорила, что если бы она могла представить раньше весь этот кошмар, то хорошенько подумала бы, прежде чем отдать роман в издательство.
Столь же триумфальным оказался и успех фильма-экранизации. Селзник настолько влюбился в роман Митчелл, что с непривычной для практики Голливуда тщательностью подбирал актеров: он был убежден; что фильм получится только в том случае, если зрители узнают в нем именно тех Скарлетт, Ретта и других героев, какими хотела их сделать писательница. На кинофабрику приходили тысячи писем с фотографиями девушек, видевших себя в роли Скарлетт, не говоря уже о толпах «Скарлетт», буквально ломившихся в ворота студии. Перед рождеством 1937 г. Селзнику в подарок некто прислал огромную картонную коробку, оформленную в виде суперобложки «Унесенных ветром». Едва он попытался открыть ее, как оттуда выпрыгнула девица в костюме середины XIX в. и радостно выпалила: «С рождеством вас, мистер Селзник. Я — ваша Скарлетт». Подобной же мишенью стала и сама Митчелл: множество «Скарлетт» осаждали ее дом и бомбардировали письмами.
Относительно быстро Селзник нашел Ретта Батлера — им стал популярнейший голливудский актер Кларк Гэйбл. Постепенно отыскались и другие герои. А Скарлетт все не было. При отборе «забраковали» даже таких известных актрис, как Бетт Дэвис и Кэтрин Хепберн. Наконец, Селзник решился на отчаянный шаг — 11 декабря года он приступил к съемкам фильма, еще не имея актрисы на главную роль. Начать Селзник решил с очень сложной в техническом отношении сцены — «пожар Атланты». Но, видно, истории Пегги Митчелл и ее романа никуда не деться от интригующих сюжетных поворотов: в разгар съемки на огромной площадке, где пылали бутафорские домики и раздавались оглушительные взрывы, появился брат режиссера. Как ни в чем не бывало он сказал: «Привет, старик! А я привел тебе Скарлетт». Так в Голливуде появилась молодая английская актриса Вивьен Ли. Роль Скарлетт, по общему признанию критики, стала лучшей в ее карьере.
Фильм был сделан на одном дыхании за 22 недели, чему, конечно, способствовала долгая, кропотливая подготовка. Его премьера состоялась в Атланте 15 декабря 1939 года. Губернатор Джорджии провозгласил этот день праздником штата. Такова была популярность романа! В «предпремьерные» дни, когда в Атланту съехались репортеры и кинохроникеры едва ли не со всей страны, особым атакам подвергся домик Митчеллов на Персиковой улице. (Любопытно, что американские авторы обычно говорят «дом Митчеллов», «Митчеллы», хотя официально Маргарет носила фамилию мужа — Марш.)
День премьеры вылился в Атланте в своего рода «проюжную» манифестацию: сотни флагов Конфедерации взвились над домами города, включая и общественные здания, а толпы, собравшиеся на улицах, дружно распевали любимые песни солдат-южан. Среди гостей были и создатели фильма. Вместе с Вивьен Ли приехал ее жених, актер Лоуренс Оливье, тогда находившийся еще в начале своей головокружительной карьеры.
Сама Маргарет тщательно избегала присутствия на празднике, который растянулся на несколько дней. И все-таки несколько раз ей пришлось показаться, тем более что актеры жаждали увидеть ее. Да и самой Пегги было, интересно посмотреть фильм не в узкой аудитории (такую возможность ей предлагали), а среди сотен зрителей, почувствовать их непосредственную реакцию. Большинство репортеров даже плохо представляли, как выглядит Митчелл. Это, кстати, стало причиной забавного эпизода: когда Маргарет ждали на званом обеде в одном из клубов, у входа слонялся репортер, не сумевший получить туда пропуск. Из автомобиля вышла невысокая, изящно одетая женщина и направилась к дверям. Репортер бросился к ней, умоляя провести его «за компанию». Женщина поинтересовалась, что необычного он надеется там увидеть. «Мне необходимо сделать снимки Маргарет Митчелл», — ответил репортер. «Так это я и есть, — пожала женщина плечами. — Можете снимать». Но репортер решил, что над ним смеются, и, обиженный, отошел прочь. Через несколько часов, когда фотографии Маргарет Митчелл появились во всех вечерних газетах, он горько сожалел о своем опрометчивом отказе.
Изредка попадая «на люди», писательница была немногословна, стремилась отделаться односложными ответами. А вот на письма она отвечала довольно подробно, стараясь в них разъяснить невнимательным читателям то, чего они не сумели понять в романе. Не раз Пегги спрашивали, а что же будет с ее героями дальше, сумеет ли неутомимая Скарлетт вернуть назад Ретта, который уходит от нее в финале романа. Маргарет отвечала просто: «Не знаю». Жизнь ее героев была прожита, книга дописана, и продолжать ее она не собиралась.
Что же касается фильма, то удалось в нем далеко не все, как, впрочем, и в любой экранизации. Но одно бесспорно: вслед за Селзником и его братом, сумевшими разглядеть в молодой англичанке гордую южанку уже ушедших в историю времен, все единодушно (включая и саму писательницу) признали в Вивьен Ли настоящую Скарлетт. Достойным партнером английской актрисы оказался и Кларк Гэйбл. Вскоре, в начале 1940 года, «Унесенные ветром» получили в общей сложности 10 (!) «Оскаров» — высших наград в американском кинематографе. Фильм много лет не сходил с экранов мира, да и сейчас зрители смотрят его с удовольствием. К сожалению, в наш кинопрокат он так и не попал.
Но вернемся, наконец, к вопросу, на который мы так и не дали ответа: в чем секрет успеха, притягательности «Унесенных ветром» с их в общем-то бесхитростной, мелодраматической на первый взгляд интригой? Ответ мог бы стать темой не для одного обширного исследования, но можно ответить и кратко: Маргарет Митчелл, как никому другому ни до, ни после нее, включая и историков-профессионалов, удалось показать истинную Америку. И вот что поразительно — это оказался портрет не только той Америки, которую отделяют от нас уже 12 десятилетий, но и современной, сегодняшней Америки.
Временами, описываемыми Митчелл, занимались не только писатели, но и сотни, тысячи историков, ими сделано очень многое, и было бы наивно противопоставлять роман Митчелл всему этому.
Митчелл на редкость органично сочетает в романе факты американской истории с вымышленными героями и ситуациями. Да и можно ли назвать это вымыслом? Ведь Маргарет основывалась не только на том, что она слышала от современников гражданской войны, но и на множестве прочитанных ею книг — мемуаров, научных исследований, переписки видных государственных и военных деятелей Севера и Юга, отчетов о сражениях...
Описывая события военных лет, Митчелл дает в основном сцены жизни в Таре и Атланте, вдали от окопов и траншей (но потом — вблизи!), о войне же как таковой читателю напоминает «скороговорка», периодически возникающая на страницах романа то в виде нескольких фраз от автора, то в чьем-то разговоре, то в довольно пространном отступлении. Но военные события, убранные на «второй план», все неумолимее вторгаются в безмятежную жизнь героев романа, с каждым военным годом все сильнее и безжалостнее расшатывая ее. Мало сказать, что Митчелл стремится быть объективной, — она подчиняет этой задаче композицию, весь строй романа, всегда обозначая грань между мыслями того или иного персонажа и реальностью. И ее «военная скороговорка» приобретает характер миниатюрного исторического исследования, зрелого и серьезного.
Наиболее подробно Митчелл описывает наступление армий У. Шермана на Атланту: это и неудивительно, ведь речь шла о судьбе родного города писательницы, с жизнью ее в котором и связано рождение именно такого романа. Она передает не только основные перипетии кампании, маневрирование войск, детали сражений, но и переосмысляет их глазами художника-исследователя. (Читателей, желающих больше узнать об этом важнейшем для понимания войны и романа Митчелл эпизоде, отошлю к своей статье «Марш Шермана к морю», опубликованной в № 5 журнала «Вопросы истории» за 1987 г.)
Критики и в самой Америке, и за ее пределами, как правило, видели в концепции Митчелл только защиту позиции ее родного Юга и редко старались отделить мнение самой писательницы от мнений ее героев. Так, еще в короткой рецензии-аннотации, появившейся в нашей печати полвека назад (см. «Литературное обозрение», 1937, № 8, с. 6), роман был назван «талантливо написанной, но реакционной книгой», в нем усмотрели «апологию рабовладельческого общества». А в предисловии к изданию романа на русском языке Митчелл укоряют и в «патерналистском (т. е. покровительственном, псевдоотеческом. — С. Б.) подходе к неграм», и в том, что она якобы видела «в нарождавшемся ку-клукс-клане защиту белых женщин от насилия» (здесь мысли героини романа приписаны его автору). Нет, истина гораздо сложнее и глубже: Митчелл ярко и отчетливо, с равной убедительностью представила в романе обе господствующие в США точки зрения на события войны; условно их можно назвать «проюжной» и «просеверной».
И вместе с тем позиция самой писательницы объективна, а не просто «посередине» между этими точками зрения. Возьмем, например, «апологию рабовладельческого общества» и «патерналистский подход». Вот слуга семьи Тарлтонов, юноша-негр Джиме говорит о бедной белой семье: «Да откуда у такой нищей белой швали возьмутся деньги покупать себе негров? У них сроду больше четырех негров не было». А вот уже после занятия северянами Атланты Скарлетт приезжает в город вместе с верной служанкой, немолодой негритянкой Мамушкой. В Атланте в то время собралось много негров, стекшихся с брошенных их хозяевами плантаций. «Вот они, наши вольные ниггеры, — фыркнула Мамушка. — Понаехали из деревень — должно, в жизни и коляски-то не видали. А уж до чего рожи нахальные». Итак, сказано слово против своих братьев по крови. Ну, а раз сказано, то недалеко и до дела. И вот уже Мамушка озлобляется, видя, что «ниггер» мешает ей пройти. «Вот только уберу с дороги это черное отродье, — громко заявила Мамушка и так замахнулась саквояжем на чернокожего паренька, лениво вышагивавшего перед ней, что он отскочил в сторону». Что ж, проще всего назвать такие эпизоды расистскими, трактовать их как клевету на негров. Но стоит ли? Ведь так и было: брошенные бежавшими хозяевами и формально освобожденные северянами-победителями, негры устремились в города, надеясь найти там работу, получить ту самую свободу, о которой столь громогласно было объявлено. Но большинству «освободителей» они были не нужны, и негры мыкались по городам и, не находя ни поддержки, ни помощи, взывали к прохожим: «Хозяюшка, мэм, пожалуйста, напишите моему хозяину в графство Фейет, что я туточки. А уж он приедет и заберет меня, старика, к себе. Ради господа бога, а то ведь я тут ума решусь, на этой свободе!» Так оно было! А «добрым белым хозяевам» негры нужны были все по той же причине — как дешевая и надежная рабочая сила.
Разумеется, историзм подлинно художественного произведения, затрагивающего вопросы истории, не исключение из правил, а как раз само правило; хотя оно и не всегда выполняется. В конце концов нет ничего из ряда вон выходящего в том, что человек знает (и даже отлично знает, как в данном случае) историю своей родины. Удивительно другое: тщательно сохраняя объективность и беспристрастность, Митчелл при этом не скрывает своих симпатий к очаровательной героине романа и, казалось бы, почти готова разделить ее взгляды. Ведь Маргарет выросла и прожила всю жизнь на Юге, где до сих пор пышно отмечают годовщины побед рабовладельческих армий, чтят память их ведущих генералов. Но война нагляднейшим образом показала несостоятельность и позиций южан, и общества, за право на жизнь которого они дрались. Отрицать это было бы нелепо. И Митчелл делает вторым главным героем романа Ретта Батлера, олицетворяющего собой цинично-деловой Север (хотя сам он южанин), в котором в те годы бурная, неуемная энергия соседствовала с цинизмом, жаждой наживы, готовностью идти к своей цели по трупам не только врагов, но и всех, кто случайно окажется на пути.
В начале романа Скарлетт и Ретт — это две Америки, Юг и Север в том виде, в каком они сошлись на полях сражений весной 1861 г. С поразительным мастерством и глубоким пониманием исторического подтекста событий Митчелл рисует серию сцен, в которых безудержный оптимизм и бахвальство общества, окружавшего Скарлетт, наталкиваются на стену холодной уверенности Ретта в бесперспективности «южного дела». «Янки слишком боятся нас, чтобы решиться с нами воевать», — безапелляционно заявляет Скарлетт. «Мы разобьем их за один месяц», «Один южанин стоит двадцати янки», «Мы их так проучим, они нас долго не забудут», «Мы так накормим их войной — будут сыты по горло», — вторят ей состоятельные жители Тары, собравшиеся на пикник, В этом ура-патриотическом хоре тонет возглас полуглухого старика: «Не нужна вам эта война. Я-то воевал и знаю... Это ходить не жравши, спать на сырой земле и болеть лихорадкой и воспалением легких. А не лихорадкой, так поносом».
И тут спокойно и цинично «патриотам» дает отповедь только что возникший на страницах романа Ретт Батлер: «Я видел многое, чего никто из вас не видел. Я видел тысячи иммигрантов, готовых за кусок хлеба и несколько долларов сражаться на стороне янки, я видел заводы, фабрики, верфи, рудники и угольные копи — все то, чего у нас нет. А у нас есть только хлопок, рабы и спесь. Это не мы их, а они нас разобьют в один месяц».
Но слова Ретта не вызывают ничего, кроме озлобления. Юг рвется в бой, он «охвачен возбуждением, пьян войной. Все считали, что первый же бой положит конец войне... Поезда с солдатами ежедневно шли через Джонсборо на север... И все были недообучены, недовооружены, и все возбужденно, весело кричали и шумели, словно направляясь на пикник». Однако это был совсем не пикник. Вовсе не «апологию рабовладельческого общества», а тончайший анализ причин поражения Юга находим мы в работе Митчелл. Если в уста Ретта она вкладывает циничное, насмешливое (но вполне объективное) обличение Юга, то другому герою романа — несостоявшейся любви Скарлетт, Эшли Уилксу, Митчелл отдает, пожалуй, собственные взгляды на свою родину и на то, что произошло на ее земле в 60-е годы XIX в.
Решив тайком прочесть письмо Эшли к жене, Мелани, Скарлетт с изумлением читает: «Война — грязное занятие, а мне грязь претит... Нас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любой южанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предали громкие слова и предрассудки, призывы к ненависти и демагогические фразы... Я сражаюсь за прошлое, за былой уклад жизни, который я так люблю и который, боюсь, утрачен навеки, какие бы кости ни выпали нам в этой игре, потому что — победим мы или потерпим поражение — и в том, и в другом случае мы проиграли... Нам следовало бы прислушиваться к таким циникам, как Батлер, которые знают, что говорят, а не к восторженным болтунам, которые только говорят, а дела не знают».
С удивительной тонкостью, даже изяществом писательница сумела сделать ясным как дважды два то, чего не удавалось ее современникам-обществоведам: несмотря на все внешние противоречия между Севером и Югом, позиции их были не так уж далеки друг от друга. Они, образно говоря, были чем-то вроде сообщающихся сосудов, и результатом гражданской войны явилось не низвержение Юга, а, скорее, альянс победителей и побежденных. Мы видим это на примере развития отношений Ретта и Скарлетт. Но вот что интересно: еще до того как властный, уверенный в себе Ретт без видимых усилий подчиняет себе (и своей жизненной позиции) Скарлетт, она сама становится другой. Вот в Атланте устраивается пышный вечер — это и бал, и благотворительный базар в пользу армии Конфедерации. И Скарлетт, глядя на многолюдное сборище пышно разодетых дам и джентльменов, вдруг ощущает, что она уже не может вместе с ними кричать о «правом деле» Юга. «Она неожиданно поняла, что не испытывает ни той гордости, которой полны эти женщины, ни их готовности пожертвовать всем ради Правого Дела».
Скарлетт меняется, как меняется Юг, все больше разуверивавшийся в своем «правом деле». В те минуты Скарлетт «уже знала, что это их пресловутое Правое Дело — для нее пустой звук... Она не позволит делать из себя идиотку, готовую пожертвовать всем ради пресловутого Дела, но она и не настолько глупа, чтобы выставлять напоказ свои истинные чувства. У нее хватит смекалки на то, чтобы действовать сообразно обстоятельствам, и никто никогда не узнает, что у нее на душе». Юг — Скарлетт, Америка — Скарлетт не желают воевать, но не из простого стремления к миру. Именно тогда, в годы гражданской войны, во многом рождался облик сегодняшней Америки, некоторые девизы которого столь бесхитростно словами Скарлетт выразила Маргарет Митчелл.
И вот Ретт — Север и Скарлетт — Юг сходятся вплотную, и то, что интуитивно Скарлетт нащупывала сама, обращается в устах Ретта в четкие формулировки, чтобы потом обрести плоть и кровь в поступках Скарлетт, становящейся вслед за Реттом цинично-безудержной в погоне за наживой. Ретт рассказывает Скарлетт, что он занимается контрабандой, а она по инерции думает, что он делает это во имя все того же «правого дела». Нет, отвечает он, «я делаю на этом деньги... янки помогают мне делать деньги». Как? Не может быть! Янки — враги Юга и Правого Дела?! И Ретт с улыбкой отвечает: «Это не будет иметь никакого значения в веках. Все сведется к одному концу. Янки знают, что Конфедерация рано или поздно будет стерта с лица земли, так почему бы им пока что не заработать себе на хлеб?»
Спору нет: не весь Север, не вся Америка были такими. Вряд ли надо напоминать об Аврааме Линкольне, о борцах за освобождение негров от рабства, за ликвидацию социального неравенства. Но как верно, как точно Митчелл улавливает общую тенденцию, динамику развития ее государства. Вперед! Вперед! Еще быстрее! Кто не выдерживает темпа — прочь с дороги, в бесправие, в нищету, в небытие! Если кто-то — «слабый тростник» (так говорил Стендаль о Жюльене Сореле), пусть погибает! Еще быстрее!
Промчались военные годы, и Скарлетт — владелица лесопилки, которую ей удалось приобрести на деньги Фрэнка Кеннеди. Но с какой стати он дал ей эти деньги? Очень просто: оставшись без средств к существованию и не рассчитывая на помощь Ретта, оказавшегося тогда в тюрьме, Скарлетт вышла замуж за немолодого, некрасивого Фрэнка, которого не любила. Но деньги, деньги... В погоне за ними «Скарлетт становилась холодно-деловой и готова была продавать дешевле своих конкурентов, в убыток себе, лишь бы заполучить еще одного покупателя. Она могла продать низкосортную древесину по цене первосортной, если считала, что это сойдет ей с рук, и без зазрения совести шла на подлости по отношению к другим торговцам». А когда Скарлетт решила продать и лесопилку, вполне выгодно, ничего не прогадав, она «почувствовала себя обездоленной, словно продала одного из детей». Лучше не скажешь!
Скарлетт оказалась достойной ученицей Ретта, всей жизни, которая кружилась вокруг нее и в центре которой она желала остаться во что бы то ни стало. Это Ретт сказал ей: «На крушении цивилизации можно заработать ничуть не меньше денег, чем на создании ее», наглядно доказав это собственным опытом. Это он сказал доктору Миду — апологету «Правого Дела», не желавшему признать, что его время уже ушло: «Войны всегда священны для тех, кому приходится их вести. Если бы те, кто разжигает войны, не объявляли их священными, какой дурак пошел бы воевать? Но какие бы лозунги ни выкрикивали ораторы, сгоняя дураков на бойню, какие бы благородные ни ставили перед ними цели, причина войн всегда одна. Деньги. Все войны, в сущности, — драка из-за денег». Это Ретт сказал Скарлетт, сжимая ее в объятиях: «Мы оба отступники, моя дорогая, и низкие себялюбцы. Плевать мы хотели на все на свете — лишь бы нам самим было хорошо, а там пропади все пропадом».
И Скарлетт — Америка не могла, да и не хотела этому противиться. «Мозг ее работал как часы. Холодный расчет сам собой подсказывал выход... Какое-то удивительное чувство легкости и свободы овладело Скарлетт теперь, когда она закрыла свое сердце всему, что привязывало ее к тем былым дням и к той былой Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу, нисколечко не боится. Ей нечего терять, она все обдумала».
Напор Скарлетт временами изумляет даже самого Ретта. «Я, конечно, знаю, — говорит он ей,— что практицизм в вас всегда победит, и все же не выпускаю вас из виду: а вдруг лучшая сторона вашей натуры одержит верх». Но Скарлетт уже давно не интересует эта «лучшая сторона». «Я обнаружила, — отвечает она Ретту, — что деньги — самое важное на свете, и бог мне свидетель: я не желаю больше жить без них... И рано или поздно у меня будут деньги — будет много денег, чтоб я могла есть вдоволь, все что захочу... У меня будет столько денег, сколько надо, чтобы янки никогда не могли отобрать Тару».
И Скарлетт продолжает идти вперед едва ли не семимильными шагами, дальше, дальше, скорее! «Она познала приятное опьянение, какое бывает у того, кто своим образом жизни бросает откровенный вызов благопристойному обществу, — у игрока, мошенника, политического авантюриста,— словом, у всех, кто процветает за счет хитрости и изворотливости ума. Она говорила и делала что хотела и скоро в своей наглости переступила все границы». Таков портрет Скарлетт, такой мы и запомним ее.
После «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл не возобновляла попыток писать. Возможно, ее страшил новый всплеск славы, новая осада ее домика на Персиковой улице, а скорее всего, ясное сознание того, что ничего равного по силе истории Скарлетт и Ретта, истории Америки, ей создать не удастся.
В преддверии неизбежного вступления во Вторую мировую войну страна вооружалась. В сентябре 1941 года Маргарет пригласили на верфь в г. Кирни (штат Нью-Джерси), чтобы стать «крестной матерью» готового к спуску на воду нового мощного крейсера «Атланта». 6 сентября, благословленный писательницей, еще один ее «ребенок», носящий имя, неразрывное в сознании американцев с ее собственным, отправился в плавание. А в ноябре 1942 года газеты сообщили, что «Атланта» потоплена японскими летчиками близ Соломоновых островов, а вся команда погибла либо попала в плен. Маргарет восприняла это как дурной знак, предвестие беды.
В те годы Митчелл не раз появлялась на публике в форме Красного Креста: она продавала военные облигации, стремясь хотя бы этим помочь стране в борьбе с нацизмом...
Писательница похоронена на Оклендском кладбище Атланты, открытом еще в 1864 г. Оно упоминалось в «Унесенных ветром». Рядом — могилы ее родителей. Там же в мае 1952 года похоронили и Джона Марша, который сразу после смерти Маргарет вместе с ее братом, Стефенсом Митчеллом, распорядился, якобы согласно воле покойной, уничтожить все относящееся к роману, включая черновики и копии писем. Джон и Стефенс сохранили лишь несколько наиболее характерных страниц рукописи (впрочем, Маргарет пользовалась исключительно печатной машинкой и только правку вносила от руки) на случай, если вдруг авторство было бы поставлено под сомнение. Они даже обратились к корреспондентам Митчелл с настоятельной просьбой последовать их примеру и уничтожить все ее письма. Этот странный поступок — еще одна загадка, так как в завещании Маргарет (оно датировано февралем 1949 года) нет и намека на ее желание уничтожить бумаги...
Что же остается нам в конечном счете от романа Маргарет Митчелл, кроме радости знакомства с талантливым произведением? Понимание важного этапа исторического развития Америки? А может быть, больше — знакомство с некими истоками национального характера?
Во время одного из разговоров с Эшли Уилксом Скарлетт вспоминает старую, безвозвратно ушедшую жизнь своей юности. «И друзья былых дней, смеясь, вдруг собрались вокруг, словно и не лежали в могилах уже многие годы... И над всем этим царило чувство уверенности, сознание, что завтрашний день может быть лишь таким же счастливым, как сегодняшний».
Но у мертвых нет «завтрашнего дня». И похожие слова в конце романа звучат уже совсем по-другому.
Ретт не выдерживает гонки, в которую сам вовлек Скарлетт, и уходит от нее. Его теперь влечет то, «что он так легко отбрасывал в юности: свой клан, своя семья, своя честь и безопасность, корни, уходящие глубоко...». Все то, что не прельщает больше Скарлетт. Но и с уходом Ретта она не желает смириться. «Сильная духом своего народа, не приемлющего поражения, даже когда оно очевидно, Скарлетт подняла голову. Она вернет Ретта. Она знает, что вернет. Нет такого человека, которого она не могла бы завоевать, если бы хотела.
«Я подумаю обо всем этом завтра, в Таре. Тогда я смогу. Завтра я найду способ вернуть Ретта. Ведь завтра уже будет другой день».
Чей это будет день? Скарлетт, с которой мы расстались? Или новой, уставшей от жестокой гонки, той Скарлетт — Америки, какою она станет завтра? Быть может, снова и снова возвращаясь к этой удивительной книге, мы отгадаем и эту загадку.
Л-ра: Наука и жизнь. – 1988. – № 9. – С. 97-108.
Произведения
Критика
