Дневник сочинителя. Отрывок

Анри-Фредерик Амьель, умерший в 1881 г. в возрасте шестидесяти лет, уроженец Французской Швейцарии, где он провел почти всю свою жизнь, был профессором философии в Женеве, ничем не замечательным, писал стихи, литературно-критические этюды, еще что-то; все забыто за исключением одного стихотворения, ставшего национальным гимном франко-швейцарцев. Амьель вел замкнутый образ жизни, коллеги смотрели на него свысока, женщины разочаровались в нем, друзья считали его неудачником. Сам себя он оценивал еще ниже.

Он оказался “писателем без произведений” — говоря словами Макса Фриша. Выше мы приводили рассуждение Фриша о том, что Дневник, за которым не стоит подлинное творчество, будто бы немногого стоит. Случай, о котором идет речь, опровергает этот тезис, хотя Фриш был, конечно, знаком с колоссальным наследием Амьеля. Это наследие, посмертно открытый клад — 173 или 174 дневниковых тетради ин-кварто, 16 900 страниц.

“Спасибо тебе, Дневник! Мое смятение улеглось. Я спокоен, я снова настроен миролюбиво. Только что перечитал мою тетрадь, и за разговором с самим собой незаметно прошли утренние часы... Правда, эти страницы вовсе не предназначены для чтения, я писал их, чтобы прийти в себя и создать опору для памяти. Это вехи моего прошлого, но иногда вместо вех стоят могильные кресты, надгробные памятники с медальонами, на крестах лежат камушки, кругом зеленеют кусты, и все это помогает мне отыскать тропинку в Елисейских полях души. Это мой путеводитель; и если некоторые места могли бы оказаться полезными для других, если даже я что-нибудь опубликую, то как нечто целое эти тысячи страниц представляют ценность лишь для меня одного, да еще, пожалуй, для тех, кто когда-нибудь после меня вникнет, может быть, в историю моей души, тайно жившей вдали от суеты и славы... Правда — вот единственная муза этих страниц, единое оправдание, единая цель” (16 декабря 1847 г.).

“Пол и все, что с ним связано,— моя Немезида, моя казнь с детства. То, что я так ужасно робок, стесняюсь женщин, мои дикие желания, пыл воображения, чтение дурных романов в годы отрочества и, наконец, это вечное несоответствие между жизнью в мечтах и реальной жизнью, моя гибельная склонность отвергать естественные привычки и чувства моих сверстников... Все это происходит от врожденного стыда, оттого, что я идеализирую запретный плод, короче говоря, от ложного представления о сексуальности... Думаю, что это одна из ран нашего поколения. Вся физическая жизнь женщины вертится вокруг этого пункта; да и жизнь мужчины тоже, хоть и не столь очевидно; что тут удивительного?

Но тот, кто не в состоянии ни производить, ни воспроизводить, тот не живет” (25 февраля 1861 г.).

“Женитьба, которая отвлекла бы тебя от твоего призвания, от твоей задачи, помешала бы тебе постоянно вглядываться в себя, короче говоря, не улучшила бы тебя,— такая женитьба дело скверное. Брак, что видится тебе как цепь, как рабство, брак, который душит тебя, ничего не стоит...” (7 апреля 1850 г.).

“Так скользит моя жизнь все дальше, словно кораблик, волны качают его вправо и влево, вверх-вниз, соленые брызги окатывают его, и пена стекает с бортов, он несется к берегу, и встречная волна снова относит его прочь. Такова по крайней мере жизнь сердца и страстей, та жизнь, которую осуждают Спиноза и стоики; совсем по-другому выглядит жизнь безмятежно-созерцательная, неизменная, как свет звезд... по-другому проходит и жизнь совести, где один Бог говорит и всякая личная воля смолкает перед откровением его воли. Я блуждаю между тремя видами существования, и эти шатания лишают меня преимуществ каждого из них. Сердце кипит упреками, душа не в силах подавить вожделения сердца, а совесть дичает и не может уловить в хаосе противоречивых желаний голос долга и Божьей воли... Я боюсь субъективной жизни. Всякое предприятие, всякий акт волеизъявления, всякое обещание и отказ от обещания пугают меня; я шарахаюсь прочь от любой деятельности и чувствую себя вольготно лишь в безличном, незаинтересованном, объективном мире мысли. Почему? Из робости. Откуда же эта робость?” (27 июля 1855 г.).

В предисловии к вышедшему в 1894 г. первому (и, кажется, последнему) русскому переводу избранных отрывков из Journal intime Амьеля, выполненному дочерью Льва Толстого Марией Львовной, Толстой писал об авторе Дневника, что вся его жизнь была охотой за Богом; следить за этими поисками тем более поучительно, что они никогда не кончаются. С этим суждением можно согласиться, можно почувствовать и его недостаточность. Очевидно, что Дневник Амьеля есть прежде всего свидетельство отчаянной погони за самим собой, неутолимого любопытства к собственной личности, вечно неудовлетворенной страсти познать себя. То, что эта страсть захватывает читателя,— верный признак литературной удачи.

В ряду писателей-диаристов, тех, для кого Дневник был частью литературы и понемногу оттеснял литературу, Амьель помещается на крайнем фланге. От его “литературы” вообще ничего не осталось. В записях он без конца упрекает себя в безволии; Дневник демонстрирует железную волю к самоосуществлению на бумаге. Корит себя за неспособность что-либо делать; Дневник — его деяние. Писатель без произведений, сказали мы. Но Дневник — это и есть его единственное Произведение. Бессмертный труд, в который он вложил весь свой оказавшийся столь недюжинным — к удивлению ничего не подозревавших современников — литературный дар. Амьель стал классиком дневниковой прозы, титул не менее почетный, чем звание классика художественной прозы. И о нем можно сказать, что он вел Дневник не для того, чтобы увековечить события своей жизни, но жил для того, чтобы писать Дневник.

* Все цитаты в переводе автора статьи.