Светлой памяти Алексея Хвостенко

Евгений Степанов

Умер прекрасный Алёша Хвостенко. 14 ноября 2004 високосного года мы отмечали день его рождения. Выпили по рюмочке. За столом в Зверев-центре были Андрей Сокульский, продюсер из Саратова Володя Лозинский, Лёшина дочка — Вера и я. Хвост вносил правки в пьесу «Пир», которую передал для «Детей Ра». Андрей прочитал свое стихотворение, посвященное Хвостенко. Лёша обнял Андрея. И вот декабрь. И Лёши нет.

Хвост был уникальным художником. Настоящим гением. И что удивительно — хорошим человеком. Я ни от кого не слышал о нем дурного слова.
Масштаб дарования — фантастический. Поэт, бард, режиссер (в свой последний приезд в Москву он договорился, что будет ставить в трех столичных театрах свои пьесы), художник, скульптор.
Хвост был молчалив. Абсолютно добродушен.
С теплотой отзывался о своих старых питерских друзьях Иосифе Бродском, Косте Кузьминском… Ни о ком не говорил плохо. Толерантность была у него в крови. А кровь, кстати, была, как это часто случается у гениев, смешанная. Отец — полуукраинец, полуеврей. Мама — полутатарка, полурусская.
У Хвоста осталось четверо детей. Двое — младших — от иностранок. Хвоста любили все.
Умирать он не собирался. За несколько часов до смерти он написал письмо своей гражданской жене Елене Наумовне Зарецкой с просьбой приходить к нему побыстрее в больницу и принести — если можно — лекарства. Он собирался выписываться.
Врачи у него спросили: «Вам удобно?»
«Да, мне удобно. Большое спасибо». Это были последние слова Алексея Хвостенко. Через несколько часов он умер во сне.
Диагноз врачей такой: сердечная недостаточность. И онкология. Онкология правого легкого. Отсюда и возникла пневмония.

* * *

Меня познакомила с ним в 1991 году в Париже Кира Сапгир. У Хвостенко тогда был один из многочисленных его скватов. Я начал туда приходить. Однажды мы записали интервью, которое в 1991 году я опубликовал в московской газете «Феникс». Приведу его сейчас почти полностью.

* * *

Узнав, что я пишу во Франции книгу «Как русскому выжить в Париже?», моя добрая знакомая, поэтесса и журналистка Кира Сапгир воскликнула:
— А с Алёшей Хвостенко Вы пообщались?
— Нет.
— Ну, тогда и книга у Вас получится куцей. Я Вам дам телефон сквата, мастерской, где живет сразу несколько художников из разных стран мира. Позвоните туда, но представьтесь сначала по-французски, иначе Вас могут не понять.
Звоню. Долго объясняю, кто я и откуда, чего хочу. Прошу позвать мосье Хвостенко. Наконец, отвечают — тоже по-французски:
— Это Хвостенко. Слушаю Вас.
И вот я в огромной — просто бесконечной! — мастерской. Ранее это была фабрика. За столом сидят человек восемь. Кто-то говорит по-русски, кто-то по-французски. Едят. Выпивают. Жареное мясо, баночное пиво, красное вино.
Я представляюсь.
— А, это ты, — говорит высокий, худощавый мужчина (как выясняется, тот самый Хвостенко). — Ну, посмотри пока мастерскую.
Я смотрю на непонятное мне искусство, обхожу бескрайнюю территорию сквата (у каждого художника здесь свой уголок).
Потом меня приглашают за стол. Разговоры обычные. Русские. Кто-то с кем-то подрался, кто-то бездарь, кто-то гений.
Боже мой, во всем мире русские говорят об одном и том же.
Наконец, мы начинаем с Хвостом (так его здесь все называют, так он даже подписывает свои картины) беседу.

Алексей ХВОСТЕНКО:
«РАБОТАТЬ НАДО АДСКИ!»

— Алексей, в России ты известен, наверное, прежде всего как автор суперхита «Под небом голубым», который талантливо исполнил Борис Гребенщиков. Кто-то знает тебя как поэта, как драматурга.
— А я изначально художник. Все остальное — потом.
— Расскажи о себе поподробнее!
— Родился на Урале в сороковом году. Жил в Питере, последние десять лет (до отъезда) в Москве. В эмиграции уже пятнадцать лет. В Союзе жилось некомфортабельно. Почему? О застойной эпохе сейчас много написано. Ты сам все помнишь. Сядешь писать картину — тут же стук в дверь: «Ты почему не на заводе?!»
По дурдомам таскали, по судам. Осточертело. Уехал, потому что не уехать не мог. Мне было почти сорок лет. Публикаций никаких. Выставок никаких. Одни конфликты с обществом. Что оставалось делать? Это молодой человек может жить на пафосе непризнания — мол, я непризнанный талант. А в сорок лет это уже ни к чему, подпольная слава не нужна. Хочется работать, чтобы никто не мешал. И чтобы тебя за это хотя бы не проклинали. Недавно мне прислали питерскую газету «Смена». Интересная газета стала. А я помню, в шестьдесят третьем (шестьдесят четвертом?) году в этом же издании писали, что мои стишки и картинки никому не нужны, что «сначала нужно взять Хвостенко в ежовые рукавицы, а потом отправить на завод».
— Прямо как с Бродским.
— Так нас и судили в одно время. Мы ровесники. В хороших отношениях. Меня судили раньше, чем его. Помню, на моем первом суде он пытался за меня заступиться, кричал что-то. А потом и его «замели». Буквально через месяц. Словом, все это было жутковато. Вот и пришлось уехать.
— Каким образом?
— По эмигрантской визе. Я добивался ее довольно долго. Друзья из Израиля прислали вызов.
— По израильской визе уезжали, как я понимаю, люди всех национальностей. И армяне, и русские.
— Да, кто по визе, кого просто выгоняли. Как моего друга, покойного Вадика Делоне. Его просто вывезли. Вопрос стоял так: либо в тюрьму, либо на Запад. Он-то сам уезжать совершенно не хотел. Он и погиб здесь, потому что совершенно был не приспособлен к этой жизни. Пил с горя. Даже не с горя, скорее — от какой-то безысходности. Тосковал по России, умирал без нее. Хотя у него-то как раз и фамилия, и корни французские. Однако он считал себя абсолютно русским человеком.
— Как у тебя здесь начала складываться жизнь? Самый первый год.
— Довольно трудно все это вспомнить. Прошло все-таки много лет. Но попробую. Первое ощущение — свобода, полный кайф. Никто тебе не оттаптывает ноги, не наступает на хвост. Никуда не вызывают. Делай что хочешь!
— Ты оказался сразу в Париже?
— Сначала я приехал в Вену. Собирался затем в Штаты. Но друзья отговорили. К парижской жизни привыкал года два-три. Наверное, это был самый непростой период в моей эмигрантской жизни.
— С какими трудностями ты тогда столкнулся?
— Их было масса. И есть. Однако нужно сказать, что художникам-эмигрантам все-таки легче, чем многим другим. Художники, как правило, попадают в свою среду. К своим коллегам.
— Кто тебя здесь встретил?
— Здесь к тому времени жило довольно много русских художников. Миша Шемякин, Эрик Зеленин, Саша Леонов, Володя Куприн. Это все мои ленинградские друзья, с которыми я знаком, можно сказать, с детства. Встретили и писатели. Например, Володя Марамзин, мой друг, который мне тут же предложил вдвоем издавать журнал «Эхо». В течение восьми лет мы его издавали. С семьдесят восьмого по восемьдесят шестой. Жизнь завертелась. Интересная, хотя и трудная. Денег нет, квартиры нет. Но — жизнь все-таки есть! Свобода есть! Это главное. Первое время мне помогал Толстовский фонд, месяца три платил небольшую стипендию. Тоже неплохо. Потом — ничего. Пришла пора зарабатывать самому. Картин моих еще никто не покупал, коллекционеры меня не знали.
Чем я только ни занимался в то время, чтобы выжить! Даже квартиры ремонтировал. Но ничего, выдюжил, все сделал для того, чтобы жить нормально.
— Что это для тебя значит — «жить нормально»?
— Иметь возможность работать. И возможность реализовать свою продукцию. Если это есть, значит, у тебя есть душевное равновесие, а также квартира, краски, холсты, материалы, даже мастерская. Но работать нужно адски! Цены поднимаются все время. Жить нормально — это когда тебя начинают узнавать, понимать, что ты индивидуальность, что у тебя есть будущее. Но главное — это, конечно, РАБОТАТЬ! ЧТО-ТО ПОСТОЯННО ПРОИЗВОДИТЬ! Если ты делаешь одну картину в год, то ни один галерист, ни один продавец возиться с тобой не станет.
— Получается, работать — чтобы только заработать?
— Нет. Хотя и для этого тоже. Но прежде всего — чтобы самореализоваться, добиться своего.
— Ты сейчас живешь нормально?
— Да.
— У тебя много покупателей?
— Не много. Но достаточно для того, чтобы существовать нормально. Более или менее. Во всяком случае, в настоящее время я живу только на картины. Журналом больше не занимаюсь. Впрочем, он никогда и не приносил дохода. Его смысл заключался в том, чтобы печатать тех людей, которые не могли печататься на Родине. Сейчас такой проблемы нет. Нет потребности и в журнале.
— Расскажи о замечательном месте, где мы сейчас находимся. Как вам удалось получить такую огромную территорию в Париже? И вообще, что такое — «скват»?
— «Скват» — это слово английско-американского происхождения. Оно означает — захваченное помещение. Люди, которым негде жить, социально не обеспеченные граждане (таковые, увы, встречаются и на Западе) захватывают жилище. Одни просто для того, чтобы там жить, другие, как мы, художники, — для того, чтобы работать. В Париже иметь мастерскую, какую имеем мы (2500 квадратных метров), — нереально. Даже мастерская в сорок квадратных метров стоит безумные деньги. Не менее десяти тысяч франков в месяц. Это не по карману даже многим довольно обеспеченным людям. Поэтому с мастерскими — напряг. Нет, можно, конечно, встать в очередь. Просить у города или у Дома художников. Может быть, даже и получишь. Но в лучшем случае — пятидесятиметровую площадь. А я, например, работаю с материалом, делаю большие скульптуры. Мне нужно стучать молотком, шуметь, пилить, заниматься сваркой, железяки ворочать, делать черт знает что. Ни дома, ни в маленькой мастерской этим заниматься невозможно.
На Западе существует специальный закон о скватовстве. Если помещение (например, частный дом или фабрика) в течение полугода пустует, то люди имеют право его занять. Но что значит — занять? Все не так просто. Во-первых, нельзя войти в помещение, взломав замок. Нужно войти каким-то хитрым способом, например, через крышу, через окно. Замок можно открыть только изнутри. Таковы правила. Видимо, это связано с какими-то древними предрассудками, но тем не менее это так. Во-вторых, в течение какого-то времени нужно в этом помещении продержаться. Если ты прожил неделю, две, тебя уже не может выгнать полиция. Ты объявляешь: скват. И вот тогда настоящий владелец помещения уже должен писать заявление в полицию. И выселить в таком случае можно только через суд. Суд рассматривает, почему это место пустует, чем занимаются скватеры, не наркоманы ли они, не хулиганы, не проститутки? Или это люди, которым негде жить, художники? Если так — то выселить не просто. Когда мы захватили эту брошенную фабрику, мы тоже писали заявление в полицию. С самого начала. Все официально (не смейся).
— А владелец помещения на вас в суд подавал?
— Подавал. И суд постановил: выселить нас. Но мы не выселились. Ведь для того, чтобы нас выбросить отсюда, необходимо конкретное, реальное основание. Если, скажем, кто-то это помещение купил бы и захотел бы на этом месте что-то фундаментальное построить, нас бы выкинули моментально. Вызвали бы полицию, вышвырнули бы нас вместе со всеми нашими скульптурами и картинами. Но пока этого не происходит. Вот мы и сидим здесь. Продолжаем работать.
— Как долго вы здесь?
— В этом помещении больше года. Но это уже не первый наш скват.
— Расскажи о людях, которые здесь работают.
— Нас четырнадцать художников. Половина здесь и живет. Здесь существуют и жилые помещения. Места хватает. Но у меня, например, есть квартира, я здесь не живу, прихожу только работать.
— Из каких стран здесь художники?
— Из Германии, Италии, Франции… Полно ребят отовсюду. Публика меняется. Русских семеро. Все они эмигранты. Вообще выходцев из Союза довольно много, каждый день к нам приходят как бы на экскурсию. У нас тут своеобразный культурный центр.
— Сейчас многие художники хотят уехать на Запад. Что ждет сегодняшних потенциальных эмигрантов?
— Смотря о каких художниках идет речь. Можно говорить о людях, которые хотят чему-то на Западе научиться. А можно говорить о людях, которые хотят Запад чему-то научить, преуспеть здесь. Научиться можно. Преуспеть сложнее. Вообще лучше ехать учиться. Как ездили до революции — стремясь освоить художественное ремесло. Студенты из царской России приезжали во Францию, Италию, чтобы приобщиться к европейской культуре. По-моему, так. Сейчас же многие хотят только поразить. А это — повторю — очень тяжело.
Да, Запад смотрит на русских художников немного заинтригованно. Здесь живуч миф о загадочной славянской душе. Но это совершенно не значит, что каждый русский художник, приехавший на Запад, добьется успеха. Будь он авангардист или традиционалист. Потому что понятие «качество» на Западе выше, чем в России. Это безусловно. И если качества работы нет, то никто и никогда здесь твои работы не купит. Если же говорить о концептуальном искусстве или о чистом поставангарде, то удивить кого бы то ни было тоже трудно. Все уже на белом свете есть. В Париже особенно. Так что художник испытывает, конечно, немало проблем. Трудно обрести необходимые контакты, пробиться, найти себя, свое место. Запад, как и Восток, — дело тонкое. Нужно четко отдавать себе отчет в том, что приехать сюда и продать с кондачка две-три свои работы практически невозможно. Даже если ты прекрасный художник, никто этого сразу не оценит. Надо потратить годы, чтобы тебя признали.
— Но, может, все-таки появились в последнее время какие-то счастливчики?
— Не знаю. Не слышал, не видел, не встречал. Как-то я прочитал в советских газетах, что некий юный музыкант заделался художником, прославился в Париже. В каком Париже? Может быть, я живу в Париже-2? Чтобы сделать настоящую карьеру, многое должно совпасть. Должно и повезти, и трудности многие нужно уметь преодолеть.
— Может быть, есть (в противовес) какие-то особенно трагические судьбы? Когда художник не состоялся, спился, погиб?
— Художник, который продолжает здесь день за днем, ежечасно, на износ заниматься своим делом, как правило, худо ли, бедно ли, но существует. Выживает. Особенно если он эмигрант или политический беженец. В таком случае — легче. Кто-то ему тогда все-таки помогает. Толстовский фонд, французское правительство… А вот если ты невозвращенец, то выжить и состояться безумно тяжело. Не поможет никто. Разве только друзья. Если они есть. У невозвращенцев трагические судьбы — не редкость.
— Как художники, которые здесь живут, заводят контакты с галеристами? Они сюда приходят? Вы к ним приходите? Есть ли у русских парижских художников менеджеры?
— Как правило, у художников никаких менеджеров нет. Как заводим контакты с галеристами? Обычно — по рекомендациям коллег, поклонников. Или сам знакомишься, ходишь по галереям, смотришь, кто чем занимается, любопытствуешь. Если видишь, чувствуешь: твои работы могут заинтересовать — предлагаешь свое досье. И так далее. Могут — чаще всего так и происходит — дать от ворот поворот. Но могут и купить картину, предложить ее на комиссию, устроить выставку. Могут предложить контракт. Долгосрочный или кратковременный.
— Что это значит?
— Допустим, на год (два-три) галерист покупает у тебя исключительное право на все, что ты делаешь.
— Часто так бывает?
— Не очень. С одной стороны, галеристам всегда приятно открыть новое имя, а с другой стороны, все они — предприниматели, бизнесмены. Им не только служить искусству нужно, но и деньги делать. И рисковать они не любят.
— Ты, естественно, сотрудничаешь не только с русскими галереями.
— Никаких русских галерей в Париже на самом деле нет. Это очередной миф.
— А вот у вас в сквате афиша — галерея «Болдырев».
— Ну и что? Хозяин русский. Но занимается-то он разным искусством.
— А Жорж Лавров?
— Он тоже русский, но с русскими художниками работает меньше всего.
— Гарик Басмаджан?
— Он такой же русский, как я китаец. Он — армянин, родившийся в Иерусалиме. Да, симпатизирует русским художникам, работает с ними, но это не значит, что у него русская галерея. Так что все, Евгений, не так просто.
В это время нас пригласили к столу, на шашлыки. Мы встали и пошли есть. Шашлыки получились хорошие.

* * *

Такое было интервью. Потом мы не виделись много лет. Хвостенко, конечно, забыл обо мне — к нему журналисты ходили толпами. А потом Хвост стал появляться в Москве довольно часто, заместитель министра иностранных дел г-жа Митрофанова вручила ему российский паспорт.
Мой друг Андрей Сокульский и Алексей Батусов, гитарист группы Хвостенко, стали «затаскивать» Хвоста на наши литературые вечера — «Футурума», «Детей Ра». Андрей устроил Алёше гастроли и отдых в Саратове. Мы стали изредка встречаться и общаться… К великому сожалению, это длилось недолго.

* * *

2 декабря 2004 года ходили с Андреем Сокульским к Елене Наумовне Зарецкой, последней женщине Хвостенко. Говорили часа два. Горе. Горе. Горе.
Елена Наумовна показала последнее письмо Алёши. Опубликовать не разрешила. В письме он просил, чтобы Лена пришла за ним в больницу, как можно скорее. Он собирался выписываться.

* * *

3 декабря 2004 года позвонил К.А. Кедров.
— Я написал стихотворение памяти Алёши. Можно Вам прочитать?
И прочитал. Стихотворение очень сильное. Больше сказать нечего.

Константин КЕДРОВ

ХВОСТ ХВОСТА