О двух названиях одной и той же поэмы Дмитрия Кедрина

Александр М. Кобринский

В своей книге воспоминаний об отце Светлана Дмитриевна Кедрина описывает следующие события, имеющие непосредственное отношение к цели предлагаемого исследования: "В 1936 году мой отец, как и многие другие поэты, был приглашен на заседание в Союз писателей, где обсуждался вопрос о создании сборника стихов, посвященного профессии обувщика. Говорили, что идея создания сборника принадлежала Кагановичу, который в юности изучил ремесло сапожника и с 14 лет работал на обувной фабрике. На заседании присутствовали представители кожевенно-обувной промышленности... Это и послужило основой для создания им (Дмитрием Кедриным – прим. А. К.) поэмы "1902 год" или "Хрустальный улей"... Сборник, посвященный обувщикам, должен был выйти в начале 1941 года в издательстве "Художественная литература", но война помешала этому... Рукопись <...> была утрачена во время нашей неудачной попытки эвакуироваться, а спустя двадцать лет случайно обнаружена в архиве ЦГАЛИ, в фондах Гослитиздата. Но прошло еще более двадцати лет, прежде чем поэма под названием "Хрустальный улей", была напечатана в 1987 году в "Книжном обозрении". [1, стр.104–105].

Такое краткое, информативного характера, введение позволяет поставить вопрос – почему произведение, изначально (при жизни Кедрина, а значит им самим) названное "1902 год", затем (уже после смерти поэта) получило название "Хрустальный улей"? Или, может быть, и то и другое название имело место в черновых вариантах и, в зависимости от конкретных обстоятельств, было предоставлено редакторскому произволу в процессе газетных и книжных публикаций? Для того, что бы ответить на эти вопросы, обратимся к тексту самой поэмы, опубликованному в газете [2]. При внимательном прочтении текста, в развитии сюжета наблюдаются "проколы" нехарактерные для Дмитрия Кедрина, выстраивавшего, как правило, текстовой материал в художественно логической последовательности. По ходу прочтения поэмы (Глава 4) повествуется о том, что раввин Немзер, отец двух дочерей, вынужден отдать предпринимателю Цукерману в жены младшую дочь Соню, которая яростно сопротивляется воле своего родителя.

Цукерман сообщает раввину, что сдал в полицию бунтующих сапожников и что кожевника Леккерта задержали за то, что тот отбил их у конвоя. По ходу этой беседы он предлагает Соне шоколад.

Соня смотрит презрительно и отвечает:
"Не надо".
"Боже мой! Почему? Два рубля на такую
звезду
Мне истратить не жалко!..
Но, рабби, о чем она плачет?"
"Не люблю шоколада и замуж за вас
не пойду".

И, вполне понятно, что у читателя после такого монолога возникает мысль, что Соня влюблена в Леккерта. Но дальше по ходу сюжета (Глава 5) нет и намека на то, что Соня имеет хоть какое то отношение к герою повествования. Лекерт, сбежавший от конвоя, приходит тайком в свою лачугу к любящей и любимой супруге:

Малка, близится день!
Мне лучи его светят во мгле.
Назови моим именем нашего первенца-сына.И дальше, в этой же главе:

Пальцы женщины ежик упрямых волос
шевелят,
Теплой женскою лаской любое отчаянье
лечится...

Но какое отношение имеет к их взаимной любви Соня (дочь Немзера)? Явно никакого, потому что на протяжении всей поэмы поступки Сони не имеют сюжетного развития и психологического обоснования, Так, например (Глава 7), из разговора раввина с генералом, выясняется, что Соня замешана в бунте. Генерал говорит раввину:

Неприятная вещь.
В переписке задержанных лиц
Указания есть, что они приходили к ней
на дом...

То, что в "переписке задержанных лиц", имеется указание, что бунтовщики приходили к Соне на дом, интригует, но не более, потому что ее благоволение к ним не имеет объяснения ни в одном из эпизодов. Но еще большее недоумение вызывает ее отношение к Леккерту, похожее на самопожертвование (Глава 14):

Ты метнулась вперед, под копыта
казачьих коней,
И меж двух обнаженных, зеркально
блистающих лезвий
Пред тобою мелькнули в косом
дребезжащем окне
Гирш Леккерт и...

Но, опять таки, этот ее поступок по ходу развития сюжета остается за рамками объяснимого: Леккерт о Соне ни разу не вспоминает и создается впечатление, что он об этой девушке не имеет никакого представления – его мысли заняты безраздельнро только одной женщиной (Глава 15):

И набухший живот укрывая под кофточкой
жалкой,
С узелком передачи подходит к воротам
тюрьмы,
Обезумев от слез, очумев от бессонницы –
Малка.

И тут, наряду с таким до боли трогательным отношением Малки к своему супругу поэма завершается ничем не оправданным бегством Сони из дому:

Все, что Леккерту снилось, увидит она наяву,
Будет в тюрьмах и ссылках,
но переживет лихолетье.
А пока она дрогнет и поезда ждет на Москву,
И платком прикрывает щеку, обожженную
плетью.

Если исходить из развития сюжета в широко известных произведениях Дмитрия Кедрина – поэмах, написанных помимо "Хрустального улья", то невозможно найти ни в одном из них незавершенности и непродуманности по линии развития повествования. А это дает право предположить, что в рукописном варианте "Хрустального улья" имелось более глав, чем в опубликованных. Исходя из известного (из того, что происходило с некоторыми произведениями Дмитрия Кедрина) цензура могла происходить, как со стороны издательств (редактора, или, скажем, цензора) так и по волеизъявлению Людмилы Ивановны, опасающейся, по известным причинам, за будущее своих детей. И, действительно, в воспоминаниях Светланы Кедриной об отце [1, стр. 118] говорится о том, что в "Избранное" Дмитрия Кедрина (1947 г. издания) "Зодчие" включены не полностью". Редактор В. Инбер обкорнала в этой поэме ту часть, в которой, по ее мнению, изображение великого града Москвы дано недостойно. Далее Светлана Кедрина [1, стр. 142] вспоминает, что "Ночь в убежище" – первое "стихотворение отца о войне, написанное в августе 1941 года, существует в урезанном виде", потому что мама (Людмила Ивановна Кедрина) постоянно выбрасывала в публикациях строфу:

Нет, мы не братья, люди – волки.
Ты хочешь жить? Тогда ложись,
Лежи и слушай, как осколки
Твою освистывают жизнь.

Как уже говорилось, историческая повесть в стихах имела два названия "1902 год" и "Хрустальный улей". При этом следует обмолвится, что "Хрустальный улей" является более определяющим названием, чем "1902 год". Это вывод напрашивается именно потому, что словосочетание "хрустальный улей" являлось абсолютно авторским. Подтверждением этой мысли является цитируемое С. Кедриной [1, стр. 43] стихотворение "раннего" Кедрина:

В этом улье хрустальном не будет
Комнатушек, похожих на клеть.
В гулких залах веселые люди
Будут редко грустить и болеть.

В словосочетание "хрустальный улей" Дмитрий Кедрин вкладывал свою мечту об идеальном городе и, возможно, что оно возникло под влиянием прочитанной им книги Томмазо Кампанеллы "Город Солнца". Отсюда и возникают гипотетические предположения – во-первых, что название "1902" придумано редактором журнала "Звезда Востока", по той причине, что историческая повесть напечатана была в этом журнале (№ 1, 1966 г.) в отрывках и первородное название поэмы при такой публикации большинству читателей ни о чем не говорило; и, во-вторых – в предоставленном для публикации произведении [2] с авторским названием "Хрустальный улей" отсутствовала глава в которой, вероятнее всего, устами Гирша Леккерта рассказывалось об удивительном городе настолько увлеченно и горячо, что впечатлительная Соня полюбила рассказчика платонически неразделимой любовью ("Все, что Леккерту снилось, увидит она наяву"). И похоже, что рассказ этот в устах Гирша Леккерта имел такие нюансы, которые косвенно соотносились с кедринской эпохой, высвечивали действительность с неприглядной стороны – это и послужило причиной уничтожения одной из глав рассматриваемой поэмы. С другой стороны можно заметить, что канвой сюжета в поэме послужили параллельные моменты из биографии самого Дмитрия Кедрина. Свою жену, Людмилу Дмитриевну Кедрину, поэт называл Миля. Жену Леккерта зовут Малка. В именах Миля и Малка объединяющей константой является аллитерационная перекличка двух одинаковых звуков. О том, что это совпадение носит не случайный характер, говорит следующий момент из воспоминаний Светланы Кедриной: "Когда отец читал <...> маме, она плакала и спрашивала: "Это обо мне? – "И обо мне тоже", – отвечал отец" [1, стр. 106].

Известно, что в детстве Дмитрия Кедрина воспитывали две женщины, являвшиеся родными сестрами – Ольга и Людмила. Причем, в воспоминаниях об отце дочь поэта повествует, что с дедом (Иваном Ивановичем) и бабушкой (Неонилой Васильевной), имевших пятеро детей, остались именно эти две сестры "старшая, двадцатилетняя Людмила, некрасивая, засидевшаяся в девушках и младшая – прелестная, романтичная... Ольга". При этом сообщается, что "Иван Иванович не пожалел ста тысяч приданного", чтобы выдать старшую дочь замуж [1, стр. 4]. Эти подробности из биографии Дмитрия Кедрина выписаны здесь потому, что именно они послужили становлению и развитию сюжета в исторической повести "Хрустальный улей". Но судите сами... У раввина Немзера две дочери , младшая – прелестная Соня и старшая – некрасивая и тучная Двойра. И Немзер, когда Соня отказывается выходить замуж за предпринимателя Цукермана, предлагает тому в жены Двойру, и чтобы поколебать возможный отказ, прилагает к своему компромиссному предложению "приданого тысяч на двадцать" (Глава 10).

И поскольку биографические элементы из жизни самого Кедрина так или иначе, как нами замечено, трансформированы в поэме, следует упомянуть, дополнительно к сказанному, следующие факты, сопутствующие рождению поэта: "Сказала ли она о том, кто отец ребенка – неизвестно а мать, зная крутой нрав мужа и его вздорность, сейчас же отослала младшую дочь <...> в знакомую молдавскую семью, неподалеку от Балты, где Ольга родила сына <...> Ольге удается уговорить Бориса Михайловича Кедрина усыновить ее ребенка, и здесь же, в Юзово, точнее, на Богодуховском руднике, предшественнике нынешнего города Донецка, за большие деньги поп окрестил ребенка, записав его сыном Бориса Михайловича и Людмилы Ивановны Кедриных".

Повышенный интерес Дмития Кедрина к многовековой истории Российского государства хорошо известен. Отсюда следует, что при изучении исторического материала мимо внимания поэта, конечно же, не могла пройти тайна рождения Петра Великого, постоянный интерес государя к этой проблеме и горькая реплика, брошенную в лицо государыне: "Скажи, кто мой отец?" И, разумеется, что этот сакраментально интроспективный вопрос интересовал подрастающего поэта мучительно и беспрерывно, ибо являлся для него чуть ли не родовой травмой. И, весьма вероятно, что ему удалось раскрыть эту тайну, ибо Светлана Дмитриевна Кедрина в своих воспоминаниях сообщает: "Незадолго до трагической смерти отца мама спросила его, будто провидя будущее: "Митечка, а кто же все-таки был твоим настоящим отцом? Если с тобой что-нибудь случится, что я скажу детям?" – "Я когда-нибудь тебе расскажу то, что мне известно, хотя, по правде говоря, известно мне немного". Но даже то, что отец знал, рассказать он маме не успел" [1, стр. 6].

Исходя из собранной и проанализированной информации следует вероятность того, что тайна рождения Дмитрия Кедрина могла быть отображена в произведении "Хрустальный улей", но Людмила Ивановна Кедрина не захотела ознакомить с этой тайной общественность и по этой причине уничтожила некоторые главы исторической повести. Соображения по этому поводу высказаны и зафиксированы ею самой в письме, написанном 12 апреля 1987 г. Гавриле Никифоровичу Прокопенко – переводчику стихов ее мужа на родственный язык : "24 апр. в "Книжном обозрении" <...> появится повесть в стихах (1000 строк) Дм. Бор. "Хрустальный улей" <...>, – пишет Л. И. Кедрина и высказывает опасение, что "после публикации поэмы все будут называть Д. Бор. евреем (он русский из древнего рода). Живя на Чечелевке *, поэт изучил еврейский язык, т. к. Чечелевка была еврейским гетто" [4, стр. 63].

И здесь, в результате проведенного исследования, само собой возникает вопрос – почему, все-таки, Людмилой Ивановной Кедриной в письме делается упор на то, что ее муж "русский из древнего рода"? – ведь это же, в любом случае, не совсем так, поелику по материнской линии генетические корни поэта имеют польско-дворянское происхождение. И, в конце концов – откуда у поэта Дмитрия Кедрина наблюдается на протяжении всей его трагической жизни архетипического рода тяга к художественному отображению исторических перипетий, выпавших на долю еврейского народа?.. Причем, в этой, исходя из написанных им текстов, прирожденной тяге отношение не просто сочувственное (с доскональным знанием еврейских традиций – и религиозных корней, и буднично-светских), но скорее всего родственное. Обозначенный момент в его творчестве носит явный характер не только в поэме "Хрустальный улей", но и в драме "Рембрандт", в которой одним из положительных персонажей является ученый талмудист Мортейра – учитель Спинозы; или, например, поэма "Пирамида", написанная в 1940 году, в которой поэт осмелился высказать мнение о строителях этой пирамиды на те времена весьма для него опасное: "И сотни тысяч пленных иудеев / Тесали плиты, / Клали кирпичи". И в завершение этой поэмы, не убоявшись сталинского официоза, поэт напишет [3, стр. 257]:

И путник,
Ищущий воды в тени,
Лицо от солнца шлемом заслоня,
Пред ней,
В песке сыпучем по колени,
Осадит вдруг поджарого коня
И скажет:
"Царь!
Забыты в сонме прочих
Твои дела
И помыслы твои,
Но вечен труд
Твоих безвестных зодчих,
Трудолюбивых,
Словно муравьи!

Мне помнится какой духовный переворот в моей душе произвела поэма "Пирамида", впервые прочитанная мною в 70 годах канувшего столетия. И, может быть, только потому, что такое впечатление было на меня произведено, предлагаемое эссе было задумано и завершено мною в Израиле в 5766 году от начала древнееврейского летоисчисления.