Авл Персий Флакк. Сатира третья

Именно так всякий раз: вступает ясное утро
в комнату через окно, лучами расклинило щели;
не прекращается храп; пора бы, казалось, с фалернским
хмелем управиться; тень часовая – за пятой отметкой.

«Что происходит с тобой? Вот Сириус жжёт бесноватый
чахлые всходы, укрылись стада под раскидистым вязом».
«Так ли?» – приятель сказал. «Неужели всё правда? Скорее,
люди, сюда! Никого?» Прозрачная желчь закипает.
«Лопну от гнева!» Ревёт не хуже аркадской коровы.
10 Свиток лежит под рукой, пергамент двуцветен и гладок,
чистый папирус, есть и перо в узловатых наростах.
Жалоба следом: «Висит на тростине жирная капля.
Сепии чёрная масть водой обесцвечена, ропщем,
писчая трость вместо букв разводит огромные кляксы».
– «Вот до чего мы дошли, несчастный, несчастнее с каждым
днём проходящим. Но отчего же, тоненькой птичкой,
царским детишкам под стать, кашицы хочешь понямкать
и, на кормилицу злясь, не слушаешь “баиньки-баю”?»
– «Дело в тростине дрянной, не пишется». Ты для меня ли
20 небыль плетёшь? Себя надуваешь. Растёкся, безумец.
Будешь ходить в дураках: вот так на изъян проверяют
необожжённый горшок – зелёную, мягкую глину.
Ты – вроде глины, податлив и мокр. Скорей на гончарный
круг и – вертеть и лепить без конца. В отцовском именьи
полбы скромный запас, чиста, безупречна солонка
(страх твой откуда?), очаг неразлучен с жертвенной чашей.
Хватит с тебя? Или правильней грудь надувать, если род свой
в сотом колене ведёшь от этрусков – и топаешь мимо
цензора, всадник в трабее своей, при полном параде?
30 Знаю душонку твою. Оставь для толпы побрякушки.
Разве не стыдно по правилам жить беспринципного Натты?
Оцепенел от порока, нутро прихвачено жиром,
совесть не мучит ничуть, он не видит размеров ущерба:
в омуте он утонул, пузыри на волну не всплывают.
Мощный родитель богов, покарай беспощадность тиранов
способом этим: когда разъярённая прихоть источит
ядом вскипающим грудь, пусть видят одну добродетель,
высохнут пусть на корню, потому что забыли о долге.
Лучше в утробе мычать сицилийской, бронзовобычьей,
40 лучше грозящий клинок, с позлащённых свисающий сводов
над головою того, кто в пурпуре ходит, чем возглас:
«Глубже, всё глубже валюсь!» Изнутри побледнеет несчастный,
даже лежащая рядом жена не узнает о страхе.
Мальчиком, помню, глаза натирал оливковым маслом,
чтобы Катона предсмертную речь, которую ритор,
спятив, премного хвалил, не пришлось декламировать перед
потным папашей, зазвавшим друзей на моё выступленье.
Истинно: всё, что хотелось узнать, – это сколько приносит
«на шесть» удачный бросок и сколько подчистит «собачий»,
50 как бы половче попасть в узковатое горло кувшина
или кнутом крутануть кубарь, искуснее прочих.
Можешь легко уличить извращённые нравы, как учит
мудрая Стоя, где перс намалёван в своих шароварах
или обритый юнец корпит по ночам над ученьем
и на бобовой сидит, на великой ячменной диете.
Буковка есть для тебя, развилочка ветки самосской,
путь указует наверх отвесной тропиною справа.
Ты же храпишь, голова, будто с шейных сошла сочленений,
после вчерашнего рот твой разинут и челюсть отвисла.
60 Лук направляешь куда? Какой добиваешься цели?
Всюду гонять вороньё черепками и комьями грязи –
или идти куда ноги несут и жить как придётся?
Вдумайся: просят не впору отвар чемерицы больные
вздутием кожи – спеши навстречу болезни! Не нужно
будет тогда обещать золотые горы Кратеру.
О несчастливец, учись понимать причины явлений.
Кто мы? Зачем родились и живём? Каково мирозданье,
данное нам, или как бы смягчить вираж колесничный.
Есть ли богатству предел и желаньям, пригодна ль монета
70 свежей чеканки, и сколько родным причитается или
отчей земле, живёшь ли согласно велению бога,
кто ты такой в человеческом роде, где твоё место?
Знай не завидуй обилью горшков в кладовках вонючих,
множеству принятой мзды с подзащитных, жирных умбрийцев.
Окорок, перец, как памятный дар от клиентов сабельских,
первый бочонок почат, ещё недоедена рыбка.
Здесь кто-нибудь из козлиного племени центурионов
скажет: «Знаю, и хватит с меня. Не больно-то надо
Аркесилаю под стать или вроде страдальца Солона,
80 голову набок склонив, пропарывать землю глазами,
бормот во рту размолов, обгладывать ярость в молчаньи –
или с отвислой губой подбирать посолидней словечко,
сон изучая премудрый болезного старца: не будет
из ничего – ничего, не станет небывшее чем-то.
Чтоб из-за этого бледненьким быть! Не позавтракать чтобы!»
Это толпу веселит, здоровенные парни двукратно
усугубляют, наморщив носы, дребезжание смеха.
«Благоволи же взглянуть, отчего колотится сердце,
горло клокочет, в груди – тяжёлые, спёртые хрипы», –
90 кто-нибудь скажет врачу. Предписан покой, а на третью
ночь восстановится пульс; он пошлёт попросить у патрона
несколько капель на дне узкогорлой бутыли, некрепким
губы всего лишь смочить после бани вином соррентийским.
– «Эй, дорогой, ты же бледен». – «Пустяк». – «Внимание всё же
ты обратил бы: взгляни, подраспухла желтушная кожа».
– «Ты ведь бледнее меня. В твоей не нуждаюсь опеке.
В землю зарыт опекун, ну а ты – за него». – «Замолкаю».
Плещется в бане. От яств раздулось белое брюхо,
глоткой на выдох мешкотно идёт вредоносная сера,
100 но за вином пробирает озноб, и горячую чашу
выбило вдруг из руки, скрежещут зубы в оскале,
жирный кусок изо рта выпадает, губа приобвисла.
Свечи, труба… наконец, блаженный, на ложе высоком
он возлежит – обмазанный всласть вонючею дрянью,
пятки застывшие тянет к дверям, и вчерашняя челядь,
ныне – квириты, шапки надев, мертвеца поднимает.
«Пульс, несчастливец, измерь, потрогай теперь возле сердца,
холодно здесь, но пылают ступни и кончики пальцев».
Если тебе на глаза попадутся случайные деньги
110 или соседа смазливая дочь подмигнёт, не начнёт ли
сердце привычно шалить? Остывают в глиняной миске
грубые овощи, хлеб, в дешёвом просеянный сите.
Горло проверим твоё. Потаённый гнойник нарывает:
нежное нёбо нельзя же царапать плебейскою свёклой.
Зябко тебе, побелел от страха, и волосы дыбом;
только подложат огня – немедленно кровь закипает,
гневом пылают глаза, теперь ты и словом и делом
вроде безумца Ореста, в тебе он признает собрата.