Античность в эстетике Джакомо Леопарди
С. Г. Ломидзе
Одной из важнейших проблем общей типологии европейского романтизма является усвоение им классического наследия. Италии принадлежит здесь особое место. На специфику восприятия ею античной культурной традиции неоднократно указывали в своих трудах еще А. Н. Веселовский и В. Ф. Шишмарев. Отношение итальянских романтиков к античности — серьезная и весьма существенная для понимания и характеристики итальянского романтизма проблема. Сколько-нибудь полное представление о его национально-историческом своеобразии невозможно без пристального анализа и оценки наследия Джакомо Леопарди, крупнейшей индивидуальности итальянской поэзии XIX в. Именно в сложном, подчас противоречивом, отношении к классической древности проявились своеобразные черты эстетики не только Леопарди, но и итальянского романтизма в целом. Поэтому взгляды Леопарди на античную культуру будут интересовать нас прежде всего как взгляды поэта романтического, упорно считавшего себя приверженцем классицизма. Вопрос «классик или романтик» не случайно задается почти во всех исследованиях, посвященных творчеству поэта. Соединение противоречивых тенденций, идей, вкусов было характерно для всего итальянского романтизма. Проблема «Леопарди и античная традиция» связана не только с особенностями художественной системы итальянского романтизма, обусловленными спецификой социально-политического и национально-исторического развития Италии первой трети XIX в., но и вписывается в сложную картину общеевропейского литературного процесса.
Взгляды Леопарди не будут вполне понятны, если не коснуться хотя бы вкратце знаменитой литературной полемики, развернувшейся в Италии между классицистами и романтиками. В 1816 г. в журнале «Библиотека итальяна» была опубликована статья Жермены де Сталь «О способе и пользе переводов». Мадам де Сталь разоблачала ограниченность и провинциализм итальянской литературы, призывала к обновлению итальянской нации, советовала переводить лучшие произведения иностранных авторов. Переводы должны были способствовать приобщению Италии к интеллектуальной жизни Европы.
Многих итальянских литераторов слова мадам де Сталь оскорбили, другие ощутили необходимость расширения литературных горизонтов и более непосредственного участия в европейском культурном процессе. Защита прошлого и апология литературной традиции столкнулись с отказом от устаревшей культуры, с призывом к ее революционному обновлению, с возбуждением живого, активного интереса к другим европейским литературам. Образовался лагерь поэтов и писателей, которые объявили себя классицистами и приверженцами традиции и вступили в «войну» с новым, романтическим направлением. Классицист Пьетро Джордани решительно отверг обращение мадам де Сталь, считая, что иностранные писатели не могут помочь в создании итальянской литературы. Джордани сформулировал давно для него сложившиеся принципы: существование совершенства в искусстве, которого можно добиться, лишь обращаясь к прекрасным, безукоризненным моделям. Подлинного же совершенства достигли греки, римляне и после них — итальянцы. Правда, Джордани признает связь литературы с обычаями, нравами, жизнью народа, но вместе с тем подвергает сомнению правомерность восхищения английской и немецкой поэзией как несовместимой с историей, климатом, языком итальянцев.
Другие классицисты указывали, что романтическая поэзия есть постоянное соединение совершенно несовместимого: стих и проза, серьезное и смешное, и, наконец, пренебрежение всеми правилами древних. Они связывали эту неупорядоченность с романтическим мировосприятием, для которого характерно представление о мире как о совокупности диссонансов и гармонии.
Что же романтики противопоставили своим литературным оппонентам? Полемика романтической критики, казалось, была обращенаглавным образом против подражания классикам, против правил трех единств, использования мифологии. Но за этим стояло иное понимание не только задач и специфики литературного творчества, но и иная концепция общественного и культурного развития.
Выступая против слепого копирования, против правил трех единств, показывая их банальность и анахронизм, итальянские романтики развивали идеи просветителя Дж. Баретти. При этом свои критические стрелы они направляли не против греков и Аристотеля, а против псевдоаристотелизма. В своем «Письме г-ну Ш...», формулируя программу итальянского романтизма, Алессандро Мандзони писал, что заранее данной системы правил, которой должно подчиняться искусство, не существует; напротив, система возникает как обобщение художественной практики. Те же мысли он развивает в «Письме о романтизме»: каждое правило должно иметь свое обоснование в природе человека. Ныне же многие из правил, употребленных классиками и обусловленных особой природой их предмета изображения, индивидуальностью поэта, делают общим законом. Необходимо разделять в творениях классиков то, что является вечным, непреходящим, и то, что носит специальный характер. Задача же современного писателя — создавать свои произведения на основе реальных исторических фактов, наделяя их органичными, жизненными характерами. Правила — лишь помеха для гения и оружие в руках педантов.
Против подражания выступали и Лодовико ди Бреме, и Эрмес Висконти. И от мифологии романтики отказывались именно по причине ее несоответствия мыслям и чувствам современного человека (Висконти).
С наибольшей силой позитивная программа итальянского романтизма была выражена в «Письме Златоуста своему сыну» Джованни Берше. Он формулирует определяющее различие между классицистической и романтической поэзией. Поэзия классицизма пытается воспроизвести красоту, что так восхищает в греках и римлянах, подражая нравам, страстям, суждениям древних народов. Это «поэзия мертвых». Романтики же обращаются непосредственно к действительности, черпая из нее современные мысли, чувства, идеалы; они обращаются к живой человеческой душе, познавая то, что является самой жизнью, что волнует как личность, так и целую нацию. Это «поэзия живых». Пропаганда живой, современной, актуальной литературы, необходимость избавиться от устаревшего классического реквизита, от мертвых, застывших догм и подражания образцам прошлого, потребность в культуре, которая стала бы частью политической борьбы за объединенную, независимую Италию, — вот теоретическая основа «Письма».
В полемике классиков и романтиков столкнулись не просто две литературные, но две жизненные концепции, два различных понимания того, что есть реальность, родина, патриотизм, каково должно быть место литературы в общенациональной борьбе, в воспитании нового человека — гражданина, борца, свободной, независимой личности. Литературная полемика поэтому явилась лишь эпизодом более широкой борьбы за национальный, социальный, политический прогресс.
В стороне от полемики не остался и 18-летний Леопарди, который в 1816 г. составляет в форме письма «Ответ» мадам де Сталь и посылает его издателю «Библиотека итальяна» (опубликовано оно не было). Вслед за Джордани Леопарди воспринимает итальянскую литературу как достойную наследницу греческой и римской литератур, единственно истинных. Мадам де Сталь, по мнению Леопарди, призывала итальянских поэтов к таким занятиям, которые неизбежно привели бы их к подражанию, к потере национальной специфики. Именно в силу пристрастия к моделям, продолжает Леопарди, почти все современные итальянские писатели — лишь копии копий, они не в состоянии создать ничего нового. Юный поэт выступает за поэзию стихийную, примитивную, свободную от подражаний. Леопарди так горячо воспринял статью мадам де Сталь еще и потому, что его собственные творческие принципы только складывались. Выступление французской писательницы показалось ему покушением на его творческую самобытность, на «italianità» итальянской культуры.
Таким образом, формально находясь в лагере классицистов, совсем еще юный поэт развивает идеи, которые гораздо созвучнее были романтикам, и, по существу, борется вместе с ними за национально самостоятельную литературу. Духовная близость Леопарди романтизму несомненна уже в самом начале его творческого пути. Вместе с тем Леопарди, воспитанный на высоких классических образцах, в немецкой романтической поэзии не принимал «странностей», ужасов и пр. (см. «Рассуждение одного итальянца о романтической поэзии»). Несомненно влияние классицизма и на его поэтику. Но оно сложно переплетается с романтическими чертами. Латинизмы и латинские конструкции, использование риторических оборотов и приемов ораторской речи, «высокая» лексика архаического характера, простая привычная метафора, отсутствие изысканных эпитетов, строгая симметрия в построении — все особенности поэтики, характерные для его ранних канцон, хотя и определены влиянием классицизма, включались в совершенно иную, современную систему духовных и нравственных ценностей, выражали чувства, метания, поиски современного человека. Мир кипящих страстей отливался в классически строгую форму.
Отношение Леопарди к классической поэтической традиции весьма гибко и диалектично. С одной стороны, богатейшее греко-римское наследие было для него неиссякаемым источником, из которого он черпал свои поэтические образы. Традиция никогда не была для Леопарди чем-то косным и устаревшим. С другой стороны, он естественно и ненавязчиво использовал художественные приемы романтизма: обновление ритмической структуры канцон посредством переносов, новая метрика, отход от традиционной строфики, частое использование столь любимой романтиками антитезы. Проблема «Леопарди-романтик» чрезвычайно многогранна и многосложна. Мы остановимся лишь на одном ее аспекте: отношении поэта к античности.
Во взглядах Леопарди на античную цивилизацию противоречиво соединились как ее идеализация — политическая, нравственная, эстетическая, так и трезвое, подчас трагическое ее восприятие. В античности Леопарди видел мир свободы, образцового патриотизма, мир естественного, прекрасного, гармоничного человека, мир, обладавший огромным культурным и духовным потенциалом, до сих пор непревзойденным.
Идеализация античности была свойственна итальянской литературе XVIII в., она была продолжена и романтиками. Для Леопарди с его привязанностью к классической культуре, неудовлетворенностью современной действительностью такая идеализация характерна в высшей степени. Вместе с тем, как справедливо отмечает В. Ванслов, «несмотря на идеальный характер своих представлений об античности, романтики, в сравнении с мыслителями предшествующих эпох, подошли к античной культуре гораздо более исторично, рассматривая ее не только как абстрактный норматив, но и как своеобразную культуру народа определенной эпохи». Идеализируя античность, Леопарди вместе с тем во многих своих оценках, подобно романтикам, исходит из исторической интерпретации культурной эпохи. «Не следует считать современную цивилизацию, — пишет Леопарди, — простым продолжением античной... эти две цивилизации, существенно различаясь между собой, представляют (и так их и должно воспринимать) две различные и особые цивилизации, обе законченные в себе».
Любовь Леопарди к древности не была слепой любовью, античность была миром преодоленным. Поэтому если еще в канцоне «К Италии» (1818) поэт надеется, что мрачные призраки сегодняшней итальянской жизни исчезнут перед светлыми образами античности, то уже в «Бруте младшем» (1821) античность судится изнутри, и юношеская восторженность уступает место горестному прозрению: и в царстве свободы человеку противостояло погрязшее в пороках небо, подлость и трусость готового подчиниться плебея. «Брут» характеризуется усилившимся трагизмом, мучительным ощущением одиночества и бессилия человека перед жестокими законами бытия. И единственно реальная возможность сопротивления — в самоубийстве, в самовольном разрыве «привычного круга».
Взгляды Леопарди на природу и предмет искусства, определившие многие его оценки античности,— взгляды поэта-романтика, решительно отказывающегося от образца: он писал в «Zibaldone», что не прекрасное, а истинное, т. е. подражание всякой природе, составляет предмет изящных искусств. Если бы их предметом было лишь прекрасное, то тогда нам больше бы нравилось описание прекрасного и идеального мира, чем нашего собственного. Гомер, например, сделал своего Ахилла бесконечно менее прекрасным, чем мог бы. Трагедия, комедия, сатира имеют своим предметом безобразное.
Древние поэты, пишет он, просто описывали природу и то, что их окружало, ничего не прибавляя от себя. Но описываемое ими обладало необыкновенной поэтичностью, лирической суггестивностью и обаянием. Один образ Гомера, одно стихотворение Анакреона так переполняют душу и сердце, как никогда не переполнят и тысячи сентиментальных стихов. Современным же поэтам присущ избыточный, чрезмерно детализированный психологический анализ, тщательное описание чувств и движений души. Тогда как вершина искусства — естественность и простота.
Древние, по Леопарди, были «наивными» поэтами и были близки к природе, которая открывалась им в своей девственной чистоте и прелести. Именно в особенностях поэтического мышления древних, в том, что они были поэтами «воображения» (immaginazione), — разгадка их совершенства. Эту способность к «воображению» Леопарди понимает совершенно в духе Вико, Гердера, Шиллера — как способность к наивному, детскому, образному видению мира. Он замечает, что после того как мир стал «философским», способность к «воображению» сохранилась только у детей.
Разум и сопутствующие ему истины убивают воображение: «истинными поэтами были именно древние... а новые — не более, чем философы» Эти идеи идут еще из XVIII в., от Вико и Шиллера.
«Антиакадемический» характер классицизма Леопарди, приверженность основным эстетическим принципам романтиков особенно ярко проявились в связанном с оценкой античности вопросе об оригинальности творчества. Казалось бы, кому как не Леопарди, писавшему об очевидном превосходстве поэзии древних, ратовать за универсальные правила, вечные модели, а мы читаем в «Zibaldone»: «Все великие греческие поэты были до Аристотеля, а все латинские — до Горация или одновременно с ним. Разумеется, хороший вкус необходим, но он должен быть присущ индивидам и нации в целом, а не предписываться законодательной диктаторской деятельностью ученых собраний».
Таким образом, превосходство древних еще и в том, что они творили, не ведая канонов. По сути дела, Леопарди затрагивает важнейшую в романтической эстетике проблему свободы художественного творчества, разделяя взгляды Висконти, ди Бреме, Берше, противником которых он себя считал. Когда поэты закованы в броню правил, когда ими предусмотрена любая тонкость и мелочь, когда они руководствуются неким искусственно заданным «вкусом», то «природа исчезает, рождаются произведения совершенные, но не прекрасные». Размышления о примитивной, «наивной» поэзии и породившем ее времени органично сплетены с мыслями о свободном вдохновенном творчестве.
А. Мандзони, излагая в «Письме о романтизме» программу итальянских романтиков, высказывался в том же духе, что и Леопарди. Романтики, пишет он, хотели изгнать систему подражания классикам, т. е. попытку воспроизвести замысел, идею, характеры, расположение и соотношение частей и т. д., но никогда не говорили о том, что необходимо отказаться от изучения классических творений. Романтики хотели доказать, что какие бы великолепные творения ни создавали классики, они не могли дать универсальный, неизменный, совершенный образец. Древние потому и превосходны, продолжает Мандзони, что искали совершенства в самом изображаемом предмете, многие достоинства их произведений были обусловлены обстоятельствами, идеями, событиями, которых более нет.
Леопарди обращается в «Zibaldone» к важной для всей итальянской культуры проблеме национального искусства, постигая ее через античность. Всякое подражание, всякое перенесение рожденного на своеобразной национальной почве в иные условия, в иную эпоху обречено на неудачу. Одна из причин преимущества греческой поэзии перед римской, по мнению Леопарди, состоит как раз во «вторичности» последней. И такое предпочтение было типично для романтиков. «Отношение к классическому наследию римской и греческой древности в период романтизма резко меняется. Древнеримская литература все чаще осуждается как подражательная. Эллада, безусловно, торжествует над Римом». Искусство Греции — это плод ее ума, дело ее рук. Римляне же, полагает Леопарди, получили искусство и науки от греков совершенными и законченными и только «пересадили» их на свою почву.
Конечно, оценка, данная Леопарди римской литературе, неверна, но это ошибка, которую делает поэт-романтик, и именно итальянский поэт-романтик. Эта точка зрения несет на себе сильный отпечаток своеобразия личности поэта; она во многом объясняет полемику Леопарди с мадам де Сталь. Леопарди в сущности хочет доказать, что лишь национально-самобытное искусство жизнеспособно, что всякое заимствование чужого эстетического опыта пагубно для национальной культуры.
Однако полемический задор и недостаточно диалектичный подход к сложнейшим проблемам взаимосвязи культур и освоения культурной традиции подчас приводили поэта к преувеличениям, и он во всякой связи одной культуры с другой, во всяком их влиянии друг на друга видит одно лишь зло, не отделяя рабское подражание и измену своей творческой природе от необходимости знакомства с иными культурными мирами, от благотворного взаимообогащения.
Поэтому Леопарди несправедливо отказывает римской литературе в какой бы то ни было эстетической ценности, поэтому юный поэт так горячо и запальчиво отнесся к статье мадам де Сталь.
Сложность и противоречивость позиции Леопарди сказались в следующем. Леопарди вместе с классицистами выступал против проповедуемых романтиками живых и активных контактов с другими европейскими литературами. Но если для классицистов за словами «Италия, итальянский» стояло подражание древним, отказ от всего нового, ограниченность и замкнутость, то Леопарди, как и романтики, под национальной, итальянской литературой понимал обращение к современной действительности, к ее многочисленным и серьезным проблемам. Более важной и определяющей оказалась как раз романтическая «ориентация» Леопарди, которая и привела к тому, что поэт покинул лагерь противников романтизма, куда его формально привела полемика с мадам де Сталь, и включился в борьбу романтиков с правилами и универсальными образцами, борьбу, начатую еще Гравиной.
Уже в XVIII в. понимали, что гениальность Гомера в значительной мере объяснялась тем, что он был порождением своей эпохи, мыслил и творил, как его народ. Об этом писали Вико, Гравина, Гердер. Это же почувствовал и понял Леопарди. Древние творили для народа, а не для кучки эрудитов. «Только благодаря народу-слушателю могут родиться оригинальность, величие и естественность произведения». Высказывания подобного рода редки у Леопарди, но они есть, и в связи с ними возникает в его дневниках еще одна «больная» тема итальянской культуры XVIII-XIX вв. — народность искусства и народный поэт.
Итальянские романтики понимали народность как обращение ко всему обществу без исключений (следует, однако, иметь в виду, что «popolo» Берше имеет и более точный социальный адрес — прежде всего средние слои). Вместе с тем понятие «народность» включало требование национально самостоятельной литературы, поднимающей актуальные проблемы современного человека и его жизни. Литература впервые предстала как часть национальной патриотической борьбы, развивая традиции Просвещения. В стороне от этой борьбы не остался и Джакомо Леопарди. Безусловно, его поэзия сложна, философична, непроста для восприятия, и, конечно, в этом смысле между нею и романсами Берше — глубокая пропасть. Но поэзия эта воспитывала в каждом живущем на итальянской земле итальянца, учила его гордиться великим прошлым родины и обостренно чувствовать ее сегодняшний позор и унижение. Поэзия эта несла в себе глубокое беспокойство за судьбу человека во враждебном и не соответствующем ему мире. Поэт писал о несправедливости миропорядка, о несчастье и страданиях человека; он резко и беспощадно клеймил буржуазную цивилизацию, обращая внимание своих читателей на язвы и пороки современного общества, внушая им мысль о том, что «все прогнило в Итальянском королевстве». Леопарди почти не писал о народности, но его поэзия была народной в том смысле, в каком понимали ее романтики. Не удивительно поэтому, что Писарев говорил о «полезности» его поэзии. «Эти люди были поэтами текущей минуты, они будили в людях ощущение и сознание настоятельных потребностей современной гражданской жизни; они любили живых людей и возились постоянно с их действительными глупостями и страданиями». Это сказано о Барбье и Беранже, Леопарди и Шелли.
Мы уже говорили о том, что античность не была для Леопарди единым целым и что он предпочитал Грецию Риму. Исключительная судьба Греции, не только по сравнению с Римом, но и с другими народами связана, по мнению Леопарди, прежде всего со свободой и развитым чувством патриотизма. Эта политическая идеализация античности имеет сугубо романтический характер: «...романтики идеализировали античность, совершенно отвлекаясь от реального исторического рабства. Они видели в ней осуществление свободного государства, где нет разлада между личностью и обществом, где каждый индивид выступает... как носитель субстанции общественного целого, а не его частичная функция». Представление о древнегреческом искусстве как искусстве свободного народа было свойственно всей романтической эстетике. Более того, одной из причин падения Рима Леопарди называет его гегемонию, создание Римской империи. Первые симптомы упадка свободы, а следовательно, и величия Рима, по мнению Леопарди, совпали с его захватническими устремлениями. Рим, завоевав мир, потерял своих граждан. Активный же и действенный патриотизм греков вознес Грецию на недосягаемую высоту, будучи уделом не кучки избранных, а каждого греческого гражданина. Понятие «греческий гражданин» никогда не было синонимом понятия «космополит»,— так полагает Леопарди. Однако это суждение неверно. Конечно же, греческая нация как таковая не существовала ни во времена Гомера, ни во времена Афин; не было и общегреческого патриотизма; не было и самого понятия «греческий гражданин»; преувеличением является и вычленение из древнегреческого полиса личности, индивида; неверно и представление о космополитизме римлян. Однако же и заблуждения Леопарди достойны внимания, так как они выявляют сложную связь современности с античностью в эстетику поэта-романтика.
Интерес к данным, а не иным сторонам античной цивилизации, к зависимости расцвета нации и государства от политической свободы и патриотизма его граждан обусловлен прежде всего современностью. Формируясь, идеалы Леопарди «отталкивались» именно от плачевного состояния современной ему Италии. Они, с одной стороны, были ее полной противоположностью, а с другой — вызваны были именно ею, несли на себе ее сильный отпечаток, выражали стремления и надежды современного человека. Будучи порождены современностью, они, волею поэта, были перенесены на тысячелетия назад, в Древнюю Грецию. Древним грекам и их цивилизации были присвоены те черты, которыми они не обладали, но которые так страстно желал видеть Леопарди в XIX в. на своей родине, у своих сограждан. Имела место своеобразная модернизация. Затем происходит обратный процесс. Идеалы поэта, как бы возвышаясь благодаря авторитету античности и приобретая, таким образом, особую убедительность и силу, вновь возвращаются в современность, но теперь уже как освященный веками пример для подражания.
И наконец, не замыкаясь в рамках чисто исторической проблемы, поэт находит выход из античности в современность. Нынешняя революция, пишет он, в которой принимают участие греки со всех концов света, показала их национальный дух и редкое единство, ненависть к чужеземным угнетателям, неотделимую от любви к родине. Залогом непобедимости и могущества Леопарди считал становление нации: лишь тогда, когда Греция и Италия будут нациями, возможно их возрождение. Эта идея была общей не только для всего итальянского романтизма, но и шире — для всего движения Рисорджименто.
Совершенно особое место занимает у Леопарди «гомеровский вопрос». Он писал о Гомере много и вдохновенно. С обращением к Гомеру у него связан целый ряд проблем: правила и творческая свобода; превосходство «наивной» поэзии; проблема характера; эпическая поэма: ее черты, цель, особенности и ее соответствие духу времени. Частные замечания у Леопарди непосредственно определены его общей концепцией поэзии. Интерес к Гомеру способствовал выработке собственных поэтических принципов.
Грёция, ее судьба и литература, безусловно, привлекали итальянцев, хотя бы по аналогии с их собственной судьбой. Но главное в том, что поэзия Гомера для Леопарди — идеальный пример «наивной», естественной поэзии, близкой к природе, не связанной правилами и канонами, поэзии, обращенной к свободному народу, поэзии, в центре которой — мужественный, сильный, прекрасный человек.
Леопарди в своей поэзии не только привлекал античность для параллелей с современностью, пытаясь возродить величие и мощь итальянской нации. Античность обладала для него огромной ценностью и сама по себе, поэтические шедевры Гомера воспринимались Леопарди и романтиками как отражение неповторимого прекрасного времени.
Восхищаясь Гомеровой «Илиадой», Леопарди связывал жанр эпической поэмы с определенными историческими условиями и особенностями поэтического мышления древних. Вообще Леопарди полагал, что эпическая поэма противоречит самой сущности поэзии, создания которой должны быть коротки. Постоянную свежесть, живость и новизну длиннейших Гомеровых поэм Леопарди вновь объясняет особенностями времени, которое отличалось исключительным богатством поэтического воображения.
Развивая свои теоретические взгляды на эпическую поэму, Леопарди неоднократно указывал, что наиболее предпочтительным в ней является национальный сюжет, так как он в значительной степени повышает интерес читателя. Во время же, когда общественная и национальная жизнь заглохла, поэмы, в которых речь идет лишь о славе и счастье нации, мало кого заинтересуют, полагает Леопарди. Гораздо больше отвечает духу XIX века повествование о несчастье, особенно незаслуженном («несчастье человека — отличительная черта этого века»). Несчастье, будучи соединено с высокими качествами души, вызывает в нас сострадание. Именно поэтому величайшее достоинство поэмы Гомера, указывает Леопарди, — в раздвоении интереса и героя, которое позволяет нам сопереживать и сострадать.
И Гомер, подчеркивает Леопарди, выбирает несчастного, но доблестного героя среди врагов; он противостоит счастливому герою, интерес одного постоянно уравновешивает и сопровождает интерес другого. Вместе с тем Леопарди был убежден, что Гектор не мог стать единственным героем поэмы, а Гомер не мог симпатизировать троянцам больше, чем грекам. Ведь, по мнению Леопарди, именно для греков и создавал Гомер свой шедевр. Таким образом, поэт в соответствии со своими романтическими пристрастиями воспринимает «Илиаду» как национальную эпопею.
Введение мотива сострадания к благородному и мужественному врагу, оценка его доблести, мысль о том, что победа над грозным и достойным соперником более важна, создание в поэме двойного интереса — этой своей новизной «Илиада», по мнению Леопарди, обязана прежде всего и исключительно гению Гомера.
В «Илиаде» итальянский романтик видит воплощение идеальной эпической поэмы; необыкновенно импонировали ему и характеры героев «Илиады», как наиболее соответствующие природе, наиболее человечные и естественные.
Леопарди постоянно подчеркивает полную противоположность Вергилиевого героя — гомеровскому. Проблема характера решена у Леопарди отлично от классицистической концепции. Нельзя не вспомнить, что писал Джузеппе Баретти, отчасти предвосхищая романтическое понимание характера, в своем «Рассуждении о Шекспире и господине де Вольтере» (1777), где он защищал великого английского драматурга от нападок Вольтера. Баретти противопоставляет заданности, рассудочности, абстрактности классицистического характера психологическое правдоподобие, естественность характера у Шекспира. Внутренняя противоречивость, непропорциональность и негармоничность шекспировских героев, говорит Баретти, открывает нам таинственную и сложную человеческую натуру.
Исходя из принципов романтической эстетики, Леопарди исследует характеры Ахилла и Энея.
Эней слишком холоден и совершенен, слишком спокоен и уравновешен, слишком благоразумен. Он теряет много человеческого тепла, становится фигурой скучной. Эней претерпевает множество злоключений, не вызывая при этом симпатии и сочувствия, так как Вергилий прежде всего заботится о том, чтобы его герой внушал уважение, а не любовь. Большим недостатком Энея, а равно и Вергилия как его создателя, Леопарди считает заданность, которой подчинен его характер, — необходимость основать новую Трою.
Гомер же, подчеркивает Леопарди, создает своих героев непредвзято, преображая истинное согласно вдохновению. Все в природе, пишет Леопарди, стремится быть совершенным в своем роде. Тем не менее, поскольку совершенство вообще чрезвычайно редко, необходимо примешивать к нему также и дефекты, чтобы сделать подражание более правдоподобным и вероятным, т. е. надо выбирать и представлять индивида с недостатками. Ахилл внушает нам сильнейшую любовь, и происходит это не только благодаря его непревзойденным личным качествам, но и его жестокости, нетерпимости, порывистости нрава, подверженного страстям и слабостям, его гордости и гневу, его неумению сносить несправедливость и терпеть чью-то власть над собой. Леопарди обогащает собственную концепцию, герой уже не просто вызывает сострадание, он необыкновенно привлекателен в силу своей сложности, соединения самых разных и противоречивых качеств, в силу человечности и приближенности к реальности. Так, Ахилл становится героем почти романтическим.
Понимание характера у Леопарди тесно связано с его взглядами на природу искусства и творчества, на природу художественного восприятия.
Тесная духовная связь с античной традицией, освоение и переработка ее наследия оказались чрезвычайно плодотворными для Леопарди. Наследие классиков стало неотъемлемой и органичной частью его творческой индивидуальности. Именно античность связала воедино в эстетике Леопарди важнейшие для своего времени проблемы: историзм в оценке культурного наследия прошлого, правильное понимание специфики искусства, которое должно развиваться согласно законам своей природы, а стало быть, и изменять при необходимости эти законы; проблема национального искусства, всегда крайне остро стоявшая в Италии.
«Взаимоотношения» Леопарди с античностью помогают лучше понять сложную и противоречивую фигуру итальянского поэта, романтика, считавшего себя приверженцем классицизма; помогают понять разнородность не только итальянского романтизма, но и итальянского классицизма. Они позволяют почувствовать специфику итальянской культуры с ее неумирающей античной традицией, показывая, что далеко не всегда можно ставить знак равенства между увлечением античностью и классицизмом как эстетической программой; доказывают, что романтики преуспели в приобщении Италии к общеевропейскому культурному процессу и в этом огромная заслуга Джакомо Леопарди. К нему как бы сошлись нити, идущие из глубины веков, и от него же они протянутся дальше, к поэзии Джозуэ Кардуччи.
Л-ра: Филологические науки. – 1977. – № 1. – С. 24-33.
Произведения
Критика
