Мэтью Арнольд и английская культура XIX века
Н. Дьяконова
Краткие заметки в справочных изданиях, беглые упоминания в учебниках и курсах по английской литературе не дают представления ни о личности, ни о деятельности Мэтью Арнольда. Между тем, с именем Арнольда связано одно из важнейших течений интеллектуальной жизни Англии второй половины XIX века. Понять его — значит приблизиться к пониманию его эпохи — эпохи высшего расцвета и могущества Великобритании (с 1850 до середины 1870-х гг.) и начала ее упадка, когда возникли тенденции, с которыми ассоциируется не очень определенный, но употребительный термин «конец века».
Мэтью Арнольд неутомимо трудился па ниве народного просвещения. В течение 35 лет он был инспектором школ, непрерывно разъезжал по стране, составлял подробные нелицеприятные отчеты, нередко получавшие широкую гласность и способствовавшие совершенствованию обучения. В более поздние годы Арнольд посещал школы и в других европейских странах — в Германии, Голландии, Швейцарии, Франции, — и его сопоставительные доклады будили общественное внимание, а соответственно, критическое отношение к системе воспитания в английских школах. Из практической деятельности инспектора «с терпеливой улыбкой учителя в школе для идиотов» выросла обширная публицистика Арнольда. Он хорошо понимал тесную связь между образованием в английских школах и общим уровнем моральной, религиозной, политической жизни страны и с неиссякаемой энергией писал о церкви, науке, культуре, воспитании, вызывая то полемические, то одобрительные отклики по всей Англии.
Свой путь в литературу Мэтью Арнольд начал со стихотворных книг: «Заблудившийся гость («The Strayed Reveller», 1849), «Эмпедокл на Этне» («Empedocles on Etna», 1852), «Стихотворения» («Poems», 1853), «Стихотворения» («Poems», 1855), трагедия «Меропа» («Меrоре», 1858), и «Новые стихотворения» («New Poems», 1867). По мнению исследователей, период интенсивного поэтического творчества закончился для Арнольда с выходом в свет сборника 1853 года; в дальнейшем, хотя он и продолжал писать стихи (некоторые из них принадлежат к лучшим его произведениям), главными стали для него публицистика и литературная критика.
Арнольд холодно говорил о бесплотных, оторванных от реальности порывах Шелли, о чувственности поэзии Китса и его чрезмерном внимании к конкретным деталям, восхищаясь Вордсвортом, принимал его не полностью.
Поскольку поэзия, по убеждению Арнольда, есть учитель жизни (Magister vitae), то язык ее, в противоположность романтической избыточности и патетике, должен быть прост, прям и суров, в соответствии с задачами поэта, вынужденного жить в «железное время сомнений, споров, страхов» («Memorial Verse»), Поддержку в таком понимании назначения поэзии Мэтью Арнольд искал в теории и опыте классицистов.
Таково, например, стихотворение «Палладий» («Palladium»), где стойкость души, которая торжествует над грешной суетой, над битвами людей, сравнивается с Палладием — хранившимся в Трое символом Афины Паллады. Так же, как не могла пасть Троя, пока стоял Палладий, так и жизнь человеческая, колеблясь между слепой надеждой и слепым отчаянием, не может угаснуть, пока не потерпела крушения душа. Древняя легенда наполняется чисто современным содержанием, призывами к стойкости в жестокой жизненной борьбе.
Таково и самое «антологическое» стихотворение Арнольда «Дуврские берега» («Dover Beach»). Некогда шум Эгейского моря говорил Софоклу о бесконечном приливе и отливе страдания людского, а теперь шелест морских волн напоминает поэту о покинувшей мир вере. В бывалые дни она наполняла весь шар земной, но печально отступила, оставив его нагим и скорбным. Остается только надеяться на нежность друга или возлюбленной: вместе они смогут легче противиться безрадостному, безлюбовному, темному миру, где по ночам в смятении и страхе сражаются побуждаемые невежеством армии.
Сознание современника великих естественнонаучных открытий середины века отвергает традиционную религиозность, но испытывает сомнения и неуверенность в своих умозаключениях, скорбит о невозможности обрести новые идеалы и критерии, чувствует свою духовную неприкаянность, — тем более острую, что критический ум с полной ясностью видит, в какой тупик заводит технический прогресс в условиях неравенства и всеобщей несправедливости. Этими конфликтами насыщена поэзия Арнольда, особенно его стихотворения, посвященные другу — поэту Артуру Хью Клофу (1819-1861), такому же, как он, врагу викторианского убожества.
Одно из них — «Ученый цыган» («The Scholar Gipsy») — говорит о неоправдавшихся надеждах, о неувенчавшихся успехом поисках, о потерях и разочарованиях, о напрасном стремлении увидеть конец мучительного сновидения, именуемого жизнью. Только такой одаренный поэт, как Клоф, может надеяться силою таланта победить «ее странный недуг, ее болезненную спешку, ее путанные цели, ее утомительную суету, которая распространяет паралич на все вокруг». Только «терпение со сжатыми губами, слишком близкий сосед отчаяния» может помочь перенести бремя существования, его безжалостные конфликты. Другу Арнольд советует бежать из этого мира туда, где перед ним раскроются иные берега, иные дали.
На контрасте между унылой повседневностью, где все, как на рынке, покупается и продается, где уделом людей мыслящих могут быть только бесплодные сожаления, и пленительным обликом внутренне свободного поэта, всецело преданного поискам прекрасного, строится монодия «Тирсис» («Thyrsis»). Она посвящена памяти Артура Клофа, незадолго до того скончавшегося, и написана по образцу античных элегий и классицистских элегий Мильтона («Лисидас») и Шелли («Адонаис»). Горечь утраты и скорбь о несовершенстве всего сущего сливаются воедино; лирическая жалоба перерастает в философские размышления, сдержанные, благородно простые и музыкальные. Арнольд завершает монодию надеждой хоть изредка слышать голос друга, нашептывающего ему слова одобрения и сочувствия:
Слабеешь ты? А я до смерти шел.
Иди и ты, все так же светит свет.
С холма нам старый тополь шлет привет,
Идет ученый наш по склону в дол.
Мотив мужественной покорности судьбе, противостояния «железному времени», когда все обращается против человека, соединяется с сознанием того, что противостояние это относительно, т. к. бессильно против неумолимого хода истории и потому может привести только к смерти храбрых, сломленных в безнадежной борьбе. Об этом говорит стихотворение «Последнее слово» («The Last Word»):
Снова молча в бон иди,
Светит слава впереди,
Кто возьмет безумств оплот,
Прах твой у стены найдет.
Мысль о неизбежном поражений в борьбе против тенденций века — против грубого утилитаризма и деляческой бездуховности, — о несовместимости их с поэзией постепенно заставили Арнольда отказаться от писания стихов. «Викторианские поэты попали в тиски — либо они пытались писать о своем времени — и у них это не получалось, как у Теннисона и Арнольда, либо они не писали о нем вообще, как Рескин и Моррис, но тогда их поэзия была безжизненной».
Думаю, что такое суждение о поэзии Арнольда несправедливо. В своих лучших образцах это поэзия мысли, высоких чувств и строгой сдержанности выражения. Разумеется, она не рассчитана на массового читателя; ее проблемы специфичны для тех, кто живет интересами рациональными и наделен совестью достаточно чувствительной, чтобы ощущать свою неадекватность времени, которое нуждается в героях.
Стихи Арнольда соприкасаются и со стихами Браунинга, с их глубокой нравственной проблематикой, и с поэзией Теннисона, полной религиозных сомнений, которые поэт с таким трудом подавил в себе, и с лирикой Гарди, где господствуют фольклорные традиции в неожиданном сочетании с философскими исканиями, и с психологическими интересами Мередита, и с иронически презрительными нападками на викторианского буржуа у Артура Клофа.
Многолетняя близость к последнему представляет особенно важный комментарий к поэзии, да и ко всей литературно-публицистической деятельности Арнольда. По мнению многих англо-американских критиков и писателей, Клоф лучше своих современников понимал историческую, интеллектуальную и нравственную ограниченность всего свода викторианской идеологии. Он смеялся над нею и в своих шутливых, полупародийных поэмах («The Bothie of Tober-na-Vuolich», 1849, «Amours de Voyage», 1850), и в стихах, подобных знаменитым «Новейшим заповедям», пародирующим нравственный и религиозный кодекс английского буржуа.
Сомнение, неверие, страх перед неверием, отчаяние от невозможности отыскать смысл в существовании, целиком подчиненном заботе о материальных благах для меньшей, наиболее обеспеченной, но отнюдь не лучшей части общества, ирония по поводу собственного бессилия, попытка обрести некие нравственные абсолюты и отстоять их вопреки очевидной, или кажущейся, безнадежности — вот основные черты Клофа, которые помогают объяснить, почему Арнольд, в расцвете своих поэтических возможностей, отказался или почти отказался от стихов: они слишком явно были разобщены с господствующими вкусами и потому оставались гласом вопиющего в пустыне. Ему хотелось говорить с современниками на понятном им языке, предъявлять к ним прямые, отчетливые требования.
Свое назначение Арнольд видел во всесторонней критике пышного фасада буржуазной респектабельности. Для него она, при всей строгой регламентации викторианских понятий, была царством моральной анархии, которой он противопоставлял культуру, воспитание ума и души, необходимые, чтобы подготовить людей к восприятию истины и красоты. Так родилась одна из наиболее известных статей Арнольда «Культура и анархия» («Culture and Anarchy», 1867), опровергающая такие святыни викторианской буржуазии, как парламентская реформа 1832 года, свобода торговли, неограниченная конкуренция, безудержное обогащение предприимчивых промышленников и жесткий религиозный догматизм.
Значительную часть прозы М. Арнольда составляют статьи по религиозным и политическим вопросам, писавшиеся преимущественно во второй период его деятельности, после 1859 года.
К их числу принадлежат откровенно сатирические нападки на тупое самодовольство английского «среднего сословия» в собрании эссе, озаглавленном «Гирлянда дружбы» («Friendship's Garland», 1871). Здесь прямо говорится, что простой народ Англии ведет жизнь более далекую от цивилизации и гуманности, чем простой народ большинства стран мира. А все потому, что «душа английской нации — ее среднее сословие», невежественное, косное, лишенное жалости и воображения. «Вы похваляетесь тем, что каждые пятнадцать минут скорый поезд везет вас из Айлингтона в Кемберуэлл, и вам нипочем, что он везет вас от унылой и непросвещенной жизни в Айлингтоне к столь же унылой и непросвещенной жизни в Кемберуэлле».
Эта жизнь приводит Арнольда в ужас, он содрогается при виде бездомных и голодных, понимает, кто повинен в их страданиях, но ни о каких радикальных изменениях он и помыслить не может. Революция для него неприемлема, его доминирующим настроением оказывается печальная покорность перед лицом отвратительного, но неизбежного зла и стремление противиться ему одними этическими и культурными средствами. Однако, как справедливо замечал Гиссинг, иногда откровенное признание безвыходного положения людей само по себе стимулирует их мужество и инициативу. Если Арнольд не был героем — этому решительно противостояла английская действительность его времени, — то он был во всяком случае просветителем: пером, как мечом, он сражался против самой могущественной из идеологий, утвердившихся в его эпоху.
Как объявление войны, прозвучало предисловие Арнольда к собранию стихов, опубликованных в 1853 году. Прежде чем ответить на вопрос, что такое литература, автор стремится ответить на вопрос, что такое человек. Темой поэзии является действие; поэзия есть критика жизни, и с этой точки зрения великие действия, совершенные в прошлом, имеют больше значения, чем мелкие события настоящего. Соответственно, критик должен оценивать поэтов, в том числе поэтов ушедших, как критиков своего времени и рассматривать каждое произведение в его целостности, не размениваясь на мелочные придирки.
Еще более подробно излагает Арнольд свои взгляды в статье «Задачи современной критики» («The Function of Criticism at the Present Time»). Об этой статье с похвалой отозвался Л. Н. Толстой. Ее назначение Арнольд видит в том, чтобы укреплять, поддерживать человека, вести и направлять его к свету добра и истины. Особенно велика ее роль в злые времена, неблагоприятные для развития поэзии, но не позволяющие критику уклониться от исполнения его долга. Критика должна прежде всего быть интеллектуальной, бескорыстной, просветительской, освобождающей от национальной ограниченности, от иллюзии превосходства одного народа над другими.
Арнольд показывает критикам пример того, в какой степени они могут участвовать в совершенствовании человечества, быть деятельными разрушителями невежества, вульгарности и пошлости. Он приводит контрастные параллели: напыщенные газетные похвалы английскому процветанию — и отчет о суде над нищей матерью, убившей своего незаконного ребенка. Пока англичане думают, что лучше их нации нет на свете, они невольно будут способствовать положению, при котором такие преступления будут неизбежны. Цель критика — научить людей мыслить, стремиться к знанию и трезвой самооценке.
Преподавая в течение 1860-х годов историю поэзии в Оксфордском университете (многие свои лекции он впоследствии опубликовал), Арнольд научил своих студентов оценивать интеллектуальную силу произведений, их способность воздействовать на читателей, вооружать их мужеством, нужным среди испытаний и смятения современного мира. Литература, по убеждению Арнольда, должна не только просвещать, но возвышать и вести за собой. В этом смысле ей уготована та роль, которую в течение веков играла утратившая первоначальное значение религия. Вопросам об их соотношении посвящена известная статья «Литература и догма» («Literature and Dogma», 1873).
Статьи Арнольда взывали к разуму, к нравственному чувству, настаивали на этическом назначении как литературы, так и посвященной ей критики — и сами служили примером сформулированных в них принципов. Они стимулировали любовь к прекрасному, расширяли кругозор английской публики, рекомендуя ее вниманию произведения иноземных писателей: французских, немецких, русских. Одним из первых Арнольд представил английским читателям Л. Н. Толстого, объяснил им значение Генриха Гейне в борьбе против филистерства.
В статье о Гейне он разъяснял, что в противоположность людям, способным ценить мир разума и идей безотносительно к практической пользе, ими приносимой, филистер — это тот, кто ценит практическую пользу превыше всего и полагает, что она вполне может заменить и разум, и идеи. Англичане, иронизирует Арнольд, так хорошо устроили свои дела, обходясь без всяких идей, что вполне уверились в совершеннейшей их бесполезности. Поэтому землей обетованной стала для обывателей лишенная идей Филистия, а для тех, кто привержен им, — «наше небо состоит из меди и железа». Апостолом филистеров Арнольд называет Маколея, историка, объяснившего Англии, как далеко она продвинулась — и еще продвинется — по пути прогресса.
«Филистии» Арнольд, как мы видели, противопоставлял культуру, целенаправленное обогащение умов и душ, ведущее к совершенствованию общественного организма. Для распространения культуры необходимо разделаться с ее главным врагом — узким догматизмом мышления, неумением понять и признать какую бы то ни было точку зрения, кроме той, что выработана филистерами. Во имя разума нужно отвергнуть старые догмы, не впадая в релятивизм, но вырабатывая более просвещенные и широкие критерии. Источником их должен стать непрерывный поток свежей мысли, несущей знание и образованность и сметающей на своем пути интеллектуальную леность, желание покоиться на старой и не слишком чистой соломе застарелых привычек. От этих привычек и призваны лечить общество поэт и критик. «Врачом людей железного века» Арнольд назвал Гете и всю жизнь стремился идти по его стопам. Для выполнения своих лечебных функций критик призван раскрывать читателям значение поэзии, ибо именно она, осуществляя критику жизни по законам поэтической истины и красоты, несет людям исцеление. Арнольд лишь самым общим образом касается специфических законов искусства, не проводит достаточно четких границ между литературой и критикой, рассматривая и ту и другую лишь в их соответствии с нравственными задачами, поставленными «железным веком» технического прогресса, роста материальных богатств и пренебрежения подлинными духовными ценностями. Он обладал глубоким ощущением исторической необратимости разрушительных сил современной жизни, а также трудностей и опасностей, которые они несут настоящему и будущему.
Таким образом, несмотря на умеренность своих социально-политических выводов, Мэтью Арнольд, поэт и критик, по праву может стать рядом с самыми отважными врагами викторианской буржуазной идеологии. Хотя он воспринял многие идеи чужеземных мыслителей, в частности — французских писателей Сент Бева и Ренана, он заставил эти идеи служить интересам английской культуры. Арнольд близок крупнейшим английским романистам и поэтам своих дней, таким «антивикторианцам», как Мередит, Гарди, Стивенсон, которые тоже писали и стихи, и прозу. По интенсивности своего неприятия психологии буржуа он может сравниться с Джоном Рескином, но сосредоточивает силы на этической критике больше, чем на эстетической. Этим он отличается не столько от самого Рескина, сколько от его учеников: Суинберна, Пейтера, Уайльда.
Л-ра: Национальная специфика произведений зарубежной литературы ХХ-ХХ веков. – Иваново, 1985. – С. 55-65.
Произведения
Критика
