Нацуо Кирино. Хроника жестокости. Оглавление
(пер. Сергей Логачев)
Издательство «Бунтёся»,
отдел публикаций,
литературная редакция,
г-ну Ёсиюки Яхаги
Уважаемый господин Яхаги!
Позвольте выразить Вам глубокое уважение и пожелать добра и благополучия.
Прошу извинить за беспокойство, которое доставляю Вам этим письмом. Я муж Кэйко Убукаты, «Наруми Коуми». Благодарю Вас за поддержку, которую Вы постоянно оказываете моей супруге.
Очень сожалею, что приходится к Вам обращаться. Прежде всего, прошу не удивляться тому, что я собираюсь сообщить.
Дело в том, что моя супруга пропала и отсутствует уже две недели. Вроде вышла погулять и исчезла. От нее нет никаких известий, и было бы неправдой сказать, что я за нее не переживаю. Впрочем, моя супруга – женщина эксцентричная, я искренне надеюсь, что когда-нибудь она вернется, и буду ждать ее, сколько потребуется. К счастью, похоже, она отказалась от предложения одного журнала – редакция хотела, чтобы она писала им что-то с продолжением в каждый номер. Меня это утешает, иначе мы подвели бы многих людей.
«Хронику жестокости» – распечатанный на принтере текст, который прилагается к моему письму, – я обнаружил на столе супруги. Сбоку от заглавия была приклеена записка: «Переслать в издательство «Бунтёся», господину Яхаги». Вот я и подумал: вдруг Вы как раз ждете эту рукопись. Кроме этой записки она больше ничего не оставила. Я понятия не имею, что случилось с женой. Может быть, ее исчезновение как-то связано с содержанием этой рукописи.
Сказать по правде, какое-то время я сомневался, надо ли Вам ее пересылать. Тому есть три причины: я не знаю, действительно ли она хотела ее Вам отправить; извините, конечно, но я боялся, что через Вас об исчезновении моей супруги станет известно окружающим; и еще меня смущало, что я никого не знаю в издательских кругах, и теперь некоторые факты станут достоянием гласности. То, что в этой рукописи, – произошло на самом деле. Вот что я имел в виду, написав, чтобы Вы не удивлялись.
Мою супругу, в девичестве – Кэйко Китамуру, похитили, когда ей было десять лет. Похититель держал ее взаперти больше года, пока его не арестовали. Кэйко освободили невредимой, дело закрыли. Потом она перешла в среднюю школу, сменила место жительства, поэтому в нашей округе никто не знает, что писательница Наруми Коуми пережила такое. Насколько я знаю, супруга никому не рассказывала о том случае. В ее первой книге – «В грязи» – описывается одно происшествие, однако там сюжет строится вокруг обнаруженного трупа. Был такой реальный случай, который произошел до похищения Кэйко.
Правда, мне помнится, тогда о ее книге писали, что сюжет «вызывает ассоциации с похищением ребенка несколько лет назад». Еще помню, супруга говорила, что Вы, как редактор ее литературного дебюта, искренне удивлялись и спрашивали ее: «Впечатление такое, будто это писала не школьница, а взрослый человек. Что же такое вы пережили?» С тех пор прошло семнадцать лет, и все это время Вы, господин Яхаги, были куратором моей супруги. Я не знаю, насколько откровенны вы были при общении. Может быть, она Вам что-то говорила о том случае?
Завесу молчания, которой моя супруга окружила эту историю, нарушило одно-единственное письмо. Она получила его от того самого преступника, который, искупая свою вину, отсидел двадцать два года в тюрьме. Я только что прочитал «Хронику жестокости», но мне остается непонятным, повлияло ли как-то это письмо на мою супругу. Возможно, оно разбудило в ней воспоминания о том случае, и ее исчезновение как-то связано с этим. Не знаю. Однако мысль о том, что тяжелый эпизод из ее жизни, о котором она должна была забыть и не вспоминать, мог снова ожить в ее памяти, вызывает у меня боль и жалость. Я, ее муж, не в состоянии ничего сделать, бессилие опустошает, но я все равно буду ждать Кэйко.
Письмо этого человека помещено в самом начале «Хроники жестокости». Я считаю его частью оставленного супругой текста и поэтому посылаю все в таком виде. Не хочется думать, что с моей супругой что-то случилось, но если это так, я хотел бы обсудить с Вами судьбу рукописи, поэтому направляю ее Вам. Позже свяжусь с Вами по телефону.
С уважением,
Дзюнро Убуката
Наруми Коуми
Хроника жестокости
Уважаемая Наруми Коуми-сэнсэй!
Извините, что к вам обращаюсь. Ни с того ни с сего.
Имя на конверте не настоящее. Я подумал: напишу настоящее – ни за что читать не станете. Прошу прощения, что соврал. Это в последний раз.
Вы, наверное, очень удивились моему письму. Харада-сэнсэй, который за мной смотрит, строго приказал, чтобы я ни за что не писал пострадавшей, а то меня опять посадят в тюрьму, но мне так хотелось написать. Вот и написал. Пожалуйста, не выбрасывайте, прочитайте до конца. Очень прошу.
В прошлом году меня выпустили из тюрьмы. Я сидел в городе Сэндай. Если не считать предварительное заключение, просидел двадцать два года, восемь месяцев и двенадцать дней. Очень долго, так что я даже перестал дни считать. Но Харада-сэнсэй точно сказал, сколько прошло.
В тюрьме я все думал вам написать, брал много книг из библиотеки, читал, учился, но мало чего запомнил. Имею в виду, как писать иероглифы и слова. Надзиратели и «старики», с которыми я сидел, говорили, что я тупой. Вот я толком писать и не научился. В тюрьме мне здорово доставалось, с работой тоже ничего не получалось, я то и дело попадал в тюремную больничку. Из-за этого и дни считать разучился.
Сейчас работаю уборщиком в больнице, куда меня устроил Харада-сэнсэй. Там всем распоряжается один человек, его зовут Кимура, я его так же боюсь, как надзирателей. Он приказал, чтобы я звал его Кимура-сэнсэй. Он все время сердится и шпыняет меня, зато я могу выходить во двор, и здесь все равно не так плохо, как в тюрьме. Зимой много снега и очень холодно, и все-таки снег не такой холодный, как бетон. Живу рядом с больницей, в общежитии, есть хожу в больничную столовую. В столовой работает Кумагаи-сан. Она очень добрая, я ее люблю за это. Недавно она угостила меня пудингом. Меня одного, больше никого. Когда я спросил, почему она дала мне пудинг, она сказала: «У тебя же день рождения. Пятьдесят лет». Кумагаи-сан очень хорошая.
Моя работа – убирать двор и склад за зданием больницы. На складе я работаю в маске. Там страшновато – говорят, когда выбрасываешь шприцы, можно уколоться иголкой. Надо осторожно. Я, конечно, надеваю перчатки, но шприц может и через перчатку проколоть. Я сказал Кимуре-сэнсэю, а он: «Тебе б железные руки приделать, тогда никакая иголка не возьмет». Я сразу представил металлический цех, где раньше работал, и вдруг заплакал. Почему? Наверное, потому что вспомнил про вас. Вам неприятно? Хорошо, не буду, хотя хотелось бы и про это написать.
Наступило время сухих листьев. Сколько их ни убирай, на следующий день опять полно на том же самом месте. Как странно… Здесь, как и раньше в тюрьме, я начинаю путать дни. Что было вчера, что позавчера, что позапозавчера, что еще раньше?.. Вдобавок солнце сейчас заходит рано, быстро темнеет, и становится грустно и тоскливо. И зимой, когда выпадает снег и все вокруг одинаковое, я тоже дни не различаю.
Все собирался написать вам письмо, но как-то не получалось. И все-таки написал. Потому что увидел вашу фотографию. Кимура-сэнсэй ел бэнто и читал газету, и я в ней увидел вас. Я ваше лицо ни за что не забуду, сколько лет ни пройди. Сердце у меня так и заколотилось, и я спросил у Кимуры-сэнсэя: «Это кто?» Он засмеялся: «Это Наруми Коуми, очень известная романистка. Тебе-то что за дело?» И бросил газету в мусорное ведро, а сверху выплеснул чайную заварку, промочил газету, но я потом ее расправил и высушил.
Вас зовут по-другому, не так, как раньше. Странно как-то. Была Миттян, а теперь Наруми Коуми? А романистка – это кто пишет романы, да? Вообще-то мне это дело не очень нравится. Потому что я ни одного романа не читал. В тюрьме как-то взял один попробовать, но так и не понял, про что там написано. Я спросил у одного «старика»: «Почему я ничего не понимаю?» – «Потому что в этих романах одно вранье, – сказал он. – А ты вранье от правды отличить не можешь, потому как тупой».
Конечно, я тупой, но зачем вам сочинять вранье? Так вы и про меня можете все наврать. Я очень из-за этого переживаю. Мне не просто грустно, даже какая-то злость разбирает.
В тюрьме я все время думал о вас. И плохих мыслей у меня не было. Потому что я думаю о том, что сделал, и мне хотелось попросить у вас прощения. И хотя мне кажется, что вы никогда меня не простите, я толком не могу понять – почему. И еще очень жалко, что вы стали взрослой и сочиняете непонятные романы. Теперь вы взрослая врунья, мне кажется.
Харада-сэнсэй, сказал, что я вышел из тюрьмы, искупив свою вину, но я точно не знаю, правильно он говорит или нет. А Карасава-сэнсэй, адвокат, наоборот ругается: мол, не очень-то ты каешься. Не знаю, почему, но, по-моему, я стал совсем тупой, еще хуже, чем раньше. Так что это мое письмо – последнее. Больше писать не буду, не волнуйтесь.
Простите за все. Хотя можете не прощать, я не против. Но я вас тоже не прощу, наверное. Будьте здоровы.
Кэндзи Абэкава
