Нацуо Кирино. Хроника жестокости. 2
Я очутилась в плену у Кэндзи 13 ноября и просидела под замком год, месяц и два дня. Обнаружила меня жена хозяина цеха. Пошла убираться в комнате Ятабэ-сан и заметила, что у Кэндзи крутится электросчетчик. Подумав, что у жильца что-то не в порядке с электричеством, открыла его комнату своим ключом. Жена хозяина была скуповата и, видимо, очень переживала из-за того, что в последнее время у Кэндзи много нагорает. В конце концов, можно сказать, своим спасением я обязана существованию Ятабэ-сан. Плюс я, сама того не ведая, вызвала себе помощь, включая днем электричество в комнате.
Жена привела с собой мужчину в спецовке – того самого хозяина, которого все время ругал Кэндзи. Они мрачно разглядывали меня, наконец недоумевающий муж вкрадчиво поинтересовался:
– Сколько ты здесь?
– Уже год.
Я так решила для себя, потому что просидела у Кэндзи всю зиму, весну, лето и осень.
– Ого! Выходит… – И жена растерянно схватила мужа за рукав. – Это же та самая девочка, что в М. пропала.
– Э-э?! – испуганно воскликнул супруг и махнул рукой куда-то в сторону. – Твой отец там работает, на пищевой фабрике? Да?
Я точно не знала, где находится фабрика. Вроде там. Я кивнула, а пораженный хозяин обхватил лысеющую голову руками. Я увидела заусеницы, грязь под ногтями. Все, как у Кэндзи. Только на поросшем густыми черными волосами запястье сверкала толстая металлическая цепочка.
– Они даже с драгой искали, а она, оказывается, вон где!
Я понятия не имела, что такое «драга», но, представив, как рабочие с папиной фабрики меня искали, расчувствовалась. Мне вдруг страшно захотелось домой, к родителям, я еле сдерживала слезы. Наконец-то я снова окажусь дома! Как долго я утешалась этой мыслью!
– Значит, Кэндзи тебя сюда притащил, и ты все это время здесь просидела? – подхватила за мужем жена.
В ее голосе было больше испуга за то, что в их доме творилось такое непотребство, чем сочувствия ко мне. Эти ее слова – «И ты все это время здесь просидела?» – прозвучали так, словно я торчала у них по собственной воле. Мне казалось, что со мной произошла чудовищная несправедливость, и я тихо ответила:
– Да.
– Сейчас мы вызовем полицию. Никуда не уходи со второго этажа.
Они быстро затопотали вниз по лестнице, будто наперегонки. Через пару минут грохот в цеху стих. Хозяин, видимо, добрался до Кэндзи. Сейчас придет полиция, и я смогу вернуться домой. Вздохнув с облегчением, я вдруг вспомнила о дневнике и подбежала к столу, где лежала наша с Кэндзи тетрадь. Разом вырвала из нее исписанные листы, сложила в несколько раз, запихала в карман юбки. Мне была противна сама мысль о том, что мы с Кэндзи по-доброму относились друг к другу.
Я написала в тетрадке: «Мне десять лет. Хочется как-то выразить, как я старалась выжить, собрав вместе все силы и волю, все, что могу». Но кто, кроме имеющих отношение к этому делу, сумеет понять борьбу, что шла между мной и Кэндзи? Взрослые считают, что десятилетняя девчонка может быть лишь игрушкой в руках мужчины. Ну кто поверит, когда я скажу, что вечером мне удавалось ставить Кэндзи на место? Несмотря на несознательный возраст, я понимала, какого труда будет стоить убедить в этом людей, и страдала от бессилия. Именно по этой причине я никому не говорила о дневнике – ни в полиции, где рассказывала о происшедшем со мной, ни в психиатрической клинике, где потом проходила реабилитацию. Кэндзи в своих показаниях тоже, кажется, не упоминал о дневнике. Нет о нем ни слова и в судебных протоколах. Наш с Кэндзи дневник исчез. Мы успели сделать в нем всего по паре записей. Нет, не исчез. По правде сказать, он у меня, я его храню и никому не показываю.
«До прихода полиции нужно во что бы то ни стало заткнуть дырку в шкафу», – билась в голове навязчивая мысль. Я снова вышла босиком в коридор и вернулась в комнату Ятабэ-сан. Хотелось поскорее скрыть только что пережитое новое унижение. Ятабэ-сан, кого я боготворила, кому поклонялась, кого умоляла прийти на помощь, человек, на которого я молилась каждый день, оказался сообщником Кэндзи. Я никак не могла опомниться от такого жестокого удара.
Дырку он проковырял как раз над кроватью Кэндзи, стоявшей у стенки. Я заглянула в нее. Открывшееся моему взгляду пространство походило на маленькую сцену, освещенную мертвенно-бледным светом флуоресцентной лампы. Отсюда Ятабэ-сан каждое утро, каждый вечер наслаждался картинами нашей с Кэндзи жизни. В обед он к себе не поднимался.
И вдруг меня словно осенило – так бывает, если неожиданно находишь решение задачи, казавшейся непосильной. Я с ужасом подумала: а ведь Кэндзи наверняка знал, что Ятабэ-сан подглядывает за нами, видит, как Кэндзи днем онанирует и как вечером мы с ним становимся чуть ли не друзьями. Забыв о дырке в стене, я опрометью бросилась из комнаты Ятабэ-сан.
Я решила дожидаться полицию в коридоре, несмотря на холод. Смотреть на грязную кровать Кэндзи, дышать спертым воздухом его комнаты было выше моих сил. Кэндзи-дневной, Кэндзи-вечерний, вода из захватанного чайника, нестиранные простыни, ночной горшок, красный рюкзак в шкафу. Дырка, в которую подглядывал Ятабэ-сан. Дверь в его комнату вдруг с грохотом захлопнулась – по коридору гулял сквозняк. Я заткнула уши. Все вокруг вызывало отвращение, казалось, меня всю выпачкали в грязи. Я затопала ногами, громко крича:
– Грязь! Грязь! Грязь!
Я наступила левой ногой на что-то острое. В палец впился кусочек скрученной металлической стружки, пошла кровь, но я совсем не чувствовала физической боли. Вся боль ушла в сердце, которое прямо-таки обливалось кровью.
Вдали завыла полицейская сирена. Вой нарастал, приближался и вдруг резко оборвался у здания цеха. С первого этажа донеслись мужские голоса – крики, брань, шум потасовки, потом что-то упало. А-а! Поймали Кэндзи. Слава богу! Я посмотрела вниз в лестничный пролет и увидела запачканный маслом бетонный пол и какую-то штуку, вроде крюка, прикрепленную к свисавшей с потолка толстой цепи.
Только я схватилась за перила, собираясь спуститься на первый этаж, как внизу, на лестничной площадке, появился молодой полицейский. До сих пор не могу забыть удивления и жалости, мелькнувших в его взгляде. Что он увидел во мне, в моем лице? Ошарашенно посмотрев на меня, полицейский стал подниматься по лестнице.
Снова унижение. Все вокруг мне сочувствуют как могут, каждый строит свои догадки насчет того, что со мной произошло. Разве ребенок разбирается в таких эмоциях? Абсурдный вопрос. Дети чувствуют унижение острее всех, нет более уязвимых созданий. Потому что они не умеют справляться с унижением. Нет у них таких навыков.
После освобождения унижение долго преследовало меня, обволакивало со всех сторон, будто покрывая второй кожей. Я чувствовала его, когда полицейский, завернув меня в пушистое коричневое одеяло, еще и накрыл с головой форменной курткой, чтобы защитить от взглядов зевак, набежавших посмотреть, что происходит. Куртка не только спрятала меня от любопытных глаз, но и оградила от Кэндзи, которому, похоже, хотелось попрощаться со мной. Донесся его крик:
– Я хочу сказать Миттян до свидания! – потом я услышала несколько сильных ударов. Больше я Кэндзи не видела. Панцирь унижения, которое я испытала тогда, с годами становится все толще и прочнее. Сейчас он облегает меня чешуйчатой броней, защищающей всегда и во всем.
Из того, что происходило в тот день в окруженном толпой любопытных полицейском участке города К. – а произошло всякого разного больше, чем достаточно, – я помню далеко не все.
Сначала меня поместили в комнату с татами на самом верхнем этаже. Огромную, непонятного назначения, со строгими белыми хризантемами в токонома[13], вроде тех, что ставят на похороны. Я сидела, завернутая в одеяло, вместе с девушкой из полицейского отряда, прыщавой и краснощекой.
– Папе и маме уже позвонили. Скоро приедут. Плачут от радости. Это такое счастье, что тебя спасли!
Она от всей души за меня переживала, дала мне апельсинового сока. Я жадно сглотнула, как дикий голодный зверь, и залпом осушила стакан. Забытый кисло-сладкий вкус… У меня потекли слезы. Глядя на меня, заплакала и девушка:
– Бедная моя! Чего же ты натерпелась!
В комнату торопливым шагом вошли облаченные в белые халаты пожилой седой врач со стетоскопом на шее и медсестра. После внимательного осмотра доктор убедился, что состояние у меня хуже некуда. Я похудела на десять с лишним килограммов, у меня развилось малокровие, прекратились менструации, начавшиеся, когда я пошла в четвертый класс.
– Болит где-нибудь? – поинтересовался доктор, прикладывая к моей спине холодный стетоскоп.
Я покачала головой, а доктор внимательно посмотрел мне в глаза и начал уговаривать:
– Не надо меня стесняться. Я доктор, мне можно все рассказывать. Я никому не скажу.
Он пытался вытрясти из меня что-то на тему секса. «Никому не скажу…» Охотно верю! Конечно, он все выложит полиции. Я опустила глаза, не зная, что ответить. Меня охватило отчаяние: разве кому расскажешь, чего я натерпелась от Кэндзи? Но даже если рассказать, все равно не поймут. Зачем же из меня слова вытягивать? Глядя на мою растерянную физиономию, медсестра и девушка-полицейский посмотрели друг на друга.
– Ничего. Постепенно все пройдет.
Я смотрела на них с недоумением – о чем они? Медсестра, уже в возрасте, взяла обеими ладонями мою руку, погладила.
– Мы все с ума сходим, не сделал ли он с тобой чего.
– Чего?
Женщины, как по команде, сглотнули слюну и снова переглянулись.
– Ну… гадость какую-нибудь, – в конце концов выдавила из себя девушка. Я – рот на замок, глаза в пол. Доктор пощупал мне голову.
– А шишка откуда?
– От удара.
Глаза девушки сверкнули.
– Как это получилось?
– Я захотела выйти из комнаты, вот и получила.
Разгневанная девушка обернулась к медсестре за поддержкой:
– Любая бы на твоем месте захотела оттуда ноги унести. Бить ребенка! Насильник! Скот!
Тогда я не очень понимала значения слова «насильник». Подумала, это тот, кто руки распускает, и потому возражать не стала. Только кивнула. Между тем юная блюстительница правопорядка восприняла кивок как знак согласия и сделала пометку в блокноте. Кэндзи ударил меня за то, что я позвала на помощь проходившего по коридору Ятабэ-сан, но об этом никто не знал. Я решила вообще никому не рассказывать о Ятабэ-сан. Доктор показал на мою одежду и сказал, что я могу одеваться.
– Мы тебя отправим в больницу. Там отдохнешь хорошенько. Кушай как следует, смотри телевизор. В общем, выздоравливай скорей. Потом пойдешь в школу.
Пахло от моей одежды, прямо сказать, не цветами. Еще бы! Целый год не стирана. Как я жила и не замечала? От меня самой тоже наверняка запашок не очень… Принюхиваясь, я поднесла свитер к носу. Доктор и медсестра как-то незаметно исчезли, и мы снова остались вдвоем с девушкой из полицейского отряда. Помолчав немного, она прошептала:
– Он преступник! Ненавижу! Убить его мало!
Я кивнула, и девушка стала дальше костерить Кэндзи:
– Скажи, что он тебе сделал? Не хочешь – не говори, но я хочу знать, что все-таки у вас там было. Надо засадить преступника в тюрьму. Надолго. Такое нельзя с рук спускать.
Я вздохнула. Если начать говорить про трансформации Кэндзи – из «дневного» в «вечернего» и наоборот, придется рассказать и о Ятабэ-сан, о том, как он за нами подглядывал. Какое наказание назначат Кэндзи – суровое или не очень, мне было все равно. Куда больше я переживала из-за того, что не знала, как справиться с позором и унижением.
Следующей в комнату вошла средних лет женщина в синем свитере – психиатр по фамилии Сасаки. Она пообещала навестить меня в больнице, потому что сейчас я, наверное, устала, – и ушла. Я вздохнула с облегчением. В голове была только одна мысль: когда же меня отпустят домой?
Потом раздвижная дверь резко отъехала в сторону, и в комнате в сопровождении двух агентов полиции в штатском появились родители. Обливаясь слезами, они бросились ко мне.
– Кэйко! Вот счастье-то! – рыдала мать, прижимая меня к себе. – Я была уверена, что ты жива. – Тут она сморщилась – наверное, почувствовала, как от меня воняет.
– Скотина! Это же надо – ведь ты была совсем рядом! Я бога молила, чтобы тебя поскорее нашли! Убить его мало!
Отец плакал мужскими слезами и благодарил сыщиков и девушку, их коллегу. Прижавшись к материнской груди, я исподтишка разглядывала отца и думала: «Вот они какие». Мне показалось, что мать сильно похудела, черты заострились, взгляд стал колючим, голос ослабел. У отца тоже лицо вытянулось, вид какой-то жалкий, плаксивый, как у маленького ребенка. Тем не менее, настроение у него было приподнятое, не такое, как обычно. Короче, гармонии с родителями у меня не получилось, хоть мы и не виделись целый год.
Вечером родители забрали меня из полицейского участка и перевезли в М., в больницу. О Кэндзи мне никто ничего не говорил, так что узнать, что с ним стало, возможности не было.
Вот какой диагноз мне поставили: недоедание, малокровие, обезвоживание организма, легкий ушиб головы, переохлаждение. Меня поместили в специальную палату и лечили целый месяц, хотя я восстановилась очень быстро и потом мучилась там от скуки. Каждый день, как бы стараясь перещеголять друг друга, в больницу, поинтересоваться моими физическими и психическими кондициями, приходили розовощекая девушка из полиции и мать. Что касается психиатра госпожи Сасаки, с которой я познакомилась в полицейском участке, она дала мне время прийти в себя, и в тот день появилась в моей палате, когда уже стало смеркаться.
– Ну здравствуй! Вижу, ты уже совсем молодец.
В первый раз Сасаки показалась мне простоватой особой средних лет; в светлой палате возраст можно было определить точнее – лет тридцать пять. На ней был зеленый свитер с красной аппликацией. Это цветовое сочетание мне что-то напоминало.
– Завтра же Рождество.
Надо же! В комнате Кэндзи я забыла про времена года. Просто не думала об этом. За год, что я у него просидела, прошли Рождество, Новый год, Праздник девочек[14]. Дни проходили, похожие один на другой; весь год одинаковый, никаких праздников. День, ночь… Менялась только температура воздуха.
– Кэйко-тян – молодец, поправляешься. Это тебе.
Сасаки протянула плюшевого медвежонка. Мне, старушке с телом ребенка. Я сказала «спасибо», хотя подарок не принес радости, и положила медвежонка на столик. Не подавая вида, что ей что-то не нравится, Сасаки поставила стул к моей кровати. Не близко, не далеко. Установила дистанцию, проявила деликатность, но мне от этого, наоборот, стало неприятно. Закрыв комиксы – я рассматривала их перед приходом психиатра, я коснулась рукава розовой пижамы, в которую нарядила меня мать.
– Хорошо поспала?
Я кивнула, а Сасаки терпеливо улыбнулась, давая понять, что ждет каких-то слов. Я твердо решила ничего ей не говорить. Сасаки хочет вытянуть из меня что-нибудь, залезть в душу. Как человек собирается меня исцелить, если не пережил того же, что и я. Молчание длилось минут десять. Наконец Сасаки поднялась со стула и тихо сказала:
– Я еще приду тебя навестить.
В следующий раз она появилась на Новый год. Я сидела и ждала мать. Она обещала принести из дома моти[15] – в больничной столовой их не было. И тут вошла Сасаки.
– Как здесь тепло! А на улице снегопад. Сильный. – Она показала на снег, нападавший на плечи.
– Знаю.
Я выглянула в окно, но быстро отвела взгляд. После долгого перерыва было больно смотреть на снег. Как на яркое солнце в тот день, когда меня освободили.
– Вот. Хочу тебе подарить. Увидела вчера в писчебумажном магазине.
Это был ежедневник с котенком на обложке. Я тут же вспомнила о нашем с Кэндзи дневнике. «А вдруг Сасаки знает, что я его спрятала?» – в смятении подумала я. В ее глазах мелькнуло любопытство и через секунду пропало. Как у охотника, увидевшего дичь. С того дня я наглухо закрылась перед Сасаки, не говорила ни слова во время ее визитов.
А с искренней и общительной девушкой из полиции я, наоборот, подружилась. Ее звали Каё Саванобори. У нее было заветное желание – работать в полиции. Она окончила местный частный колледж, лучше всех сдала экзамены на службу в полиции и очень этим гордилась. В полицию ее тянуло не просто так – в семье все полицейские: и отец, и дядя, и старшие братья. Очень симпатичная девушка, лицо портили только красные щеки. Но с фигурой беда – невысокая, коренастая, ноги кривые. Она напоминала мне крабеныша с симпатичной мордочкой. Однако Каё не стеснялась своего малого роста и, привыкнув ко мне, часто демонстрировала у моей кровати разные позы, как заправский борец. Как говорила Каё, если бы ее не взяли в полицию, она пошла бы в женскую борьбу.
Префектуральное управление полиции не знало, что делать с этим особым случаем – ребенка так долго держали в заточении, – и после мучительных раздумий решило приставить ко мне Каё. Полиция города М. вела поиски в К., действовала по шаблону, а полиция К. вообще делала вид, что это ее не касается. За такой подход к работе досталось и тем, и другим, и за дело взялось полицейское управление префектуры. Поэтому со мной так заботливо обращались. Фактически это означало, что всерьез заниматься моим делом, вести настоящее расследование никто не собирается. Следователи, конечно, меня выслушали, но в присутствии родителей. Поэтому я мало что рассказала, да они и сами серьезных вопросов не задавали, с самого начала решив для себя, что от ребенка все равно ничего не добьешься. Единственное – спросили о Миттян.
– Кэйко-тян! Кэндзи вроде называл тебя Миттян. Не скажешь, почему? И еще: не слышала ли ты такое имя – Митико Ота? Это девочка, учится во втором классе.
Я мотнула головой и в свою очередь спросила, что с Кэндзи. Следователи переглянулись:
– Не надо о нем думать, Кэйко-тян. – И все. От них все равно ничего не добьешься, лучше потом порасспросить Каё.
От Каё я узнала странные вещи. Причинившую мне такую боль дырку в шкафу, что стоял в комнате Ятабэ-сан, никто не заметил. Этим и кончилось. Местонахождение самого Ятабэ-сан тоже выяснить не удалось.
Полиция хотела снять с Ятабэ-сан показания, но несмотря на энергичные поиски, его не нашли ни в К., ни в окрестностях. Как сквозь землю провалился. Вдобавок выяснилось, что Ятабэ – это не настоящее имя. Условия в цеху, где работали Кэндзи и Ятабэ, были отвратительные, поэтому его владельцы – муж и жена – нанимали или молодых неустроенных парней вроде Кэндзи, или таких бродяг без прошлого и без имени, как Ятабэ-сан.
– Кто он такой, этот Ятабэ-сан?
Откусив яблоко, Каё задумалась. Яблоки принесли классная руководительница и директор школы, заглянувшие в больницу. «Теперь у нас пятый класс, первая группа. Но ничего. Все будут тебе помогать с уроками», – всхлипывая, проговорила классная. И никто не догадывался, какие уроки уже выпали на мою долю.
– У нас нет его фотографии, но мы знаем, что ему лет сорок пять, приземистый и толстый. Плохо слышит, на левой руке нет мизинца, не исключено, что бывший якудза.
«Когда-нибудь я его найду. Я должна», – думала я. Кэндзи арестовали, посадили куда следует, а Ятабэ-сан сначала подглядывал за нами в свое удовольствие, потом бросил насиженное место и сбежал. Ни за что не прощу! Ребячья непримиримость взывала к мести.
– А зачем тебе Ятабэ-сан? – вдруг услышала я голос Каё.
– Ну… он ведь жил в соседней комнате, – запинаясь, проговорила я. – Почему же не пришел ко мне на помощь? Разве так можно?
– Но он же глухой, не слышал ничего.
Каё относилась к категории людей, не задумывающихся о том, что «могло бы быть еще». Может, именно поэтому мы легко с ней сошлись. Я же, напротив, одновременно думаю о реально происшедшем и о том, что «могло бы еще случиться».
Как-то раз Каё вошла в палату необычно возбужденная. За несколько минут до ее появления от меня ушла мать, и я томилась от скуки. Увидев напряженное лицо девушки, я спросила:
– Случилось что-нибудь?
– Сасаки-сэнсэй просила не говорить. Тебе страшно будет.
– Не будет. Расскажите, – серьезно сказала я. – Я ничего не скажу Сасаки-сэнсэй. Обещаю.
После того как мы подружились, Каё сразу забыла о том, что я представляю для нее профессиональный интерес. Даже ревновала, когда мы о чем-то болтали с медсестрой. Поэтому я считала, что она одна искренне мне сочувствует.
– Из твоего дела, Кэйко-тян, такое началось! Журналисты понаехали, шум-гам стоит. Вчера у цеха, на заднем дворе, выкопали целую кучу убитых кошек и щенков. И еще труп!
– Митико Ота?
– Непонятно. – Каё не торопилась с выводами.
– А Кэндзи что говорит?
– Вроде показывает, что это Митико Ота.
– Не может быть.
– Но труп – восемнадцатилетней девушки.
Я вскрикнула от ужаса. Как такое может быть?! Однако об исчезновении девочки по имени Митико Ота никаких сообщений не поступало. Были и другие непонятности. У кого записка, которую я сунула под дверь? Скорее всего, у Ятабэ-сан. Он вышел из своей комнаты, а потом вернулся. Следующий на подозрении – сам Кэндзи. Если утром по дороге в цех он подобрал записку, то, по идее, не должен был промолчать. Тогда это был бы Кэндзи-дневной. Однако в то утро он разрешил не гасить свет – наверное, в нем что-то изменилось. Выходит, Кэндзи помог мне спастись, и кроме «дневного» и «вечернего» есть еще Кэндзи-хороший. А Митико Ота убил Кэндзи-плохой.
– Вообще-то у Кэндзи не в порядке с головой, так что раскрыть это дело будет трудно.
У меня оставались сомнения на этот счет – я чувствовала, что Кэндзи нормальный:
– С головой?
– Сто процентов. Кто еще может ребенка похитить?.. – «Насиловать» осталось у нее на языке, хотя и должно было завершить фразу. Наверное потому, что Каё хорошо меня узнала и понимала, какую серьезную травму я получила.
– Кэйко-тян! Он ничего с тобой не сделал?
– Ничего.
Представив Кэндзи-дневного, заставлявшего меня раздеваться, я крепко зажмурилась и стиснула зубы.
– Слава богу, – с облегчением выдохнула Каё. – А то знаешь, что бывает? Беременные девочки… Совсем еще дети.
– Кэндзи тихий. И не дурак. Еще он пишет хорошо, – вырвалось у меня. Хотела разговор на тему секса свернуть, а вышло, что проболталась про Кэндзи-вечернего. Тихий он, видите ли.
– Откуда ты знаешь, как он пишет?
– Видела. Случайно.
– Хм! – Разглаживая складки на полицейской форменке, Каё недоверчиво посмотрела на меня. Я перевела разговор на другую тему – когда меня выпустят из больницы. Чуть было не раскрылось все с дневником, но, слава богу, пронесло. Вздохнув про себя с облегчением, я заявила, что хочу поскорее домой, хотя сама толком не знала, так это или нет. С родителями получалась какая-то нестыковка, и я чувствовала, что теперь дела пойдут дома по-другому, не как прежде.
На следующий день без предупреждения в палате появилась Сасаки. В руках у нее был черный плащ. По обыкновению улыбаясь, она уселась на стул. Каждый свой визит она приносила мне какую-нибудь безделушку, подарок, но на сей раз пришла с пустыми руками.
– Ну что? Скоро на свободу? Как выпишешься – жду тебя у нас в клинике.
– Хорошо.
Я кивнула. Так или иначе, никому не известно, какой удар я получила, что́ мне пришлось перенести. И физически, и психологически. Это единственная сфера, к которой не мог прикоснуться никто – ни родители, ни полиция, ни врачи. До тех пор, пока я не скажу о пережитом. Я это поняла и решила никогда на эту тему не говорить. Это будет испытание на прочность.
– Есть такое выражение – «психологическая травма». Это когда человек, испытавший очень сильный шок, получает глубокую душевную рану. Вовремя не вылечишь – и болезнь может неожиданно вернуться. Давай вместе лечить твою рану. Я хочу, чтобы ты мне верила.
Сасаки встала со стула и подошла к окну.
– Можешь не отвечать, конечно, но я хотела спросить: ты начала дневник? Написала что-нибудь? В тетрадку, что я тебе приносила? – обернулась ко мне она. – Не любишь писать?
– Ну почему не люблю…
– Скажи, Кэйко, ты видела, чтобы Кэндзи что-то писал?
Неужели моя тайна раскрыта? Сасаки и Саванобори заодно, сговорились. Каё специально подружилась со мной, чтобы передавать информацию Сасаки. Все взрослые во что бы то ни стало хотели узнать мою тайну – нет, нашу с Кэндзи тайну. Здесь помощи ждать неоткуда, подумала я. Здесь можно гулять, ходить, где хочешь. Однако никто не в состоянии меня понять. И мне тогда впервые стало ясно: заточение у Кэндзи, все, что я пережила, сидя в его комнате, сделали меня одинокой.
После того как во дворе цеха нашли труп, все поняли, что следствие по делу Кэндзи затянется. Его стали подозревать в серийных похищениях девочек, убийстве и сокрытии тел. Вот почему мои показания вызывали повышенный интерес. Поскольку от меня следователи мало чего добились, к Кэндзи, как я слышала, применяли самые жесткие методы, но он тоже почти ничего не сказал. Заявил, что «Миттян сама пришла в комнату». Начался длинный судебный процесс, хотя следствие так и не выяснило, кто же такая «Миттян» – я, Митико Ота или восемнадцатилетняя девушка. На судебных заседаниях я не появилась ни разу. По рекомендации Саванобори и доктора Сасаки, посчитавших, что явка в суд нанесет «слишком большой ущерб моей психике». Хотелось сказать им обеим: «Спасибо и на этом». Не осталось ни одного человека, кому я могла бы верить.
Когда я физически окрепла, родители вместе с Саванобори отвезли меня домой, где я не была год и два месяца. Медсестры ободряюще улыбались на прощание, говорили: «Домой едешь! Рада, конечно?», а я трусила. Почему? Потому что дистанция между мной и родителями, которую я ощутила, оказавшись на свободе, со временем не становилась меньше. Напротив, образовавшийся разрыв только увеличивался. Мир, куда я вернулась, стал немного не таким, как прежде.
Сидя под замком у Кэндзи, много раз во сне я видела себя дома. Даже сейчас помню: я лежу в гостиной, слышу голос матери – она что-то напевает, иду ее искать. Она спряталась в шкафу, я отодвигаю дверцу – «Нашла!» – и громко смеюсь. Просыпаясь, я видела всю ту же тесную грязную комнату, слышала за стеной храп чужого дядьки; в приоткрытом шкафу в полумраке маячил красный ранец. Каждое пробуждение было для меня мукой, я думала: почему это не дурной сон! Я тут же зажмуривалась, стараясь поскорее уснуть снова. Уйти в мир снов и больше не возвращаться. Зачем? Ведь там так хорошо! Вот чего мне хотелось. Я как бы погрузилась в летаргический сон на время, что просидела под замком. Это было бегство от реальности.
Взрослые, радовавшиеся моему освобождению, верили, что смогут предложить мне такую же жизнь, какая у меня была до того, как я попала в руки Кэндзи. Они встречали меня радостно, с распростертыми объятиями: «У нас безопасно, спокойно». Окружающий мир менялся. Это тревожило и пугало меня, но никто этого не замечал.
В больнице я выдержала, потому что в палате не было татами и раздвижных перегородок. Как и затянутых черной бумагой окон и обшарпанной двери, забитой листами фанеры. И еще в больнице не было мужчин – кроме врачей, разумеется. А у нас дома и татами, и раздвижные перегородки, и шкафы. И мой красный ранец. И отец – такой же мужчина, как Кэндзи. Выйдешь из квартиры в коридор – кругом мужики. Я боялась всего, что могло напомнить о комнате Кэндзи и ее хозяине.
В середине января меня выписали. День выдался ясный, после обеда мы вышли из больницы через задний ход, чтобы не попадаться на глаза журналистам. Нас провожало много людей – директор больницы, врачи, медсестры, начальник полицейского участка. Подали большую черную машину.
– Директор фабрики позаботился, – довольно сообщил отец. Ветер дул с севера, и фирменный флажок на крыле автомобиля развевался с такой силой, что, казалось, вот-вот оторвется.
– Кэйко, ну как ты?
Мать взяла меня за руку. Она приходила ко мне в больницу каждый день, но чувство отчужденности, возникшее у меня, когда мы встретились спустя столько месяцев, не исчезало. Что-то в ней изменилось, но я никак не могла уловить, что именно. Все вроде возвращалось к прежнему – ввалившиеся мамины щеки постепенно наливались, временами я слышала привычный резкий смех. Однако я не могла не заметить, что в ее взгляде появился холодок, будто перед ней не дочь, а чужой человек. Отец превратился в заурядного типа, вечно всего боявшегося, но когда он начинал обзывать Кэндзи «извращенцем», в голосе его звучали безумные нотки.
Сейчас я вспоминаю не о том, как изменились мать и отец, а о драматических переменах во мне самой, которые принесла жизнь под замком. Родители не могли разобраться, что со мной, найти ко мне подхода. А может, они тоже изменились за время моего отсутствия. Но происшедшей во мне перемены я не замечала долго.
– Кэйко! О чем ты думаешь?
Я не ответила.
– А директор в больницу приезжал? – помявшись, снова подала голос мать.
– Нет, – криво усмехнулся отец и тут же негромко добавил, чтобы не слышал водитель: – Шеф сейчас в Токио. Но он очень обрадовался, узнав, что Кэйко освободили. Прислал телеграмму, машину дал. Спасибо большое. На фабрике тоже все рады. Три раза кричали «ура».
Голос у отца был низкий и тихий. Я вспомнила монотонное жужжание электробритвы Кэндзи. Заметив, что я молчу, отец оборвал свой жизнерадостный монолог. Стыдно, что ли, стало?
Мать, чтобы заполнить неловкую паузу, сказала – прямо как медсестра из больницы:
– Домой едешь. Рада, конечно?
– Угу! Рада, – как попугай повторила я.
– Мы в твоей комнате разобрались, перестановку сделали, – с нарочитой бодростью объявил отец.
– Да? А как? – удивилась я. Какие могут быть перестановки в двухкомнатной квартире? Мать обхватила влажной рукой мои сухие пальцы.
– Пианино продали. Стало немного просторней.
– Зачем же? Ты так им дорожила.
– Ничего-ничего, – зазвучал резкий голос матери. – С того дня, как ты пропала, я бросила уроки. Мне это больше не нужно. Теперь ты для меня самое главное, я всегда буду с тобой. Я боялась, что больше тебя не увижу, а ты живая, ты вернулась. Все для тебя сделаю, что ни захочешь. Я так рада, так рада! А тут еще услышала, что эту девушку нашли, мертвую… Как хорошо, что ты жива-здорова! У меня просто сердце из груди вырывается! До этого я в Бога не верила, а теперь каждое утро начинаю с молитвы, благодарю Всевышнего.
Мать расплакалась от волнения, отец тоже закрыл глаза руками.
– Какое счастье, какое счастье!
Саванобори, сидевшая рядом с водителем, похоже, слышала наш разговор и повернула ко мне гладко причесанную голову. Встретившись со мной взглядом, улыбнулась и снова стала смотреть вперед, но я успела заметить, что в ее глазах слезы сочувствия. В компании прослезившихся спутников я наблюдала через окно, как машина подъезжает к нашему микрорайону. Ради меня мать продала пианино. Эта новость не вызвала у меня ничего, кроме горечи. Оставили бы меня в покое! Между тем, окружавшие меня люди менялись прямо на глазах. Пытаясь разобраться в такой серьезной личности, как я.
Впереди показалась аллея сакуры, высаженная на дамбе, что тянулась вдоль реки Т. Ранней весной деревья были усыпаны маленькими твердыми цветочками. Ветви словно облиты розово-алой глазурью. За деревьями мутная бурая река, а на том берегу город К. Я вернулась домой, хотя удовольствия от этого не чувствовала. Меня специально привезли днем, после обеда, когда в нашем районе не так людно – взрослые на работе, дети в школе. В это время балконы домов превращаются в сушилки – хозяйки проветривают матрасы и одеяла, сушат выстиранное белье.
Однако в тот день этот обыденный пейзаж украшало множество черноволосых голов, торчавших почти на каждом балконе. Услышав о моем возвращении, хозяйки разом высыпали поглазеть на меня. Но если бы только это! Перед нашим корпусом В собралась целая куча народа. Ничего себе встреча! От этого зрелища стало тоскливо-тоскливо.
– С возвращением, Кэйко!
Только я вышла из машины, как меня, громко хлопая в ладоши, окружили вожди: разные председатели – муниципального совета, районного собрания, совета учителей и родителей, – директор школы и местные ветераны. Конечно, тогда я не различала, кто из них кто, и только растерянно смотрела на всю эту компанию. Среди взрослых дядей и тетей затесалась одна девочка в красном свитере с букетом в руках. Эми Инада, которую я считала лучшей подругой в классе.
Эми, дочь техника-металлурга, жила в корпусе Е. Очень активная была девчонка – и староста класса, и в школьном комитете. И все – сама, никто ее не заставлял. Она часто приглашала меня поиграть или пойти вместе домой из школы. К однокласснице – одиночке и отличнице – она, похоже, испытывала сочувствие, смешанное с любопытством. Если у детей могут быть материнские чувства, то Эми была ими наделена в полной мере.
– С возвращением, Китамура-сан! Поправляйся скорее и приходи в школу. Будем опять вместе играть и учиться.
Эми быстро отбарабанила свое приветствие с напряженным личиком и передала мне тяжелую охапку цветов. Вульгарно яркие – розы, сладкий горошек, хризантемы, – смешивали ароматы в одуряющий коктейль. Взяв букет, я слабо пожала холодную ладонь, которую протянула мне Эми. Она запнулась, но тут же в ожидании похвалы взрослых изобразила волнение на лице. Раздались жидкие хлопки. Взрослые тоже растерялись – видно, поняли, что делают что-то не то. Тем более что мать, удивленная таким приемом, решила положить конец всей этой суете:
– Спасибо за встречу, но теперь оставьте нас в покое. Нам хочется побыть одним.
Председатель районного собрания попытался мягко оправдаться перед матерью – та уже начала выходить из себя:
– Мы хорошо понимаем ваше состояние, но разве мы все не помогали в поисках вашей дочери? Теперь она нашлась, мы успокоились и просто хотели посмотреть на Кэйко.
– Моя дочь не экспонат, чтобы ее рассматривать, – пронзительно воскликнула мать и резко махнула рукой на отца, который пытался ее утихомирить. – Ребенка только-только выписали. Правда же, сэнсэй?
Директор школы, к которому она обратилась за поддержкой, растерянно посмотрел на нашу классную. Та, обнимая Эми за плечи, с виноватым видом опустила глаза и начала извиняться, уступая маминому напору:
– Сэнсэй то же самое сказал. Мы понимаем, каково сейчас Кэйко.
– Вот-вот. Кэйко-тян устала, наверное.
– Все! На этом церемонию заканчиваем. Пусть у Кэйко-тян все будет хорошо. Не надо так волноваться, – увещевал мать председатель муниципального совета, но она и не думала его слушать. Крепко прижала меня к себе, словно хотела защитить от всех, и повернулась к встречающим спиной. Отец начал извиняться перед ними, и они тут же принялись ему сочувствовать:
– Китамура-сан! Вам тоже так досталось! Ужас! Все вас поддерживают.
Мне кажется, под ужасом они имели в виду и жену-истеричку в том числе. Церемонию встречи быстро свернули. Мы поднялись на лифте в общий коридор. Из дверей тут же стали высовываться соседи, которым не терпелось посмотреть на меня. С застывшим лицом я шла по длинному коридору, как на каторжные работы. Шедшая рядом Саванобори шепнула:
– Кэйко-тян! Надо обязательно сходить к Сасаки-сэнсэй.
– Я понимаю, но…
– Что?
– Не хочу к ней.
Саванобори печально посмотрела на меня:
– Но почему? Ты натерпелась гораздо больше, чем думаешь. Не думай, что сама вылечишься.
«Не думай, что сама вылечишься». Эти слова задели меня за живое. Я и не думала сама вылечиваться, просто на меня давило бремя того, что накопилось за все эти месяцы. Груз никуда не исчезнет, если его от себя отодвинуть. Стоит расслабиться – и он тебя раздавит. Что же делать? Свобода, о которой я так мечтала, видела во сне, – вещь куда более сложная. Бывают ограничения под именем свободы, а бывает свобода под именем ограничений. Этот факт вносил смятение в мою душу, как бы разрывал меня изнутри. Ведь мне было всего одиннадцать лет.
Случилось невероятное. Я чувствовала, что меня никто не понимает, и тут вспомнила о Кэндзи, которого так ненавидела. Не оставляла мысль: «Кэндзи бы понял». Человек, причинивший мне столько зла. Тот, кто уготовил мне такую судьбу, – единственный, кто может меня спасти. Даже когда все кончилось, связь между нами не оборвалась, а превратилась в бесконечную переплетенную цепочку, вроде ленты Мёбиуса.
Родители в самом деле сделали перестановку в квартире. Спальню превратили в гостиную, передвинули стол и диван. Гостиная, где мать давала уроки, стала моим пространством. На татами, где стояло пианино, остались вдавленные следы, поэтому на это место постелили дешевый ковер и поставили новую парту. На ней – новые учебники для пятого класса, красный ранец. Освобождая место, я поставила ранец на пол и села за парту. Единственное, что меня обрадовало, – выдвижной ящик был с замком. Я заперла в ящик наш с Кэндзи дневник, который лежал у меня в кармане, спрятала ключ в потайное место. Теперь можно быть спокойной. Я положила голову на стол.
– Ничего не знаю! – донесся из соседней комнаты визгливый голос матери. Она ругалась с отцом из-за устроенной нам встречи. Отец говорил тихо, чтобы я не услышала, поэтому его ответа я не разобрала. Зато мать разошлась не на шутку и кричала во все горло. Ее натренированный вокальными упражнениями голос громко звенел, отражаясь от стен. Я сразу вспомнила, какой грохот стоял в цеху, где работал Кэндзи.
– А ты торчал, будто тебе все равно! Представляешь, как Кэйко тяжело от всего этого? Ребенок такое пережил, такого позора натерпелся.
Позор… Я поняла, что ненавижу эти черные головы, глазевшие с балконов, взгляды людей, встававших на цыпочки, чтобы поглядеть на меня. Как Ятабэ-сан. Взгляды тех, кто украдкой глазеет на чужое горе и не чувствует за собой никакой вины. Слезы, текшие у меня по щекам, сразу высохли.
13 Стенная ниша в традиционном японском доме, которую украшают картинами, каллиграфическими свитками, цветами и т. д.
14 Один из главных праздников в Японии, еще он называется Праздником кукол. Отмечается 3 марта.
15 Лепешки из истолченного клейкого риса, непременное новогоднее угощение японцев.
