И. Бунин и К. Паустовский: аксиологические параллели

События 1917—1920 го­дов заставили все слои российского общества задуматься над вопросом о судьбе своей Родины. Объективной реакци­ей со стороны писателей было отображение своих мыслей в публицистике («Несвоевре­менные мысли» М. Горького); в художест­венном творчестве («Двенадцать», «Скифы» А. Блока); в письмах (письма В. Г. Короленко А. В. Луначарскому) и дневниковых записях. Последние предполагают более прямой, от­крытый характер суждений. События 1917 го­да принудили представителей творческой интеллигенции занять определенные граж­данские позиции, вследствие чего многие были вынуждены покинуть Родину, как, например, И. Бунин, либо остаться в новом го­сударстве и принять установленные его вла­стью порядки, как К. Паустовский. И. Буни­ну пришлось эмигрировать в 1920 году, так как сложившаяся политическая обстановка создавала прямую угрозу его жизни и жизни близких. В советской литературе его стали называть «белогвардейцем». Хотя он сам не­однократно подчеркивал, что не принадлежал к белому движению. Тем не менее опубликованный во Франции дневник писателя «Окаянные дни» лишь ук­репил за его автором клей­мо «непонявшего величия революции» белоэмигран­та, человека, не разглядевшего светлого со­ветского будущего. Роман «Жизнь Арсенье­ва» в Советском Союзе был встречен как слабое произведение, говорили, что талант Бунина иссяк в эмиграции, что он разраба­тывает старые темы, остается певцом доре­волюционной России и дворянских гнезд. Лишь к шестидесятым годам на Родине писа­теля публикуются первые критические рабо­ты, в которых дается объективная оценка этому произведению.

Среди тех, кто высоко ценил талант И. А. Бунина, проявившийся с новой силой в «Жизни Арсеньева», был Константин Пау­стовский. Самому Паустовскому также до­велось пережить ряд лжесвидетельств, навязывание чуждых тем, в критике же за ним упорно закрепилось звание советского писа­теля, воспевавшего успехи СССР и приняв­шего всей душой революцию. Однако опуб­ликованные в 2005 году журналом «Мир Паустовского» дневники писателя свиде­тельствуют о резком неприятии Октябрьской революции молодым литератором, а отдель­ные неопубликованные части «Книги скита­ний» (авторское название «На медленном огне») говорят о том, что он вынужден был работать в условиях политического гнета и не принимал существующего курса партии. Любопытный материал для размышлений дают дневниковые записи двух известных современников — И. А. Бунина и К. Г. Паус­товского, — а именно: аксеологические па­раллели в осмыслении исторических потря­сений 1917—1920 годов.

Определимся с понятием «дневник». «Ли­тературная энциклопедия терминов и поня­тий» характеризует дневник как «периоди­чески пополняемый текст, состоящий из фрагментов с указанной датой для каждой записи»¹. В нашей работе мы будем придер­живаться этого определения, хотя в литературоведении существует множество других суждений. Согласимся с ученым С. В. Жожикашвили, утверждавшим, что дневники, отражающие историческую эпоху, являются ее важным свидетельством и обладают «эстетической ценностью, если у пишущего есть литературный талант»². В нашем случае «эс­тетической ценностью» обладают дневники И. А. Бунина и К. Г. Паустовского, посколь­ку представляют взгляды двух художников на историческую эпоху 1917-1920 гг.

С первых же дней революционных собы­тий Бунин не скрывал своей гражданской позиции. Он видел в торжестве большевиков гибель России. Это трагическое, в оценке пи­сателя, событие он переживал как личную драму, как конец светлого, чистого и горячо любимого этапа своей жизни.

Паустовский не мог открыто высказывать свое мнение, поскольку тогда он поставил бы под угрозу свою жизнь, а его произведе­ния не были бы напечатаны. Тем не менее в книге «Начало неведомого века» (третьей части «Повести о жизни») все же можно проследить его несогласие с общепринятой в Советском государстве точкой зрения на Октябрьскую революцию. Что касается Фев­ральской революции, то к ней К. Паустов­ский отнесся «с мальчишеским восторгом»³. Романтичность натуры молодого писателя и здесь сыграла свою роль: ему виделись пе­ремены к лучшему, особенно в душах людей. Но жизнь показала, «что человек не так про­сто меняется, и революция пока что не унич­тожила ни ненависти, ни взаимного недоверия»⁴. К октябрьским событиям двадцатипя­тилетний Константин Паустовский отнесся неоднозначно: «Многое я принимал, иное отвергал, особенно все, что казалось мне пренебрежением к прошлой культуре»⁵. Од­нако именно это объяснение и фраза: «Пер­вые два-три года Октябрьской революции я прожил не как ее участник, а как глубоко за­интересованный свидетель»⁶, на наш взгляд, послужили поводом к тому, чтобы советские критики определили позицию Паустовско­го в историческом перевороте как молодо­го неопытного человека, с несформировавшимся мировоззрением. Например, критик А. Ф. Измайлов так объясняет «политиче­скую несознательность» писателя в то вре­мя: «Молодому Паустовскому трудно было ориентироваться в сложной общественной жизни тех лет, что вынуждало его порой ос­таваться лишь свидетелем событий, вместо того, чтобы быть их активным участником»⁷. Критик В.С. Ильин, причисляя Паустовско­го к писателям рабочего класса, объяснял: «И это, можно смело сказать, благодаря Ок­тябрьской революции, которая помогла ему сблизиться с народом»⁸. Названный исследователь определил Паустовского в 1917 году как «безучастного в то время к вопросам по­литики, к общественному движению в стране»⁹. Трудно представить, что речь идет о че­ловеке, который прошел Первую мировую войну санитаром, то есть видел ее ужасы, человеческие страдания, смерть не только сол­дат, но и женщин, детей. К тому же следует учитывать, что книга «Начало неведомого века» была написана в 1956 году, когда ее ав­тору было уже шестьдесят четыре года, и тот факт, что в ней нет восторженной оценки Октябрьских событий человеком, прожив­шим большую и интересную жизнь, советским писателем, говорит о многом.

Еще более интересным является сопос­тавление дневниковых записей Паустовско­го того периода и «Окаянных дней» Бунина. Большинство записей Паустовского велись «телеграфным» стилем и были опубликова­ны лишь недавно, а Нобелевский лауреат всегда оформлял свои мысли традиционным художественным слогом и некоторые из его записных книжек были опубликованы еще при жизни их автора. Несмотря на такую разницу в стиле письма и судьбе дневников, а также на тот факт, что в 1917 году Бунину исполнилось 47 лет, а Паустовскому — 25, чувства и мысли писателей были порой тож­дественны. Например, у Бунина описание Москвы 1917 года в «Окаянных днях»: «Всем существом понял, что такое вступление ско­та и зверя победителя в город. <...> Лица ха­мов, сразу заполнивших Москву, потрясаю­ще скотски и мерзки. День темный, грязный. Москва мерзка как никогда»¹⁰. У Паустов­ского в дневниках находим: «Дикая, мон­гольская, бесстыдная Россия. Позор. Пакга­узы, серая, дождливая Москва. <...> Трамваи — люди хуже скотов. <...> Нужно уметь ловко вгрызаться в горло друг другу»¹¹. Оба писателя отметили те изменения в облике столицы России, которые вынудили обоих уехать на юг, в Одессу.

Описывая большевиков и их сподвижни­ков, Бунин и Паустовский рисуют неприглядный портрет пьяных, бескультурных, развращенных полулюдей, в лицах которых преобладают черты первобытного человека: «А сколько лиц бледных, скуластых, с рази­тельно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавис­тических особей, круто замешанных на мон­гольском атавизме!» (Бунин «Окаянные дни»)¹². Из дневника Паустовского 1917 го­да: «Пьяные солдаты. Все гудит матерной бранью — рождается большевизм» «вошли большевики. С гармошками, руганью, в об­нимку с бабами»¹³. Из дневника Ив. Бунина 1918 года: «Ах, сволочь паскудная! На войну идут и девок с собой берут!»¹⁴. Толпа, в ко­торой разбудили низкие, первобытные нача­ла, заполняет улицы, наполняя город свои­ми звуками, цветом, запахами, характеризу­ющими смутное время: это характерный на­бор звуков, который трудно назвать му­зыкой («Поют марсельезу, словно кого-то хоронят»¹⁵, «дикая музыка», «крик пьяного дикаря», «музыка играет заунывно, разврат­но-томно, потом лихо» ¹⁶), темные, серые краски («фасад театра темен, погребально-­печален, черно-синее небо, Никитская без огней, могильно-темна, черные дома»¹⁷), за­пахи тлена, разложения (грузовики — «смер­дящие животные»¹⁸, кандидат в депутаты нового правительства «дышит огнем вонючим»¹⁹, «вонючие возчики»²⁰. Пространственно-временной континуум сгущается, те­ряются привычные рамки. Это усугубляется тем, что часы переведены: «Для экономии электричества часы по приказу правительст­ва сильно передвинули назад. Солнце захо­дило в четыре часа дня.»²¹, «восемь часов ве­чера, а «по-советскому» уже половина один- надцатого»²².

Пространство представляет собой враж­дебный мир, который разорван на части: ря­дом играет «лихая» музыка, где-то слышны выстрелы, на соседней улице идут похоро­ны, во дворе играют свадьбу. Неоднородность пространства подчеркивается тем, что среди враждебной стихии черного, пустого, угрюмого возникают островки светлого ми­ра, связанного со стариной, православием: «Но вот тихий переулок, совсем темный, идешь и вдруг видишь открытые ворота, за ними, в глубине двора, прекрасный силуэт старинного дома, мягко темнеющий на ноч­ном небе, которое тут совсем другое, чем над улицей»²³. Поскольку дома разрушены, раз­граблены, ежедневно охраняются и подвер­гаются обыску, они больше не являются за­щитой для человека. Людей тянет в церкви, которые представляют собой часть светлого мира, дают веру в чудо, в возможность по­вернуть все вспять: «И так крепко крестишь­ся, молишься так напряженно, до боли во всем теле, что кажется, не может не помочь Бог, чудо, силы небесные»²⁴; «хочется мо­литься в теплых блещущих матовым золо­том, полутемных соборах. Молиться и знать, что за папертью идут в голубых огнях и сне­гу тихие площади Кремля, живет быт, пуши­стые снежинки падают на бархатную деви­чью шубку. Молиться»²⁵.

Но чуда не происходит. Сжатый, напря­женный пространственно-временной конти­нуум давит на человека, он теряет свое лицо, опускается: «Нет пола. Есть голодное суще­ство, одетое в рваную шубу, с потухшими глазами. Почти все не моются по два месяца. <...> Женщины внушают только отвращение грязью, затасканными подолами, слезящи­мися глазами, точно так же, как и обросшие, несвежие мужчины»²⁶. «Вы взгляните как прежний господин или дама теперь по улице идет; одет в чем попало, воротничок смялся, щеки небритые, а дама без чулок, на босу но­гу, ведро с водой через весь город тащит — все, мол, наплевать»²⁷. Люди носят одежду, снятую с мертвых, за кусок хлеба продают свою душу, ведут себя так, что ощущается скорое наступление конца, смерти. Модель пространства революционного города представляет собой воронку, в которой хаотиче­ски вращаются каторжники, интеллигенты, рабочие, крестьяне, военные, священники. Центром этой воронки становится порт, из которого виден стоящий на горизонте фран­цузский броненосец. Население города поминутно притягивается к этой точке, как к последней возможности уйти в другой, за­граничный, мир, беспристрастно взирающий на бесчинства, происходящие в городе, гла­зами моряков французского судна. Броне­носец — это ворота в другое пространство, надежда на возможное спасение. В этом хаосе художник чувствует себя лишним, он не находит себе места: «Подумать только: на­до еще объяснять то тому, то другому, поче­му именно не пойду я служить в какой-ни­будь Пролеткульт!»²⁸, «Я совершенно не со­здан для службы, для канцелярщины, для сидения за столом»²⁹. Чувство неприкаянно­сти порождает болезненно-тоскливое ощу­щение: «Когда выходишь, идешь как при на­чале тяжелой болезни»³⁰, «Я болен. Тоска стала непрерывной»³¹. Попытка разорвать замкнутый круг нового миропорядка, вы­рваться из воронки революционного хаоса приводит обоих художников к воспомина­ниям о былой, светлой, упорядоченной жиз­ни, к вечным, вневременным ценностям. «Да, я последний, чувствующий это прошлое, вре­мя наших отцов и дедов <...> Обрывки мыслей, воспоминаний о том, что верно уже во­веки не вернется <...> и я дышал этой бере­зовой и полевой, хлебной сладостью и всей, всей прелестью России...»³²; «На днях был странный сон. Снова я в старом, помещичьем доме <...> теплом и уютном. <...> Около крыльца пилили сосну, и ее смолистый за­пах, снега, теплые предвечерние отсветы в окнах дома — все это было до того родное, русское, далекое от «интернационализма», что я заплакал во сне от детской, беспомощ­ной тоски»³³.

Каждый из художников ищет в своем вну­треннем мире ответ на вопрос «Что будет дальше? Каков выход?». В дневниковых за­писях Бунина нет прямого однозначного от­вета. Они лишь подводят к мысли о том, что дальнейшее пребывание в хаосе революции может обернуться смертью и единственной возможностью ее избежать является попыт­ка уйти вслед за французским броненос­цем. Записные книжки Паустовского также не содержат единозначного решения. Как и дневники Бунина, они дошли до сегодняш­него дня не полностью, многие из них были утеряны. В «Повести о жизни» дается следующее объяснение тому, почему художник Паустовский остался в стране, раздираемой гражданской войной и красным террором: «Это — дело совести. Я считаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя бро­сать свою страну. И свой народ»³⁴. Название очередной книги «Повести о жизни», в которой рассказывается о событиях после 1920 года, — «Время больших ожиданий» — тоже объясняет, почему Паустовский остал­ся в России. Ему было двадцать восемь лет, он верил в то, что социализм, более свобод­ный и справедливый государственный строй, чем монархия, упорядочит захлестнувший страну хаос, «но большевизму так и не уда­лось освободиться от недостатков прошлых государственных структур — алчности, пренебрежения к личности, глухоте к чужому мнению»³⁵. Бунину в это же время было пятьдесят лет. Ему не верилось в возмож­ность преобразований, и он понимал, что рассчитывать на то, что власть пролетариата закроет глаза на его дворянское происхож­дение, не приходится. В отличие от Паустов­ского он не мог рисковать. Несмотря на то, что дальнейшие судьбы писателей разойдут­ся и им придется работать в разных странах, их будет связывать любовь к той России, ко­торая навсегда погибла в 1917 году.

Чувство любви к своей Родине, народу, предкам питало все творчество И. А. Бунина и породило в эмиграции роман «Жизнь Ар­сеньева», а Паустовскому помогло выстоять в годы сталинских репрессий и Второй миро­вой войны, написать «Повесть о жизни». В романе воссоздается эпоха конца XIX — начала ХХ веков, увиденная дворянином Ар­сеньевым, остро чувствующим свою принад­лежность, прежде всего XIX столетию; в по­вести показана картина эпохальных собы­тий ХХ столетия, нарисованная участником и свидетелем исторических потрясений — молодым писателем Паустовским.

Нельзя сказать, что оценки двумя худож­никами исторических и культурных деяте­лей всегда совпадали. Так, например, Бунин резко отрицательно относился к творчеству модернистов, почти физически ненавидел Маяковского, Блока, серьезно разошелся во взглядах с Горьким и не принимал его произведений после 1917 г. Паустовский, напро­тив, восторженно отзывался о Горьком, при­сутствовал на похоронах Маяковского, от­мечал его одиночество, неизменно высокую оценку давал творчеству Блока. Однако на протяжении 1917-1920-х годов мировоспри­ятие, ощущения, чувства двух писателей бы­ли похожими. Примечателен тот факт, что именно в это время происходят сразу две встречи писателей (в 1917 году — заочное общение по переписке и в 1920 году — встре­ча в редакции газеты «Новое слово»).

Анализ мыслей, доверенных только днев­никам, которые приходилось постоянно прятать, позволяет говорить о духовной близости их авторов, основанной на гума­нистическом воспитании, о родстве их мировосприятия и социокультурных оценок вре­мени.

¹ Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А. Н. Николюкина. М., 2001. С. 232.

² Там же.

³ Паустовский К. Г. Собр. соч.: в 9 т. М., 1982. Т. IV. С. 518.

⁴ Там же.

⁵ Там же.

⁶ Там же.

⁷ Измайлов А. Ф. Наедине с Паустовским. Л., 1990. С. 13.

⁸ Ильин В. С. Константин Паустовский. М., 1967. С. 25.

⁹ Там же.

¹⁰ Бунин И. А. Окаянные дни: Повести. Рас­сказы. Воспоминания. М., 2004. С. 48.

¹¹ Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. // Паустовский К. Г. Повесть о жизни: В 3 т. М., 1993. Т. I. С. 603.

¹² Бунин И. А. Окаянные дни. С. 150.

¹³ Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. С. 609, 611.

¹⁴ Бунин И.А. Окаянные дни. С. 78.

¹⁵ Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. С. 606.

¹⁶ Бунин И.А. Окаянные дни. С. 122, 142.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Там же. С. 86.

¹⁹ Там же. С. 146.

²⁰ Паустовский К. Г. Дневники 1916-го — начала 1917 гг. С. 603.

²¹ Паустовский К. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. IV. С. 519.

²² Бунин И. А. Окаянные дни. С. 93.

²³ Там же. С. 72.

²⁴ Там же. С. 88.

²⁵ Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника // Мир Паустовского. 2005. №23. С. 7.

²⁶ Там же.

²⁷ Бунин И.А. Окаянные дни. С. 149.

²⁸ Там же. С. 105.

²⁹ Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 7.

³⁰ Бунин И. А. Окаянные дни. С. 93.

³¹ Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 8.

³² Бунин И. А. Окаянные дни. С. 131. Паустовский К. Г. Время больших ожиданий.

³³ Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 11.

³⁴ Паустовский К. Г. Собр. соч.: В 9 т. М.,1982. Т. IV. С. 702.

³⁵ Паустовский В. К. Под знаком Бабеля // Повести. Дневники, письма. Н. Новгород, 2002. Т. I. С. 39.