«Кара-Бугаз» и «Колхида» Константина Паустовского: проверка евразийских предпосылок

Уго Перси*

Ключевые слова: литературный концепт; архетип; образ; образно-концеп­туальный цикл; антропологические структуры творческого воображения; мужское и женское начала.

С 1932 по 1934 годы писатель и путешественник Константин Паустовский написал две повести: «Кара-Бугаз» и «Колхида». Эти произведения, на мой взгляд, значительно отличающиеся в плане художественного успеха, имеют нечто общее: во-первых, они вклю­чаются в характерный для эпохи контекст так называемого произ­водственного жанра; во-вторых, фабула каждого из них развивается на фоне природы; в-третьих, идеальная связь, объединяющая эти повести, парадоксально основывается на противоположности кон­цептов, в них выраженных: с одной стороны, сухость и бесплодность пустыни в «Кара-Бугазе», с другой — влажность и растительная избы­точность болот в «Колхиде». В повестях присутствуют, безусловно, и другие черты, позволяющие установить между ними сопоставитель­ные отношения, такие, например, как предполагаемый интерес к евразийским темам, тесно переплетающимся с основными архети­пами и темой природы.

I

Название «Кара-Бугаз» относится к протяженному, но мелкому заливу, окруженному пустыней и отделенному от Каспийского моря узким проливом. По-туркменски «Кара-Бугаз» значит «черная пасть», что в момент написания повести было вполне справедливо: эта мерт­вая лагуна без конца проглатывала воду Каспия, там же испарявшу­юся под беспощадным солнцем пустыни. Суть повести заключается в том, что вода залива, несмотря на ее смертельную опасность для животной и растительной жизни, является резервуаром, баснослов­но богатым мирабилитом, — солью, крайне необходимой для произ­водства стекла.

Наверняка у читателя уже возник вопрос: какое отношение все это имеет к евразийству?

На самом деле именно отношение к эксплуатации такого богат­ства представляет собой мерило европейского или азиатского вос­приятия жизни и мира в целом. На фоне строительства советской экономики Кара-Богаз-Гол, как сегодня называется этот залив (то есть озеро Кара-Богаз), превращается в своего рода арену столкно­вения западного и восточного миросозерцания. Отстраненный от оживленной деятельности людей на Каспии, забытый в отчаянной туркменской пустыне, Кара-Бугаз всегда пугал людей своей дикос­тью и своими опасностями. Тот, кто проявлял к нему научный инте­рес, добирался сюда с большим трудом из-за сложностей переправы через пролив или, при подъезде по суше, из-за отсутствия дорог и пресной воды вокруг залива.

Местные жители, со своей стороны, испытывали страх и сами пугали иностранцев мрачными легендами о проклятой лагуне. Гео­лог Прокофьев, главный рассказчик в повести, утверждает, что «в Кара-Бугаз вам придется ехать по спирали» ¹.

Не сразу постигается и суть повествования, заключающаяся в актуальности вопроса об эксплуатации Кара-Бугаза: автор к ней подходит медленно, как бы маскируя главную интенцию текста дру­гими текстами, относящимися к разным эпохам.

Начинает он с отчета первой экспедиции, проведенной в тех кра­ях в 1847 году, в котором упоминается о попытке проникнуть в залив, предпринятой русским корветом двадцатью двумя годами ранее. За­тем, в главе «Черный остров», повествование перемещается в 1920 год, в страшное время Гражданской войны: рассказывается о том, как в Баку белыми офицерами была заключена под стражу на ко­рабле, после ужасного плавания высажена на совершенно пустом острове вблизи Кара-Богаза и там оставлена на верную смерть группа большевиков, втом числе и герой последующих событий. Туркмены, увидев огни на проклятом острове, подплыли и спасли тех, кто еще не погиб. Здесь появляется один из центральных сюжетов рассказа: как советская власть воцарилась на этих территориях. Речь идет не столько об ее идеологическом и политическом внедрении, сколько о постепенных социальных изменениях в среде туркменского населе­ния, последовавших за промышленной эксплуатацией Кара-Бугаза.

Здесь же находим описание варварских средств лечения, скорее губящих людей, чем лечащих, беспощадного отношения мужчин к женщинам. Однако самое интересное — это не отвратительная псев­домедицина сельского лекаря или приключения некой афганки Начар, у которой туркмены увели детей и которую потом пригово­рили к смерти, а сочетание социальных условий с географическими и природными характеристиками. И первое, и второе нетерпимо: необходимо их повернуть в правильное русло, то есть покончить с эксплуатацией человека человеком (читай: женщины мужчиной) и начать эксплуатацию природы. Об этом может правильно и успеш­но позаботиться только советская власть, но опять-таки речь идет не об идеологической пропаганде, ав целом о проповеди преимущест­ва западного рационализма перед восточным иррационализмом, об утверждении западной целеустремленной деятельности, противопо­ставляемой восточной фаталистической выжидательности. Иначе говоря, следует быстрыми темпами «вестернизировать» Восток.

Паустовский не останавливается только на описании эффектов столкновения технологического прогресса с патриархальной, часто «мракобесной» жизнью местного населения. Автор не показывает никакого активного сопротивления с туркменской стороны: все шло, может быть, не самым убедительным, но и не конфликтным путем. Усилия советской власти встретили больше сопротивления в «мракобесии» природы, чем в самих культурах, — соответственно туркменской и абхазской.

Греческим названием «Колхида» Паустовский намеревался при­дать мифический колорит описанию Абхазии, еще находящейся в том первобытном состоянии, в каком ее увидели аргонавты: бурные реки, сначала стремящиеся с гор, а потом застаивающиеся в огром­ных непроницаемых болотах, примыкающих к морю. Как и в первой повести, суть второй заключается в том, что дикость, бесплодность и несчастье могут превратиться в порядок, богатство и радость толь­ко в том случае, если привнести в природную сферу знания, техно­логический прогресс и организационную работу, которые в то время могла обеспечить только советская власть. Кара-Бугаз тысячелетия­ми лежал нетронутый человеком — со своей ядовитой водой в недо­ступности жуткой пустыни, но если проделать дороги в соляном песке и установить завод на берегу залива, то ядовитая вода вековеч­но будет давать драгоценную глауберову соль, то есть мирабилит, пустыня превратится в сад, а жалкая жизнь этого края — в социаль­ный расцвет. Вода же абхазских болот, хотя и не ядовитая (в ней не растворяются соли пустынных песков), также была носителем беды и болезней. Если внедрить порядок в дикую природу, если сдержать неистовость стихии, прокладывая каналы и устанавливая системы шлюзов, то никому не нужные малярийные болота станут душисты­ми плантациями цитрусовых.

Очевидно, что далеко не второстепенный интерес вызывает эко­логический аспект повестей, рассматриваемый автором с похваль­ной чуткостью и разносторонностью подходов, — вопреки установке на «борьбу с природой», которую активно пропагандировали и вели в те годы. Если в тогдашней литературе допускали долю романтики, то обязательно революционной, никакой другой, меньше всего — романтики с консервативным или обскурантистским оттенком. Как мне кажется, автор выдает свою, пусть неопределенную, может быть, себе самому не высказанную, очарованность первобытной приро­дой: ее жестокостью, но в то же время и ее величием. Вот весьма красноречивые примеры ²:

«Экскаваторы шаг за шагом врезались в легендарные земли Вано, рва­ли лианы, вычерпывали озера вместе со смуглыми, золотыми сазанами, гнали к морю кабанов и нутрию и оставляли за собой глубокие рвы».

«Я рад, что не доживу до конца работ. Искренне рад! Все-таки, знаете, жалко уничтожать природу».

Именно в этом контексте обе повести Паустовского полностью выражают свою принадлежность к определенной эпохе и лояльность к художественному и «социальному» заказу. Строительство советской постнэповской экономики должно было осуществиться вопреки все­му, и «борьба с природой» стала почти лозунгом, звучавшим парал­лельно с пресловутым «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее— наша задача». Хотя ботаник Мичурин этими резкими словами намеревался выразить гораздо менее агрессивное отношение к природе, фраза его великолепно подходила к промышленным тре­бованиям тех лет. «Противостоять сиюминутному, практически хищническому мировоззрению — означало попасть в саботажники, во враги «социалистического строительства по всему фронту»», — пишет Т. Фроловская в художественной биографии Льва Гумилева ³.

Доказательств таких враждебных намерений относительно при­роды в литературе, особенно в литературе 30-х годов ХХ столетия, много. Достаточно вспомнить роман Б. Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» или некоторые повести и рассказы А. Платонова, хотя позиция последнего значительно менее острая. У Пильняка во весь голос гремят философские размышления А. Богданова и А. Га­стева ⁴ о переустройстве мира посредством механизации общества; у зрелого Платонова те же идеи смягчаются благодаря его увлечению космизмом Федорова, поддержанному знакомством с работами Вернадского. В повести «Кара-Бугаз» мы находим как бы промежу­точную позицию между футуризмом и панмонголизмом: слышны и воинственные крики Пильняка, и утешительные научно-философ­ские размышления «усомнившегося» Платонова; в объявленной вой­не с природой машинной силе сопутствует экологическое сознание и вера в «чистую» силу ветра и солнца. Приведу лишь один пример ⁵:

«Когда последние запасы угля и нефти подойдут к концу, начнется вой­на,— упрямо повторил Шацкий.

— Неужели вы как ученый не видите выхода? — спросил я.

— А солнце? — спросил меня в свою очередь Шацкий. — Солнце! Каждый сантиметр земли получает от солнца ежегодно сто тысяч калорий».

Однако этим разумным установлениям, пропитанным космизмом, противостоят технологические заявления; в них отражено на­мерение превратить статичность в динамичность, восточный хаос в западный космос. Для Паустовского, по всей видимости, как и для молодого Платонова, «искусство есть творчество организации из ха­оса» ⁶. Подобных заявлений в «Кара-Бугазе» много ⁷:

«Трест «Карабугазсульфат» пришел как полновластный хозяин. Он включил Кара-Бугаз в общий план индустриализации восточных окраин, в смелый план завоевания пустынь».

«Мы раздавим пустыню, как фалангу».

«Необходимо исправить грубую ошибку природы...»

«Конференция... напоминала заседание штаба, готовившего поход на пустыню, объявившего непримиримую войну грубым и нетерпимым ошиб­кам природы».

Одна из самых красноречивых фраз в повести находится на пред­последней странице. Произносит ее женщина-инженер (своего рода синтетический образ, олицетворяющий раскрепощение восточной женщины и прогресс западной науки) ⁸:

«Комбинат научит грамоте, выправит мозги, вскроет и уничтожит весь ужас кочевого состояния. Была у кочевников песня, где говорилось: “Кочев­ник проходит через жизнь, как пыль. Никто не хочет знать его имени, никто не знает, сколько весит его горе”. Вот со всем этим будет покончено».

С запада, со стороны «Колхиды», раздаются созвучные провоз­глашения ⁹:

«Главное — то, что мы создаем новую природу для людей свободного труда».

«Кольматаж... [Невская] восприняла не как новый способ осушки болот, акак нечто более значительное: как полную власть человека над природой, как создание невиданных ландшафтов».

II

Очевидно, что формально Паустовский выполняет свой «долг» авторитетного советского писателя, то есть отвечает на заказ обще­ства, инадо признать, делает это без идеологического экстаза, изы­сканно. Однако самое интересное — не столько в историческом контексте, в котором появились две рассмотренные повести, ине столько в их содержательной ценности, сколько в художественной обработке концептов сухость и влажность, вступающих, несмотря на их противоположность, в тесный диалог.

Испытываешь сильный соблазн предположить, что Паустовский изображает борьбу советской власти против неблагосклонной при­роды, против обскурантизма и болезней, имея в виду нечто более значительное, чем требовала эпоха, нечто тесно связанное с самой человеческой натурой и, что не менее важно, с опытом художника, с архетипами, действующими в его поэтическом сознании и разви­вающими его творческую способность.

В повестях Паустовского сухость и влажность — концепты, амби­валентность которых связана с идеологическими и социокультур­ными понятиями лагерей, разделяющих персонажей. Эта амбива­лентность отражается в двух архетипах, находящихся в основе названных выше концептов и выстраивающих повествование — пу­стыня и болото. Так, например, в «Колхиде» аспирант Института пушнины Вано Ахметели остается почти до конца рассказа храбрым защитником болотной экосистемы Абхазии, вто время как инженер Габуния с самого начала является отважным защитником прогресса, проповедуемого бульдозерами. В «Кара-Бугазе» противоположные лагери представлены туркменами, которые фаталистически относи­лись к пустыне и соляному озеру как к данности, Божьей воле, и но­выми людьми, учеными, по мнению местных жителей, посланными далеким властелином в эти неблагосклонные к человеку земли раз­дражать горных джиннов.

Однако единый социально-политический подход к двум повестям оказывается ограниченным и бесплодным, потому что на амби­валентность концептов сухость и влажность и архетипов пустыня и болото слишком сильно влияют следы знаменитого идеологическо­го и социального манихейства, так часто встречаемого в русской ли­тературе той поры. В данном случае архетипы пустыня и болото и связанные с ними концепты сухость и влажность достаточно од­нозначны. Песчаная, каменистая, солнцем сожженная пустыня и своей существенностью, и своей абстрактностью вызывает идею трансцендентности, отдаленности от «мира сего» и близости к Твор­цу. Тогда как буйное, илистое, гниющее болото своим растительным и животным изобилием, своим лихорадочным чередованием жизни и смерти, сотворения и разложения представляет собой зеркальное отражение человеческого жития.

Если дойти до первооснов этих архетипов, увидим нечто порази­тельное, хотя и очевидное: их сущность сводится к двум основопо­лагающим началам человечества — мужскому и женскому. Из чего состоит сущность пустыни, если не из самых духовных космогони­ческих элементов — воздуха и огня? В пустыне и земля — не земля, а раскаленный, мертвый, бесплодный песок. Воздух и огонь, как известно, выражают два мужских принципа активности. С другой стороны, в болоте эти элементы отсутствуют: сам воздух восприни­мается не как таковой, а как влажная духота, именно как отсутствие воздуха. В болоте царствуют элементы противоположного знака, земля и вода, болото — их синтез. Известно, что и земля, и вода вы­ражают два женских принципа пассивности. Следовательно, пусты­ня представляет собой мужской принцип отвлеченности, связанный с вечностью, болото же — женский принцип конкретности, связан­ный с мимолетностью.

Мне не известно, насколько автор осознавал это сам, но «Кара- Бугаз» и «Колхида» являют в русской литературе ХХ века пример замечательной текстуальной пары и, с точки зрения антропологиче­ских структур художественного воображения, — своего рода блестя­щий синтез мужского и женского принципов.

Согласно теории французского философа Гастона Башляра о действии концептов, связанных с космогоническими элементами, на поэтическое воображение художников, литературные образы го­раздо менее стабильны, чем концепты. В «Кара-Бугазе» мы видим, как концепт пустыня порождает множество образов, делающих бо­лее плотной ткань рассказа и обогащающих его содержание. Приве­ду лишь два примера: «Воздух был мутен и напоминал жидкий клей» ¹⁰ и «Горы эти, изрытые глубокими оврагами, напоминали из­дали обнаженный человеческий мозг» ¹¹.

В свою очередь, в смысловых «странствиях» образы прицепляют­ся к новым концептам, тем самым создавая образно-концептуаль­ный цикл, конец которому положит только естественный финал повествования. Так, например, от раскаленного песка воображение переходит к первопричине феномена, солнцу; от солнца — к испа­рению воды. Испарение имеет два возможных следствия — сгуще­ние соленой воды и иссушение земли. Этим же определяется появление очередного концепта — соль, — создающего новый образ и новый концепт — тяжелая, ядовитая вода и кристалл. Концепт кристалла, как замечает Башляр, тесно связан с космогоническим элементом земля, однако воображение нарушает пределы логичес­ких структур, объединяя в режиме логических противоречий небо и землю: «Создавать истинно взаимные образы, в которых обменива­ются воображаемые ценности земли и неба, свет алмаза и звезды, вот... шаг, идущий в обратном направлении к процессу концептуа­лизации» ¹².

Находим у Паустовского: «Великие реки Млечного Пути влива­лись в ночные пески Карын-Ярыка, простиравшиеся на юг до само­го Кара-Бугаза» ¹³. А соли, которыми пропитана пустыня, восприни­маются как кристаллы, кристаллы — как звезды земли, отражающие лучи солнца. В «Кара-Бугазе» земля именно отражает лучи солнца, их отвергает. Она остается бесплодна, побеждает солнечный муж­ской принцип.

Работы Башляра о взаимодействии рационализма и эмпиризма, большею частью проведенные антропологическими и психоана­литическими методами на материалах художественного опыта, в значительной степени повлияли на знаменитого французского ан­трополога Жильбера Дюрана, который в своей книге «Антропологи­ческие структуры художественного воображения» ставит в одном ряду соль и золото ¹⁴. Разумеется, в данном случае Дюран имеет в ви­ду скорее алхимическое золото, то есть философский камень — эс­сенцию вещей, окончательный конденсат алхимического процесса. Золото и соль суть результаты процесса переваривания, соответ­ственно алхимического и природного; они стойки и являются при­чиной стойкости; они «первичные вещества». Общеизвестно соот­ветствие золота и солнца, однако обратим внимание на то, как в «Кара-Бугазе» соотносятся золото и соль. Как часто бывает, мифы, символы и образы обладают явной амбивалентностью: вредное мо­жет оказываться полезным и наоборот. Так и глауберова соль Кара- Бугаза, уничтожающая любую форму водной жизни, парадоксаль­ным образом отождествляется с золотом, то есть с возможным богатством. Надо только найти технические способы ее эксплуата­ции — и пустыня превратится в сад.

Мужской принцип, действующий в «Кара-Бугазе», олицетворя­ется в работе разных ученых, рабочих, инженеров. Правда, и одна женщина, психолог, привносит свой вклад, который, однако, огра­ничивается только улучшением социальных условий. Суть дела в повести — мужская работа, направленная на добычу мирабилита. И вот одна из самых трудных проблем для инженеров — это бассей- низация маленького высохшего «Озера № 6» посредством рытья ка­нала и потом бурения в небольшой горе туннеля, через который должна потечь в озеро вода Кара-Бугаза. Именно в этой борьбе с твердостью камня реализуется предназначение homofaber (человека- кузнеца) и подтверждается мужской принцип повести Паустов­ского ¹⁵:

«Начинался август. Он пылал невыносимым пожаром. <...> Туркмены долбили гору. <...> Удары ломов были беспощадны. Старики приползали к туннелю и сидели в его тени, наблюдая кипение не виданной еще в пустыне работы. <...> Гора гудела и содрогалась».

Как известно, рука и мужчина — взаимосвязанные концепты ¹⁶. Мужчина с орудием в руках — воплощение воли. По словам Башля- ра, «борьба против реальности — самая непосредственная борьба, самая искренняя. Мир прочности переведет субъекта в царство ди­намического существования...» ¹⁷

В «Колхиде» же мы переведены в мир мягкости. Если в «Кара-Бугазе» нас терзала пыль, здесь мучит влажность. Солнце часто исчезает за грозными тучами, обещающими ливни, или за переплетением бо­лотной растительности. Там беспощадное солнце — здесь чаще всего тень и тьма. Неизменной остается властвующая и созидательная воля человека: здесь также в перспективе расцветут сады. Но modusoperandi изменился, homofaber превратился в homofigulus (человека- гончара). Если там человек долбил горы и прорезал каналы в камне, то здесь прокладывает каналы в грязи, там он ломал — здесь месит.

Есть в «Колхиде» место, структурно аналогичное бурению горы в «Кара-Бугазе». Когда, столкнувшись с невозможностью пользовать­ся экскаватором и опасаясь, что грозящее наводнение уничтожит почти оконченные работы по мелиорации, все люди добровольно ринулись в реку и стали голыми руками вырывать грязь, чтобы укре­пить дамбы ¹⁸.

«Люди копали на ощупь. <...> Казалось, вокруг нет ни земли, ни лесов, ни неба, ни воздуха, аодин скользкий первобытный хаос... [Невская] сколь­зила и падала в жидкую грязь. <...> Земля прилипала к лопатам, как клей. <...> Он зашатался и сел в жидкую грязь, упираясь руками в землю».

Эту сцену можно считать маленьким шедевром драматической динамичности, прославлением советского труда и самопожертво­вания. Тем не менее настойчивость, с которой автор подчеркивает погружение людей в грязь, намекает на некое более глубокое «прочте­ние» этого вещества. В «Колхиде» все нам говорит о женственности. Ботаник Невская всегда изображается крупным планом — с начала до конца повести. Она работает наравне с мужчинами, даже в жут­ких условиях ливня и наводнения. Однако вся среда — женственна, мягка, влажна. В «Кара-Бугазе» женский архетип влаги, как мы ви­дели, не торжествует, подчиняется мужскому — пыли и сухости.

***

В начале «Кара-Бугаза» звучит предостережение его первого ис­следователя от проекта постройки — с целью охраны уровня моря от «жадности» залива — плотины, отделившей бы залив от Каспия. Словно вопреки этому, в 60-е годы ХХ века плотину построили, и... залив начал погибать. Природа, соединяющая в себе оба принципа, женский и мужской, если не сегодня, то завтра отстаивает свои права.

После обретения Туркменистаном независимости плотину частично разрушили, и географические карты Каспийского моря опять показывают Кара-Бугаз, очерченный не пунктирной, а сплошной линией. Что это? Демонстрация национального самоутверждения и вновь обретенной этнической гордости или восстановление при­родного порядка? А может быть — возврат к восточной неопреде­ленности, хаосу, к грубой ошибке природы?

*Уго Перси, профессор кафедры славистики Университета г. Бергамо (Италия).

Примечания

¹Паустовский К. Г. Кара-Бугаз // К. Г. Паустовский. Собр. соч. в 8 т.М., 1967. Т.1. С.447.

² Там же. С. 527—528, 529.

³Фроловская Т. Евразийский Лев.

⁴ См.: Перси У. Экологические размышления в романе Б. Пильняка «Волга впа­дает в Каспийское море» // Лингвистические и методические основы филологичес­кой подготовки учителя-словесника: Материалы международной научно-методичес­кой конференции: В 2 т. Старый Оскол, 2005. Т. II. С. 216-223.

⁵ Паустовский К. Г. Кара-Бугаз... С.471.

⁶ Платонов А. Пролетарская поэзия // Кузница, 1922. №9.

⁷ Паустовский К. Г. Указ. соч. С.492, 501, 510, 514.

⁸ Там же. С.516.

⁹Паустовский К. Г. Колхида // К. Г. Паустовский. Собр. соч. в 8 т. М.,1967. Т. I. С.537, 550.

¹⁰Паустовский К. Г. Кара-Бугаз... С.480.

¹¹ Там же. С.483.

¹²Bachelard G. La terre et les reveries de la volonte. Paris, Jose Corti,1948. P. 290.

¹³ Паустовский К. Г. Указ. соч. С.485.

¹⁴ См.: Durand G. Les structures anthropologiques de l'imaginaire. Paris, Presses Univ. de France, 1963.

¹⁵Паустовский К. Г. Указ. соч. С. 501—504.

¹⁶ См, например: Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической сим­волики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов. М.,1996. С. 385—387; Полонский А. В. Слово, воссоздавшее мірз // Информационный потенциал слова и фразеологизма: Сб. науч. статей. Орел, ОГУ, 2005. С. 86—90.

¹⁷Bachelard G. Op. cit. P.39.

¹⁸ Паустовский К. Г. Колхида... С. 578—580.