Социально-психологическая функция портрета в «Записках» М. Л. Михайлова
О. Ю. Юрьева
Написанные в 1862 году в Кадае и впервые опубликованные в журнале «Русское богатство» только в 1906 году, «Записки» М. Л. Михайлова представляют несомненно большой интерес для исследования и как ценный документ «для истории литературы той эпохи, когда печать не пользовалась достаточной свободой», документ, отражающий «то, что вовсе не высказывалось в свое время в печати, а только думалось и чувствовалось...», и как сложное жанровое образование, включающее элементы документальной, публицистической и художественной литературы.
Заметки и записи, сделанные М. Л. Михайловым во время его судебного процесса, позволили писателю со всей правдивостью, достоверностью, иногда даже с протокольной точностью восстановить подробности ареста и пребывания в тюрьме, ход следствия, суд и, наконец, впервые в русской литературе показать знаменитый каторжный путь от Петербурга до Нерчинска.
Историко-литературная ценность «Записок» определяется личностью их автора, пламенного борца-революционера, друга и соратника Н. Г. Чернышевского. Аналитическая мысль автора, организующая художественную ткань мемуаров, показывает, с каким пристальным вниманием вглядывается автор в новый, впервые открывшийся ему мир, исследует социальные образования, порожденные самодержавной машиной подавления.
Познавательная и художественная ценность произведения, принципы отражения и преломления действительности определяются обостренностью, резкостью авторского мировосприятия. В сознании автора мир распадается на два противостоящих и противоборствующих лагерях: с одной стороны - представители власти, от безымянного полицеймейстера, «идиота с оловянными глазами» до шефа-жандарма «шпионского вертепа у Цепного моста» Шувалова, - с другой - народ, представленный в «Записках» арестантами, ссыльными, каторжанами. Но генетический конфликт, определяющий поэтику «Записок» и, в частности, структуру портрета, глубже: «личность - власть» как столкновение и противоборство исторически прогрессивного и господствующего сознания.
Резко выраженная тенденциозность, перерастающая в декларативность, обусловленная классовым сознанием автора, революционера-демократа, определяет отбор изображаемых явлений и событий, их освещение и интерпретацию, а также критерий оценки людей и их поступков.
Одним из главных факторов, определяющих жанровое своеобразие «Записок», их структурно-стилевые особенности, способы и средства нравственно-психологической и социальной характеристики героев является лирическое начало, пронизывающее все повествование.
Социально-историческая обусловленность человека - необходимая предпосылка нравственно-психологического анализа в реалистической литературе. Человеческая личность как точка приложения социальных сил - в центре внимания и исследования Михайлова. Способ нравственно-психологической и портретной характеристики в мемуарах Михайлова определяется идеей детерминированности личности и судьбы человека общественными условиями.
Михайлов-портретист тяготеет к прямолинейной типизации, устойчивой социально-моральной типологии. Особенно это проявляется при описании носителей «господствующего сознания», составляющих первый образный центр, представленный персонажами из «шпионского царства». Персонаж этой группы «имеет свой типологический каркас, по которому он узнается и относится к определенной рубрике. Именно на почве подобных психологических представлений возникли литературные жанры характера и портрета с их наборами внутренних и внешних признаков, возникли как способы рационалистического моделирования человека».
Описывая своих героев, Михайлов выделяет как дифференцирующие, индивидуальные свойства, так и стандартные, сигнальные, обязательные для данного социального типа. Михайлов даже прерывает повествование, чтобы указать на эти «характеристические отличия»: «Что ж Пушкин! помилуйте! - воскликнул Ракеев, глядя на меня своими маленькими светло-серыми зрачками, которые почти сливались с раскрасневшимися воспаленными белками.
Я заметил потом, что эти воспаленные белки одно из характеристических отличий жандармских лиц. Не оттого ли, что их часто будят по ночам?».
Автор выделяет общие черты, характеризующие разных персонажей определенной социальной категории: «Наибольшую серьезность хранил черный сыщик Путилин, показавшийся всем нам особенно загадочным лицом, но и он раза два улыбнулся, и голос у него был такой мягкий. Его глаза с черными маслянистыми зрачками и с какою-то синеватой тенью под веками и на белках я готов бы признать такими же характеристическими для шпиона, как красные для жандарама, но не слишком ли уж это будет? А именно точь-в-точь такие глаза и такой же вид, почему-то напоминающий ворон, был и у следователя, который трудился выклевать у меня признание в Тайной канцелярии».
Концепция образа характеризуемого задана заранее, обусловлена принадлежностью к вполне определенной социально-нравственной категории. Эта заданность четко прослеживается в структуре портрета-характера следователя III Отделения Горянского.
Портрет Горянского - попытка постичь нравственно-психологическую сущность персонажа через характерные черты его внешности: «Лицо у него было сухое, бесстрастное и не злое. В выражении было что-то напряженное, как будто он постоянно прислушивался к чему-то... Он был худощав, с несколько втянутыми щеками, с тонкими и постоянно запекшимися губами, как будто от долгого поста или от долгого молчания. Черные волосы, черные глаза с синевой под веками, тонкий нос, смугловатый цвет лица сообщали ему вороний характер. Эти черты были постоянно в нервном напряжении так же, как и сухие руки», Михайлов считает, что внешний и внутренний облик человека взаимосвязаны и в какой-то степени взаимообусловлены. Но для автора «Записок» главным, определяющим фактором нравственно-психологической оценки человека является его социально-историческая функция, социально-классовая принадлежность.
В портретную характеристику Михайлов вводит только те детали, которые непосредственно поддерживают общую авторскую оценку персонажа.
Все эпизоды, сцены, диалоги, детали внешнего портрета, речевая характеристика выступают как своего рода аргументы, подводящие автора к заключительной характеристике, звучащей как окончательный приговор благодаря повышенной оценочной функции всех элементов: «Вообще это редкий подлец, подлец до глубины души, до мозга костей. Я сказал, что в выражении лица у него не было злого, но подлость характера артистически отпечатывалась в каждой черте, в каждом движении мускулов. У меня было довольно времени всмотреться в это гадкое лицо... Любопытнее всего было наблюдать за той игрой, которую он старался искусственно сообщить своему лицу. Игра эта не удавалась ему. Сухое, черствое лицо не поддавалось усилиям выразить то, что требовалось выразить в данную минуту, на основании тонких шпионских соображений. Но в усердии с его стороны в этом отношении не было недостатка. Напротив, он иногда, можно сказать, весь превращался в это усердие. Надежды терять, впрочем, нечего. Он еще молод. К старости, того и гляди, постоянная практика сделает свое дело, и его теперь неподатливое лицо будет принимать какую угодно маску, если только мы будем оставаться покорными зрителями этого разбойничьего вертепа у Цепного моста».
Опираясь в создании портрета на традиции натуральной школы (внимание к деталям и мелким подробностям внешнего облика, стремление к «фотографической» точности), Михайлов детерминирует личность характером социального миропорядка, что и позволяет ему выйти к широким политическим обобщениям, вынести в лице Горянского приговор «шпионскому царству», олицетворяющему в сознании автора весь современный ему государственный строй.
Повышенная оценочная функция всех элементов характерна для структуры коллективного портрета сенаторов, мастерски сложенного Михайловым из метких индивидуальных набросков-характеристик и штриховых портретов: «За длинным столом, покрытым красным сукном и украшенном зеркалом, сидело пять сенаторов в своих позлащенных одеждах. По неподвижной важности лица и поз они показались мне очень похожими на позолоченных бурханов.
Особенно выдавались из них двое: Карниолин-Пинский, своею умною, но злобно-хитрою физиономией, с длинными, беспорядочно торчавшими на голове волосами, да еще Бутурлин, но этот, напротив, обличал лицом своим тупость и что-то закоснело-солдатское; у него была крошечная голова и крашеные усы на одутловатом дряблом лице, глаза смотрели довольно свирепо. Низенький старичок Карнеев имел вид крайне добродушный - вот и все, что можно сказать про него. Венцель обратил на себя мое внимание особенно неподвижною и прямою своею посадкой; он сидел на своем кресле, будто верхом на лошади перед фронтом, и вытянув длинную и тонкую свою шею, глядел на меня совсем бессмысленно своими серыми глазами. Председатель Митусов был лицо, не вполне для меня не знакомое... Про его наружность сказать совсем нечего - чиновник как чиновник. За отдельным столом, у окна, сидел обер-прокурор (фамилию его я слышал, но не помню), самое антипатичное для меня по наружности лицо».
Известно, что портрет в мемуарной литературе вообще не может быть свободен от личностного авторского отношения.
Как заметила Л. Я. Гинзбург, авторская оценка и ее художественное воплощение складываются из нескольких компонентов. Первым можно назвать историческую функцию человека, его положение в расстановке персонажей. Второй - самый субъективный - отражает симпатии и антипатии, существующие между персонажем и автором. Третий - оценка моральных свойств человека. Если оценочные уровни всех компонентов структуры персонажа - его исторических функций, личных взаимоотношений с автором и нравственных свойств - совпадают, создается одноплановое, изображение, переходящее в сатиру.
Коллективный портрет сенаторов завершается остро сатирической зарисовкой: «Слова о государе императоре и о высочайшем его величества повелении произвели на судей моих совершенно для меня неожиданное внезапное действие. Точно всех их жигнул кто-нибудь кнутом сзади. Они вдруг вскочили со своих мест, как вскакивают лакеи в передней, когда проходит барин, и выслушали они повеление стоя благоговейно навытяжку. Я едва удержался от улыбки. Трудно представить себе весь комизм этого вскакивания, которое пришлось мне видеть два раза. У большей их части ноги, видно, были уже не тверды в коленях от старости, и, чтобы разом подняться с кресел, нужно было помочь руками, упереться в стол. Особенно смешон был Бутурлин, у которого ноги как-то разъезжались при этом, словно все пружины ослабли. После той бурханской важности, с которою они сидели на своих местах, такой пассаж был мне совершенным сюрпризом».
Сатира становится стилеобразующим фактором в создании портретов-характеров представителей первого образного центра. Принципы сатирического обобщения, свойственные Михайлову-поэту и перенесенные им в прозу, выводят портреты-характеры исторически реальных лиц за рамки личностных отношений и переводят в обобщенный социальный, этико-психологический, политический и философский контекст.
Антагонизм двух образных центров повествования подчеркивается и художественно усиливается резким контрастом эмоционального тона в описании их представителей. Едкая ирония, сарказм, сатира в портретах-характерах «сильных мира сего» сменяется глубоким сочувствием и искренней симпатией, когда автор обращается к изображению народа, представленного в «записках» арестантами, каторжанами и ссыльными.
Полную духовную несостоятельность персонажей первого образного ряда Михайлов показывает, пользуясь определенным способом характеристики, строя ее на внешних портретных деталях. Классические черты представителей мира Третьего отделения входят устойчивыми компонентами в очерки характеров, обобщенные и индивидуальные портреты, закрепляясь, главным образом, в эпитетике и сравнениях («дрянные воровские руки», «поганые глаза», «гадкое лицо», «красноватые белки»; казак Донской - «кислое, бессловесное, безмозглое существо», «отвратительный кисляк»). Эпитеты, как правило, носят резко оценочный характер, передавая самые различные чувства автора - от едкой насмешки и иронии («гвардейские любезники», «тонкие шпионские соображения») - до глубокого отвращения и негодования («идиот с оловянными глазами и конусообразной головой», «отвратительный кисляк»).
Напротив, при обращении к представителям второго образного ряда Михайлова прежде всего интересуют душевные проявления: «Какик выражений не было на лицах этой тесной толпы ссыльных - от спокойствия до страдания, от робости до наглости, от какого-то подобострастного смирения до дерзкой гордости, от плутовства до честного и прямого взгляда, от злобы и ожесточения до тихой да роты».
О каторжанине Василии Непомнящем Михайлов пишет: «Я был поражен одушевлением, с которым этот человек говорил о природе». Михайлов показывает, что людям, которые, с точки зрения христианского законодательства, утратили человеческий облик, дошли до пределов человеческого падения, присущи самые лучшие душевные качества, самые высокие чувства: «Да, - говорит один из каторжан, - все бы ничего, только с матушкой охота повидаться. Никого не жаль, опричь ее. Были бы крылья, сейчас бы, кажется, взвился и полетел. Посмотрел бы хоть».
К более детальной разработке народного характера в его соотнесенности с преступлением Михайлов обратился позже в своих «Сибирских очерках». В «Записках» Михайлов впервые в реалистической литературе обращается к новому, не изученному литературой пласту действительности, заявляя об его социально-политической и эстетической ценности.
В «Записках» автор акцентирует внимание на несостоятельности «христианского законодательства», которое «только портит и нравственно ухудшает своими мерами преступников, вселяя в них ожесточение и ненависть к человеческому обществу», которое вверяет «надзор и попечительство над ними» безграмотным и жестоким солдатам, вроде Захаров и Константинов Иванычей». Михайлов доказывает, что, помещая арестантов в совершенно непригодные для человеческого существования условия, правительство не исправляет, а нравственно (да и физически) калечит людей, однажды попавших в беду: «Духота, жалкий полусвет, грязь, голоданье, нищета, унижение - все эти исправительные меры нашего законодательства являлись тут в полном своем значении».
Михайлов заявляет, что «привычка смотреть на народ, как на какую-то глину, из которой можно месить что угодно», привела к тому ожесточению, «которое глубоко таит, простолюдин против всякого, в особенности же против военного начальства». В солдате он привык видеть не собрата своего, который несчастным случаем попал сам чуть что не в каторгу, а грабителя своего и притеснителя. Да, впрочем, и не из чего было вынести иной взгляд. Особенно жандарм должен быть ненавистен, по своему произволу, по безнаказанности».
Перед читателем предстает предельно обобщенный портрет-образ народа, закованного в кандалы, с позорным клеймом, лишенного элементарных условий существования: «У всякого, кроме таких тюремных стражей, как наш помощник, невольно содрогнется и сожмется сердце при входе под эти темные, низкие своды, при взгляде на эту горькую голь и унижение, которые кидаются в глаза на каждом шагу. Как бы ни были преступны и черны душой все эти несчастные, набитые тут, как звери в клетку, в душе не возбуждается ничего, кроме жалости к ним».
Но не только жалость вызывают у писателя-революционера картины народного страдания, но и гневный протест. Описания острогов в Тобольске и Иркутске, ужасающего положения заключенных и каторжан подчинены вполне определенному замыслу, служат раскрытию основной идеи произведения, неоднократно прямо высказываемой в авторских ремарках и публицистических заявлениях-выводах. Эти заявления нередко содержат прямой протест и призыв перейти от «словопрений» к «делу», не оставаться «покорными зрителями», «не рассуждать об исправлении зла «последовательными реформами при помощи служебной или открытой общественной деятельности», не «толковать о развитии гражданского чувства», не бороться с причинами, «производящими дурные явления», а с самими явлениями, с общей системой «нашего управления и нашей жизни», «против которой одной борьба не бесплодна».
В основе наблюдений Михайлова - идея социальной детерминированности причин преступлений. Не физические недостатки «мозга и черепа», не психопатологические наклонности натуры человека приводят простолюдина к преступлению, а условия самой жизни, обреченной на невежество, нужду и невыносимые ни для какого животного лишения».
Истинными преступниками являются не те несчастные, зачастую несправедливо наказанные, которые томятся в острогах и каторжных рудниках, а те, кто управляет судьбами этих людей и всей страны таков приговор Михайлова: «За немногими исключениями... всякий грабитель, вор, убийца и разбойник честнее и во сто раз чище душевно разных Путилиных, Горянских, Кранцов, Шуваловых. Мне часто представляется, как шли бы к их медным лбам черные клейма здешних бедных варнаков».
Таким образом, пристально вглядываясь в открывшийся для него новый мир, находящийся по ту сторону от мира привычного, обыденного, «нормального», проникая в психологию его полярных ипостасей в их, казалось бы, единичных проявлениях, Михайлов приходит к глубоким социально-политическим, нравственно-философским выводам и обобщениям. «Разбойничий вертеп у Цепного моста» передает дух эпохи, становится символом самодержавного строя. Доказывая через данные им портреты-характеры несостоятельность «сильных мира сего», управляющих судьбами людей и государства, Михайлов подводит читателя к выводу о полной несостоятельности калечащего людей всех сословий современного режима.
Итак, привлекая совершенно новый для литературы материал, Михайлов создает на его основе портрет-характер как средство постижения противоречий современной ему эпохи.
Портретная структура в «Записках» обусловлена всей системой художественных средств, основными семантическими особенностями которых является достоверность повествования и его субъективность. Мемуарный портретный характер синтезирует в себе социальную, нравственно-психологическую, физическую характеристику человека, где структурообразующую роль играет авторское сознание, личностно-оценочное отношение.
Характер изображения определяется ценностной установкой, господствующей в творческой системе революционера-демократа Михайлова. Мир реальных личностей воссоздается писателем в соответствии с особыми социальными, моральными, идейно-политическими критериями, которые определены эстетикой и этикой революционной демократии 50-60-х годов XIX столетия.
Нравственная дифференциация персонажей всецело подчинена социально-классовой.
Принцип портретной живописи полностью подчиняется тону авторского отношения к персонажу, которое ясно и открыто декларируется в ремарках и закреплено в устойчивом наборе однозначных эмоционально-оценочных эпитетов.
Л-ра: Проблемы нравственно-психологического содержания в литературе и фольклоре Сибири. – Иркутск, 1986. – С. 92-101.
Критика
