Фольклор в творчестве М. Л. Михайлова
И. М. Колесницкая
Общественная обстановка и литературный процесс в России 1850-1860-х годов не были однородны. Период «мрачного семилетия» сменился в середине 50-х годов резким переломом в общественной жизни, который привел к реформам и к революционной ситуации 60-х годов. Этот перелом отразился во всех сферах научной и литературной жизни страны, определил направление деятельности журналов. Он резко повлиял на творчество целой группы писателей, вступивших на литературное поприще в конце 40 — начале 50-х годов. Литературная деятельность большинства из них была связана с обращением к этнографии и народной поэзии. К их числу относятся А. А. Потехин, А. Ф. Писемский, С. В. Максимов, П. И. Якушкин, М. Л. Михайлов, В. А. Слепцов. Выйдя из среды провинциальной дворянской интеллигенции и чиновничества, связанные в годы детства и ранней юности с провинцией (большая часть провела ранние годы на берегах верхней и средней Волги или Оки), они вынесли из общения с окружавшей их средой живой интерес к народу, его жизни и искусству.
Почти все они, вступив в литературу, начали со сближения с кругом «Москвитянина». И это не было случайностью. В самом конце 40-х и начале 50-х годов XIX в., после смерти В. Г. Белинского, когда «Отечественные записки» и «Современник», до прихода в журнал Н. Г. Чернышевского (1854 г.), не могли выполнять той ведущей роли, какую они играли до 1848 г., заметно оживилась деятельность литераторов славянофильского направления. Они заявляли о своем интересе к народу, его быту, истории, искусству и доказывали это энергичной собирательской деятельностью и публикациями. С 1853 г. литературно-критический отдел «Москвитянина» перешел в руки «молодой редакции» (А. Н. Островский, А. А. Григорьев, Е. П. Эдельсон).
К «Москвитянину» тяготел в начале 50-х годов не только П. И. Мельников-Печерский, которого связывали с журналом интересы историка, археографа и этнографа, но даже и Д. В. Григорович, печатавшийся в 40-х годах в «Отечественных записках» и «Современнике». В начале 50-х годов он, как и Мельников, вступил в переписку с М. П. Погодиным, а в 1853 г. опубликовал в «Москвитянине» рассказ «Пахарь».
В 1851 г. в «Московских ведомостях» был напечатан первый этнографический очерк А. А. Потехина. В кругу «молодой редакции» определились в начале 50-х годов интересы к народной жизни и поэзии двух других уроженцев Костромской губернии — А. Ф. Писемского и С. В. Максимова.
Однако не менее закономерен был и последующий разрыв »большинства этих писателей со славянофильским кругом, переход их под влиянием непосредственного изучения народной жизни на демократические позиции. Происходило сближение, иногда лишь частичное (как у Потехина и Писемского), иногда «более решительное и полное (как у В. А. Слепцова, С. В. Максимова, П. И. Якушкина, М. Л. Михайлова) с революционно-демократическим лагерем, с кругом обновленной во второй половине 50-х годов редакции некрасовского «Современника», а впоследствии «Отечественных записок». Могучее и широко распространившееся влияние идей этих журналов испытал в 60-х годах в той или иной мере каждый из названных писателей. Наиболее ясно прослеживается эволюция взглядов на народную поэзию и народную жизнь в творчестве М. Л. Михайлова.
Литературная деятельность М. Л. Михайлова началась во второй половине 40-х годов, когда писатель, по словам его биографа П. В. Быкова, начал печатать в петербургских журналах рецензии, стихи и этнографические очерки. В период с 1848 по 1852 г., служа в Нижнем Новгороде и сотрудничая в «Нижегородских губернских ведомостях», Михайлов, как и многие его современники, публиковал этнографические очерки и в «Москвитянине». Проездом из Нижнего в Петербург через Москву в феврале 1852 г. писатель посетил М. П. Погодина, который в дневнике 8 февраля 1852 г. заметил: «Михайлов из Нижнего. Об истории литературы имеет хорошие сведения». От Погодина Михайлов получил рекомендательное письмо в Петербург. На этом связь молодого писателя с ним, видимо, закончилась. Однако известно, что в начале 50-х годов Михайлов, как Максимов и Потехин, был близок к «молодой редакции» «Москвитянина», с которой его, как и других современников, сближал интерес к народному быту и творчеству. В Петербурге он сошелся с Л. А. Меем, Н. Ф. Щербиной, Я. П. Полонским.
Свои новые сочинения он публиковал в «Отечественных записках», «Библиотеке для чтения» и «Современнике», с крутом которого все более тесно сближался. 31 марта 1852 г. П. И. Мельников не без досады писал Погодину: «Михайлов, автор „Адама Адамовича”, сделался фельетонистом „Современника” и теперь занят важным сочинением о пасхальных балаганах на Адмиралтейской площади».
Однако всестороннее глубокое понимание народной жизни достигнуто было писателем постепенно. Как и Максимова, Михайлова в эти годы привлекало изображение провинциальных нравов, причем писатель проявлял «превосходное знание до мелочей той своеобразной жизни, которую он видел на месте ещё в золотые годы детства и отрочества». С этими «золотыми годами» у Михайлова связывались и воспоминания о деревне, которую молодой писатель смотрел как бы издалека, не замечая еще трагических сторон жизни ее обитателей. Они отразились в двух его очерках — «Святки» (1853) и «Деревня и город» (1856). В эти очерки широко вливалась народная поэзия, интерпретируемая автором восторженно, в духе многих его друзей из круга «Москвитянина», как начало высокопоэтическое, не только являющееся достоянием крестьянского быта, но украшающее однообразную жизнь помещичьей усадьбы. Повествование в «Святках» ведется от лица десятилетнего мальчика, детство которого прошло в помещичьем доме бабушки. Однообразное течение дней, когда зиму приходилось «созерцать большею частью сквозь стекла двойных рам», скрашивалось близким общением с дворовыми, благодаря которому мальчик погружался в поэтический мир фольклора. Ему вспоминается рождественский вечер в девичьей, где няня Фоминишна, «блюстительница народного этикета», загадывала молодежи загадки. «Чаровницей» называет рассказчик птичницу Устинью, известность которой «основывалась на ее удивительном уменье сказывать сказки». Автор рисует портрет сказочницы. Внешний вид физически немощной женщины контрастирует с духовной силой героев ее сказок и обаянием поэтической формы манеры рассказывания. Писатель воспроизводит обстановку повествования: «...ветер гудит в трубе и качает в саду длинные ели ... веретено прыгает по полу, жужжит... и под эти звуки, полные какого-то неотразимого обаяния и таинственной прелести, сказка переплетается со сказкою». Комната наполнена слушателями, кроме детей здесь собрались горничные. Михайлов передает стиль сказочного повествования. Ритм эпического сказа создается специфическими сказочными выражениями: облака ходячие, леса стоячие, режут по локоть белую руку, кличет сестрицу со дна речного; постоянными фольклорными эпитетами: могучий конь, дремучий лес, но главным образом, инверсиями и повторами. Определение ставится после определяемого: часу ночного, дна речного, ножи булатные, котлы кипучие; предложение начинается со сказуемого: плачет царевна, несется конь, сидит в темной избушке царевич, летит змей и т. д. Повторяются частицы и союзы: «и нет уже ни богатыря, ни царевны, ни коня»; «и плачет царевна... и молит своего друга». Таким образом создаются параллельные конструкции, сообщающие повествованию ритмичность. Однако Михайлов избегал перенасыщения повествования такого рода оборотами.
Ситуация, воспроизведенная Михайловым в «Святках», напоминает некоторые страницы С. Т. Аксакова. В «Воспоминаниях» Аксаков, как и Михайлов, показал чарующее воздействие святочного крестьянского веселья на душу мальчика, замкнутого в стенах помещичьей усадьбы, изолированного по воле матери от народа и его поэзии. Случай привел к нарушению этого запрета. В «Детских годах Багрова внука» (через пять лет после появления очерка М. Л. Михайлова) Аксаков нарисовал столь же пленительный образ рассказчицы — ключницы Пелагеи. Воссоздавая текст сказки «Аленький цветочек», Аксаков стремился, как и Михайлов, передать ритмичность народного сказа, ; основанную на многочисленных повторениях и других традиционных приемах стиля фольклорной сказки. При этом Аксаков; часто перенасыщал повествование сказочными оборотами (иногда довольно однообразными). В результате этого текст «Аленького цветочка» содержит значительно больше эпических оборотов, нежели сама традиционная в стилистическом отношении народная сказка.
Михайлов, воссоздавая сказки Устиньи, сохранял чувство меры. В его сказе эпические обороты единичны, но они прекрасно создают общий колорит повествования, причем не сказки вообще, а определенных сюжетов, с которыми те или иные обороты связаны. Называя героев, отдельные сюжетные положения и обороты той или иной сказки, Михайлов вызывал в сознании читателя представления о конкретных, наиболее типичных сюжетах русского сказочного репертуара: «Морской царь и Василиса Премудрая», «Жених-разбойник», «Чудесная дудочка», «Сестрица Аленушка и братец Иванушка» и др.
Сцена рассказывания сказки сменяется в очерке сценой святочного гадания. Льют воск, мостят мост, выбегают за ворота; вместе с барышнями девушки поют «Славу», «Кошурку» и другие подблюдные песни; обручение героев сопровождается величальной «Ты взойди, взойди, солнышко!». За нею следует размышление мальчика о грустном напеве свадебных песен, смысл которых ему еще совершенно непонятен. Видя барышню Таню и ее жениха, он не может понять, почему в песне поется о том, что с горя у невесты подгибаются скорые ноги, опускаются белые руки. И хотя Таня похожа на лебедь белую, отстающую от лебединого стада, Саша не похож на серого Гуся. Мальчик не понимает, что это за «чужая дальняя сторонушка», которая «горем вся изнасеяна, вся слезами поливана, печалью огорожена», что за свекор и свекровушка, недобрые деверья и злые, лихие золовушки. Представление о зле еще чуждо герою, совершенно незнаком он с укладом жизни той среды, в которой сложились крестьянские свадебные песни, и мальчик думает, что лгут песни, «а между тем глубокая кручина, которой проникнуты они, поневоле сообщается... детскому сердцу». Так еще бессознательно герой начинает через народную песню приобщаться к иной, неведомой ему дотоле жизни, протекающей за стенами господского дома. В этом очерке вопрос еще только поставлен, ответа на него читатель не получает. Ответ придет позднее, в произведениях Михайлова конца 50-60-х годов,
Безукоризненная этнографическая точность, подлинность приводимых текстов песен и сказок, краткость и выразительность повествования вызвали высокую оценку очерка критикой. «„Святки”, — писал В. Р. Зотов, — один из самых грациозных рассказов, которые нам случалось читать на русском языке. От него веет поэзией тихой деревенской жизни, преданиями времен и обычаев, изглаживающихся с каждым годом».
Поэтичность и простота русского фольклора, живая обстановка его бытования в естественной крестьянской среде были переданы Михайловым в другом его очерке середины 50-х годов «Деревня и город». В центре очерка, как и в «Святках», образ ребенка, девочки, живущей в помещичьем доме, но, в отличие от героя «Святок», стены барского дома не отгораживают ее от крестьянской среды. Вдовый отец не стесняет дочь, и она по целым дням пропадает в деревне, в поле, в лесу, полностью приобщаясь к жизни природы и к поэтической стихии народного творчества, которые для нее сливаются воедино. Образы фольклора девочка воспринимает непосредственно из уст его носителей, и эти образы по-новому открывают ей поэзию окружающей природы. Пристыдив брата, не сумевшего отгадать загадку: «Криво-лукаво, по полю бежало», героиня вместо отгадки показывает на белеющий тонким серпом молодой месяц. Поверия и предания оживляли для нее всю природу особенной таинственной жизнью. Она передает предание о русалке, напоминающее по сюжету рассказ мальчика из «Бежина луга» И. С. Тургенева, черпая сравнения из мира природы, рисует внешний облик русалки: «Такая белая, как пена на реке или как снег, а глаза синие, словно ночью небо, когда месяца нет». Наташа нянчит крестьянских детей, поет им народные песенки («Туру- гуру, пастушок»), потешки («Кисынька-мурынька, где была?», «Сорока-ворона кашу варила»), рассказывает шутливую сказочку или длинные сказки о Лисе Патрикеевне, о Медведе с липовой ноюй и о Козе с козлятами. Из сопоставления Наташиного репертуара с репертуаром птичницы Устиньи ясно видно, как хорошо известны были Михайлову условия бытования народной сказки: Устинья зимним вечером рассказывает волшебные сказки, Наташа, выполняя обязанности деревенской няни, знакомит крестьянских ребятишек со сказками о животных. С напряженным вниманием слушали ее дети, «и не один и них шевелил губами под лад песни кота, нарядившегося гусляром». Единство восприятия народной поэзии и природ крестьянскими детьми и героиней ясно проявляется в заключительной сцене рассказа, где они чувствуют себя властителями природы, заклиная исчезнувшее солнце детской песенкой «Солнышко, ведрышко!». Как бы повинуясь воле детей, солнц появляется вновь. Вырванная из привычной среды, героин чахнет, и автору, увидевшему изменившуюся, тоскующую девушку, приходят на память слова ее песни. Но на этот раз «хмурые тучи не расступились». Героиня гибнет.
Интерес к эстетическому началу русской народной поэзии проявлялся и в поздних произведениях Михайлова. Однако в середине 50-х годов писателю открылись новые ее стороны. В 1855 г. Михайлов познакомился с Н. В. Шелгуновым, с которым сблизился к концу Крымской войны. Это сближение, а также связь с кругом «Современника», дружба с Н. Г. Чернышевским в самом начале новой эпохи 60-х годов способствовали быстрому приобщению писателя к революционным идеям своего времени.
В 1856 г. М. Л. Михайлов принял участие в Литературной экспедиции, и, как отмечает в своем исследовании Л. В. Черных, «от всех участников Литературной экспедиции» он «отличался наиболее отчетливой направленностью своих общественных воззрений». Попав в Оренбургский край, он писал Шелгунову (25 февр. 1857 г.), что старается в своих отчетах говорить о положении края откровенно, без прикрас, и высказывал опасения, что половина его материалов, предназначенных для «Морского сборника», «застрянет в цензуре». В этом же письме он сообщал об изобилии фольклорных материалов. Из писем Михайлова в Морское министерство ясно, что собранные им по р. Белой, Уфе, Дёме сведения «составляют довольно стройную этнографическую картину Башкирии, доныне никем абсолютно не описанной». Обработку этих материалов Михайлов отложил до возвращения. «Очерки Башкирии» составляли около пятнадцати печатных листов. Другой труд «такого же, если не большего объема, „От Уральска до Гурьева” должен был заключать этнографическое и историческое описание уральцев». «Уральские очерки» Михайлова составляли лишь часть двух больших трудов. Но и они, как пишет Черных, свидетельствуют «о глубине исследовательского взгляда поэта». Л. B. Черных отмечала как скрупулезную фиксацию микроскопических потребностей быта, так и широкую социальную картину, нарисованную Михайловым, который под внешним» и случайным находил типичное. Отдавая должное поэтическим сторонам народной поэзии, Михайлов был далек уже в эту пору от идеализации народной жизни в целом. Во время экспедиции им был собран богатый фольклорный материал (записи эти не сохранились). В письме к Шелгунову Михайлов сообщал о бытовании у башкир богатырского фольклора и о том, что он записал от них изрядное количество преданий, уделял внимание «удалым» песням. Таким образом, во время экспедиции Михайлову открылся фольклор как отражение исторических и социальных воззрений народа. Это открытие было очень важно для писателя. Оно определило характер произведений Михайлова о крестьянской жизни конца 50 — начала 60-х годов и направление его критической деятельности в «Русском слове», посвященной новым изданиям фольклорных материалов.
В 1859 г. в «Русском слове» был напечатан рассказ Михайлова «Кормилица». Действие его, как и в очерке «Святки», развертывается в помещичьем доме, а все события переданы через восприятие обитателя этого дома — ребенка. Но если в «Святках» деревенская жизнь и народное творчество были представлены с поэтической их стороны, в «Кормилице» автор показывает, как тесное общение с деревенской женщиной Мариной способствовало пробуждению сознания героя, начинающего видеть мир таким, каков он в действительности. Традиционные, с детства знакомые и любимые ребенком поэтические образы народных сказок и песен приобретали для него новый смысл, наполнялись новым содержанием.
Это новое видение мира уже в самом начале рассказа проявилось в портрете кормилицы. Подчеркнув ее красоту и колоритность костюма: ситцевый сарафан, тонкая белая рубашка и шелковый платок, рассказчик замечает, что глаза у нее красны от слез. Вскоре мальчику становится ясна и причина этого. Глаза Марины покраснели от слез при прощании с родным детищем, которое она вынуждена покинуть, став кормилицей барского дитяти. «Дитятко ты мое милое! Сиротинка моя горькая! На кого я тебя покинула», — причитает Марина, провожая дочку Соломонидку до саней. Плач матери достигает слуха мальчика сквозь двойные рамы, те самые рамы, которые, по замечанию автора «Святок», отгораживали его от внешнего мира.
Рассказы кормилицы впервые знакомят героя с реальной деревней: «избушки там маленькие, улицы узкие», рассказывает Марина. Мальчик узнает, что у детей в деревне нет игрушек, потому что их не на что покупать, что сама Марина должна была покинуть своих деточек «словно сиротиночек». Образы реальной деревни в сознании ребенка переплетаются с образами няниных сказок и духовных стихов: избушка Марины напоминает ему хлевушок Алексея — человека божия и хатку лисы, «из всего этого составился один образ». Он расспрашивает Марину о деревенских занятиях и населяет свою «сказочную избушку» особой жизнью, получается полуфантастический образ деревни, включающей много реальных бытовых черт: «И вот вообразился мне темный и страшный лес. Деревья стоят, точно огромные люди с длинными руками... к некоторым деревьям приткнуты избушки. В избушках темно-темно... стены черные: тронешь пальцем — на пальце сажа. А пол какой грязный! Это теленок натоптал своими копытами. Тычется, мычит, толкает маленьких ребят — и Миколку с дудкой, и Соломонидку в ситцевом чепчике... тут и куры бродят... с потолка каплет, точь-в-точь как у нас в бане». Теленок хочет забодать девочку, та, закатываясь, плачет. И у мальчика, которому в начале рассказа было жаль, что незнакомая женщина поселится в детской и нарушит идеальный мир его жизни с няней, пробуждается желание уступить бедным жильцам свою детскую. Искренняя привязанность оторванной от родных детей матери к чужому ребенку глубоко трогает героя. Ее песня над колыбелью Лели о «татарском полоне» порождает в его сознании целый рой новых мыслей и ассоциаций: высокая гора, на ней толпа злых людей в остроконечных шапках, с топорами за кушаком. При словах песни: «Доставалася зятю тещенька» герой представляет себе бабушку Соломонидки, которую Марина звала тещей, и то, как ее бьют и тащат за руки злые татары. Когда в песне упоминается о качании колыбели, он видит саму кормилицу, качающую колыбель Лели и слезно поющую:
Баю-баю,
Мое дитятко,
Баю-баю,
Мое милое!
Ты по матушке —
Мил внучоночек,
А по батюшке —
Зол татарчонок.
И снова слова песни возвращают ребенка к жестокой действительности, пробуждают вопросы, кто такие злые татары, почему они заставляют женщину качать чужое дитя, о ком же плачет Марина и кто этот «зол татарчонок». Видя неподдельную привязанность Марины к Лёле и горячую любовь ее к своим детям, мальчик с горечью расставался с кормилицей: «Казалось, часть сердца отрывалась у меня, чтобы следовать за Мариной в темную среду вечных забот и нескончаемого труда... благодатная тоска — бессознательно указывала она на святой долг жизни». Этими словами завершается рассказ. Сознание долга жизни определило направление дальнейшей общественной и литературной деятельности Михайлова в 1860-х годах.
В рассказах «Зеленые глазки», «Шелковый платок», в сибирском очерке «Аграфена» автор показал эту «темную среду... нескончаемого труда».
Обитатели деревни представлены здесь на фоне типичной обстановки крестьянского быта. То, что было неясно герою «Святок» — деспотизм патриархального уклада деревенской жизни, — становится предметом размышлений в рассказе «Шелковый платок» (1859). Счастливый брак бедной сироты с богатым крестьянином, их веселая свадьба контрастирует поначалу с грустным тоном свадебных песен. Настя не плачет под венцом, вызывая этим недовольство деревенских кумушек, пророчащих ей несчастье. «Пусть плачут, к кому песни приходятся», — думает героиня. Плачут на свадьбе потому, что так «испокон веку заведено». Протестуя против старой морали, автор устами деревенского рассказчика замечает: «Не век же этим песням правдой быть? Будет время, не станут ни сердца, ни доли насиловать; не станут и корить, что не плачут девушки, выходя замуж за милого». Рассказ был напечатан в журнале «Народное чтение» (1859, № 4); цель автора, видимо, и заключалась в пропаганде среди широкого круга читателей новой морали, в полемике против домостроевского уклада деревенской жизни. Однако этот уклад еще был реальностью. Именно он (деспотизм свекрови, побои), убивая человеческое начало в душе героини, превратил ее из любящей жены в рабу, а затем довел до физической гибели. Но терпят жестокое моральное наказание и обидчики Насти.
В рассказах и очерках 60-х годов, написанных в Сибири, развивается та же тема жестокого угнетения, попранного человеческого достоинства («Зеленые глазки», «Аграфена»), которое порождало иногда активный протест. Эти рассказы Михайлова основаны были, как и книги С. В. Максимова, на сибирских впечатлениях, наблюдениях над бытом ссыльных и каторжных. Фольклорный материал в них Михайловым привлекался мало. Только в рассказе «Кукушка» образ птицы интерпретируется в духе народной песни. Бездомная кукушка, залетевшая в далекую Сибирь, своим кукованием напоминает изгнанникам о родине. Голос ее зовет их на волю. Михайлов пересказывает сюжет нерусской (быть может, башкирской) песни о том, как ведут наказывать молодого рекрута, бежавшего часов, а он говорит: «Братцы, не я виноват — это птица виновата, она все кричала и звала меня в родимую сторону». Но и у русских ссыльных представление о кукушке неразрывно связывается с представлением о побеге. Быть в бегах у солдата, называется «состоять на вестях у генерала Кукушкина», голо; кукушки — это весть о весне, о воле. Михайлов, как и Максимов, сообщал фантастические рассказы ссыльных о побегах по Байкалу в омулевой бочке, о героическом песеннике Шмелеве, которого сманила весенняя кукушка, и о том, как он, уходя, пел тюремную песню «Отлетает наш соколик». Песня звучала; все тише на лесистой горе, и никому из присутствующих не пришло в голову послать погоню.
Удивительный певец приобретал в устах рассказчиков этого тюремного предания черты мифического Орфея или того певца из скандинавских преданий, песни которого поднимали человека с постели и заставляли идти в темную ночь по болотам, горам и лесам.
Глубина взглядов писателя на фольклор отразилась и в его критических статьях 1859-1860 гг. в «Русском слове». Статьи эти написаны человеком, прекрасно осведомленным в вопросах этнографии и фольклора. Две из них посвящены «Пермскому сборнику» (кн. 1 и 2). В отделе этнографии второго сборника он сочувственно выделял статью Рогова «Материалы для описания быта пермяков» и указатель сочинений о Пермской губернии, помещенные в «Казанских известиях» и «Пермских губернских ведомостях». Оба сочинения охарактеризованы рецензентом как прочное основание для дальнейших научных исследований Северного Урала.
В первом сборнике Михайлов особенно одобрял статью Зырянова о Пугачевском бунте, основанную на новых материалах (как известно, среди собранного самим Михайловым во время экспедиции на Урале фольклора значительное место занимали произведения, посвященные пугачевскому движению).
В статье Рогова внимание Михайлова привлекли материалы о рекрутчине, он отметил также значение описания свадебных обрядов в Чердыни, составленного Предтеченским, и записей песен учителя Мальцева. Михайлов писал о научном значении свадебных песен и сказок, записанных Зыряновым, выделял те жанры фольклора, которые наилучшим образом отражали быт современного крестьянства. Однако в рецензии на «Песни, собранные П. В. Киреевским» Михайлов отметил и значение старинных эпических песен — «почти единственного отклика, в котором доходит до нас народная душа».
Понимая глубокое содержание и чувствуя поэтичность фольклора, Михайлов придавал ему большое значение как важному средству воспитания. Это заставило его в конце 1850-х годов опубликовать народные сказки в изданиях, предназначаемых для детей и для широкого круга читателей. В журналах «Подснежник» (1858) и «Народное чтение» (1859) Михайлов поместил восемь сказок.
Относясь с большим уважением к содержанию и поэтической форме народной сказки, сочувственно отзываясь о публикациях народных сказок в «Пермском сборнике», Михайлов считал важным сохранить для детей полностью систему образов и стиль сказки, отражающие народное миросозерцание, но возражал против диалектных особенностей, затрудняющих восприятие текста читателями. В этом отношении взгляды Михайлова совпадали со взглядами Н. А. Добролюбова, критически отнесшегося к методу публикации сказочных текстов в сборнике Афанасьева. Считая, что в сказках важнее всего «содержание или, пожалуй, эпические их приемы», Михайлов сохранял то и другое так же, как сохранял сюжет и стилистическую манеру сказок птичницы Устиньи («Святки») или колорит детских сказок, рассказанных Наташей («Деревня и город»). Опубликованная в «Подснежнике» сказка «Кот и петушок» ранее была использована Михайловым в этом очерке. Вполне возможно, что ее основой послужила собственная запись Михайлова. С тремя текстами сборника Афанасьева совпадают лишь отдельные выражения и образы, например песня лисы:
Петушок, петушок, золотой гребешок,
Масляна головка, сметанный лобок!
Выгляни в окошко, дам тебе кашки!
Со сказкой Авдеевой совпадает песня кота-гусляра: «Стрень-брень, гусельки, золотые струночки». Несколько более распространен Михайловым заимствованный из сборника Афанасьева текст народного предания о Волге и Вазузе.
Л-ра: От Грибоедова до Горького. – Ленинград, 1979. – С. 41-51.
Критика
