«Поэзии физическая мощь…»
Анаида Беставашвили
Творчество Юнны Мориц давно и прочно связано с Грузией. Грузии, ее истории, ее современности, ее природе и искусству посвящено множество стихотворений Ю. Мориц — как ранних, так и написанных в самое последнее время. Широкому читателю известны также переводы Ю. Мориц из грузинской поэзии, в которых с любовью к подлиннику может соперничать разве только мастерство поэта-переводчика.
Когда в 1974 году вышла новая, четвертая книга стихов Юнны Мориц, невольно пришла на память первая ее книга, вышедшая в Киеве в 1957 году. Из этой первой книги «выжило» и вошло в более поздние сборники только одно стихотворение «Желание» («Увези меня к морю хоть на день, хоть на час»). И не столько потому, что ранние стихи оказались недостаточно живучими, а потому, что Ю. Мориц, очень быстро и резко набравшая высоту, была очень взыскательна к себе. Уже в этой первой, ранней книге мы встречаем типичные для зрелой поры образы (например, стихи о простудившейся сосне; вспомним стихотворение из последнего сборника — «у ворона катар дыхательных путей»). И совсем уже не случайно первая книжка двадцатилетней поэтессы называлась «Разговор о счастье».
Счастье — в представлении личности мыслящей, страдающей и сострадающей миру и людям, это идеал, противоположный мещанской сытости и покою, но все-таки это — здоровое, нормальное, человеческое счастье. В счастливые минуты душевного равновесия Ю. Мориц формулирует свою жизненную программу, предельно простую и непритязательную: «И долго жить. И умереть потом. Но сто детей иметь и всех лелеять».
Еще в «Мысе Желания», удивительно цельной и мужественной книге, привезенной из нелегких северных странствий, Ю. Мориц провозглашала, не боясь показаться банальной или чересчур декларативной: «Я преклоняюсь, жизнь земная, перед бессмертием твоим». Дальше она не раз повторит это восклицание в разных вариациях: «Противен мне бессмертия разор, помимо жизни все невыносимо». «Все лучше и легче, все проще и проще живу, все лучше и лучше...». «Я жива, жива, жива, богом не забыта, молодая голова дрянью не забита...».
Вспомним прекрасный, свежий образ «золотой хлеборезки», настолько полюбившийся поэтессе, что она несколько раз повторяет этот властный мотив щедрой раздачи всех мирских благ:
А я, как в детстве, жду довеска
с небес, где виден продавец
и золотая хлеборезка.
Каждый человек ждет, должен ждать и будет ждать доли своего счастья. И еще раз о том же:
И над чистилищем залива
зажжется что-то в вышине,
отвалит жизни ей и мне
и все разделит справедливо!
Обе цитаты — из сборника «Лоза», изданного почти через десять лет после «Мыса Желания» и доказавшего рост, взлет, скачок из юной талантливости в зрелость и совершенство.
И наконец, в последнем сборнике, откровенно, без обиняков названном «Суровой нитью («...не оттого ль душа моя здорова, что нить моей основы так сурова?»), мотив божественной раздачи обретает космическую широту и вместе с тем лирическую интимность:
Точность веса — в осеннем настрое,
Приблизительность — как воровство,
Потому нас не двое, а трое —
Ты и я, и раздатчик всего.
На дороге от станции к даче,
Обладатель сквозистых снастей.
Мне навстречу выходит раздатчик
С полной мерой могучих страстей.
Итак, каждый получает в этой жизни полную меру страстей и страданий, мук и радостей. Земное изобилие неисчерпаемо, и никто не останется обделенным: «На исполинских чашах Зодиака идет развес обилий всевозможных».
Давно я не читала стихов такого могучего и искреннего, жизнеутверждающего накала. Иногда кажется, что рукой поэтессы водит некий полемический задор. Но с кем она спорит? Кто этот неисправимый пессимист, который не верит даже такому: «Как ветрено! Как превосходно! Как пасмурно! Как хорошо!». Мне кажется, что очень часто Ю. Мориц спорит сама с собой, убеждает себя, в себе поддерживает бодрость духа и веру в силу любви: «Не стану сиротой, покуда я люблю окно, кирпич в стене, разбитое корыто».
«Нет, мне талант любви не изменил», - отвечает она уверенно на чей-то каверзный вопрос, заданный, очевидно, в трудную минуту.
Все хорошо. Так будь самим собой!
Все хорошо. И нас не убывает.
Судьба — она останется судьбой.
Все хорошо. И лучше не бывает.
Этот диалог поэта с самим собой. Призыв быть мужественным и не поддаваться невзгодам. Это не бездумный оптимизм, а преодоленное отчаяние, побежденная беда.
Любовь остается стимулом, толчком к творчеству, она питает слово и строку.
И некая тяга
ломила ребро,
и некая влага
поила перо,
перо и бумага,
любовь и отвага
творили добро,
насыщая нутро.
«Перо и бумага, любовь и отвага» способны творить добро и преображать мир. Это вторая «суровая нить», которая прочно связывает Ю. Мориц с великими традициями русской поэзии. Слово — не только предмет игры и источник эстетического наслаждения, но кирпичик дома, жилья для души человеческой. Вдохновенье, воображение, талант — силы, способные воздействовать на мироустройство. И воздействию слова подвержены не избранники, «...и блаженствам, как силой небесной, все настигнуты, до одного». Более того даже сад «не просит от нас, как и мы от него, ничего, кроме слова и света». В стихах Ю. Мориц природа начинает говорить на языке поэзии: «И ветер, и тополь, и пруд, и ограда оставили жесты, прибегли к словам».
Так, значит, все доступно всем и каждый может увидеть мир прекрасным и услышать и понять голос Поэзии? Да, конечно, все и каждый. Но с одним условием: «Пускай поющую пружинку судьба не повредит ни в ком».
Вот откуда демократичность, доступность поэзии Ю. Мориц. Вот откуда ее доверие к читателю и умение говорить с ним на равных. Она никогда не вещает свысока, не поучает, не проповедует. Она никогда не заискивает, не сюсюкает, не подделывается под «среднего читателя». Она просто верит в «поющую пружинку» внутри каждого из нас. Она умеет донести до нашего слуха самую негромкую мелодию жизни.
Плыл кораблик вдоль канала,
там на ужин били склянки, —
тихо музыка играла
на Ордынке, на Полянке.
Я как раз посерединке
жизни собственной стояла, —
на Полянке, на Ордынке
тихо музыка играла.
Воображение — сила столь животворная, что у Ю. Мориц даже ребенок «плод воображения». Шутливо, изящно, но пронзительно-нежно и серьезно: «Спит мое мечтание, плод воображения, вот ему питание — от стихосложения». Детство в представлении Ю. Мориц неотторжимо от вдохновения. По ее мнению, взрослые люди оттого зачастую не могут быть счастливыми, что утеряли черты, присущие детям, детству. Об этом Ю. Мориц писала много, писала всегда. «И пока не поставят на место, будем детство свое продолжать». Что значит продолжать детство? Наверно, это значит, несмотря на все потери и утраты, не терять веры в добро, веры в себя и в людей.
Ах, страны есть на свете,
в которые попасть
умеют только дети,
и то не все, а часть.
И еще одно строгое предупреждение: «Не променяй же детства на бессмертье». Пожалуй, мы впервые встречаем противопоставление таких разных категорий. Детство и бессмертие? Да еще, по мнению автора, детство дороже и важнее бессмертия. (Выше мы уже говорили, что в глазах Ю. Мориц, бессмертие достаточно неуютная и обременительная штука, вот детство — другое дело!). Не случайно лучшие, я бы оказала, хрестоматийные стихи Ю. Мориц посвящены детям. (Вспомним «Стихи о солнце», которые в свое время произвели такое сильное впечатление, или «Зейдер-Зее», в котором всех «поголовно тянет в детство»).
Всем ясно, что раз в стихах Ю. Мориц такое важное место занимают дети, то должна звучать в них и тема материнства. Когда поэтесса говорит об этих чувствах, таких простых и всем понятных, голос ее приобретает необычайную мягкость и проникновенность. Смотрите, какой неожиданный поворот, какие неблизкие понятия брошены на чашу весов, когда подводится итог всей жизни:
...Я буду еще умирать,
простынку в комок собирать,
навеки себя покидая.
Угла не имела, котла,
здоровья, такого тепла
блаженного — не от огня,
но мама какая была у меня!
Красивая и молодая!
Эти строки пробьют себе дорогу к любому сердцу и в комментариях не нуждаются.
Вообще, когда Ю. Мориц очерчивает круг своего земного бытия, оно оказывается вполне обычным и нет в нем ничего «надмирного», недоступного простым смертным.
...И чей-то ключ навек замкнул на мне
тяжелые, таинственные цепи:
одну — перебирали мать с отцом,
другую — сын, а третью — друг.
С четвертой играла Муза, черная лицом
и белая тетрадью распростертой.
Пожалуй, только четвертая цепь выводит автора из рядового человечества. И через несколько страниц мы читаем посвящение сыну, где речь идет о четырех безднах (там было четыре цепи, здесь — четыре бездны). «У меня за спиною три бездны: одна — только утром при розовом солнце видна» (допустим, что это детство), зрелость — «там три пруда тончайшей поваренной соли я съедаю, водой запивая сырой...» и т. д. Опять-таки ничего от избранника божия, и все как у всех: болезнь, заботы, воспоминания, надежды.
Героиня Ю. Мориц — не пророчица, а труженица. Даже у Музы — натруженные руки. Здесь в каком-то смысле определяющим является настроение первого стихотворения сборника:
Когда плыву за цельным молоком,
За хлебом и стиральным порошком,
А рядом парус мой идет пешком, —
Не оттого ль душа моя здорова,
Что нить моей основы так сурова?
Вот истоки поразительной внутренней свободы и уверенности в себе, цельности и какого-то гордого покоя. Иногда кажется, что лирическому герою Ю. Мориц неведомы модные комплексы и бесконечные рефлексии по самому ничтожному поводу. Он не бьет себя кулаком в грудь и не навязывает читателю своих исповедей, свидетельствующих о слабости и близости к самобичеванию. Герой этой поэзии — личность здоровая и цельная (и если это не абсолютная цельность, то явное стремление к этой цельности и простоте), что отнюдь не исключает сложности, трагизма, мучительных попыток разобраться в окружающем мире и в себе.
Цельность и душевное здоровье не мешают поэту говорить и такое:
Храни меня от мрачного разлада,
Судьбу от сил нечистых отреши,
И знак подай, что мудрецу не надо
Теснить безумца из моей души.
И еще одно важное признание: «Едва ль моя душа смогла бы сделать выбор — сломать стереотип и предпочесть сумбур...».
В конечном итоге — это извечный опор меж чувством и разумом, меж «духовной мощью и телесной немощью», между «временным и вечным» (хотя бывают минуты, когда эти антагонисты, антиподы счастливо сочетаются — «у временного с вечным не дрогнул равновес». Но все мы знаем, как редки такие минуты, когда мир нежен и наивен):
Когда мы были молодые
и чушь прекрасную несли,
фонтаны били голубые,
и розы красные цвели!
Чего здесь больше — иронии или горечи, насмешки или сожаления? Впрочем, и то, и другое придется принять, ибо «мир един и двойствен в каждом звуке, и в первом плане глубже дышит план второй».
Ну как пересказать, скажем, вот это:
То ли плеск, то ли бульканье зяблика,
то ли вздох, то ли блик, то ли всхлип,
то ли в облачной области яблока,
то ли в зарослях ветреных лип.
В чем тайна очарования этих строк? В чем секрет их власти над нашим воображением? Почему мы твердим их на память, упиваясь их ненавязчивой музыкальностью и легкостью, присущей лишь истинному искусству? Это стихотворение кончается такими строками: «...душа моя вечно находится у какого-то звука в плену». Так вот, душа, чуткая к поэзии, несомненно, попадает в плен этих (и многих других) строк, принадлежащих зрелому перу Ю. Мориц. Зрелость, по мнению Ю. Мориц, прекрасна, она ничем не хуже юности или даже детства: «Но бытности чудо не в десять, не в двадцать, а полностью в тридцать дано ощутить».
Как это понимать? И в десять, и в двадцать жизнь все равно — чудо, но попробуйте ощутить ее как чудо, когда за плечами у вас горький опыт, поражения и разочарования! Но у Ю. Мориц всегда торжествует жизнь, и это напоминает нам здоровый дух живописи и литературы Возрождения, кстати, откровенно любимого нашим автором. Но Ю. Мориц считает этот несгибаемый оптимизм не только собственной заслугой: «Но жертвенно и благородно щадило время дух во мне». Не совсем обычно, правда? Как правило, люди склонны винить во многом время и совсем немного — себя. Здесь наоборот. Однако есть и другие строки, из которых следует, что время-то как раз щадило не всегда, и тогда на помощь приходило неукротимое стремление «не приукрасить модель» и «избегнуть вранья».
Я избегала приходить к обеду
В дома друзей в четыре или в шесть.
Я тихо шла по золотому следу
И не писала так, чтоб лучше есть.
Вообще в стихах Ю. Мориц мы всегда ощущаем какую-то сдержанность в житейских аппетитах, гордую скромность, умение довольствоваться малым, способность быть благодарным за глоток молока или вина. Даже Кавказ не толкнул Ю. Мориц к воспеванию пышного изобилия. (В стихотворении «Южный рынок», где сама тема оправдывает всяческие излишества, автор больше склоняется к описанию «чувственного заряда слов», бурлящих в стихе и прозе. В глазах поэта прекрасны не столько сами фрукты, сколько их названия: «Прекрасны фруктов имена! Господь назвал их и развесил в те золотые времена, когда он молод был и весел»). Предметный мир, мир вещей в стихах Ю. Мориц весьма ограничен, в него входит лишь самое необходимое. Ее стихи не лавка антиквара и не меню модного ресторана. Вещи для нее существуют лишь как отражение мира духовного, и она прибегает к их помощи, когда они действительно необходимы. Этот своеобразный аскетизм ощущается очень остро. Сродни этому качеству и та особая «духовность», которая заставляет нас поверить, что душа столь же плодоносна и могуча, как и земля. Отсюда же вера в «поэзии физическую мощь». Поэзия — помощник и спаситель. К ней можно обратиться в самые тяжкие минуты, и она защитит: «Ко мне работа так добра, когда случается несчастье».
День поэта, как и вся жизнь, складывается из слов и букв — очень показательно подобное ощущение себя и своего бытия. «Никогда никто потом по буквам этот день не сложит». Но мы сейчас как раз и занимаемся этим — складываем, как мозаику, день поэта из смальты образов и звуков.
Стихотворные строки для Ю. Мориц – ступени, ведущие ввысь и вглубь. Они пластичны, подвижны, имеют протяженность во времени и в пространстве: «Мне кажется, я никогда не сумею добраться от первой строки до второй», «Никто не знает, как длинна дорога от первого двустишья до второго». Знакомы ли Ю. Мориц муки творчества. Наверно, знакомы, но увенчаны они такой счастливой легкостью и виртуозностью, что невольно забываешь о родовых муках. Какой знакомый, грузинский запах у такой метафоры: «И воздух нежен, как печенка оленя, снятого с костра». А вот образ городской, современный применен к библейской смоковнице. «Инжир в кожурках из вельвета». А вот сравнение свежее и очень женское. «А это любимый, он пахнет слезами, словно бензином шофер в гараже». Образ, роднящий стих с графикой, — «и недостроенный квартал казался судоверфью». А какой простор открывается за этим четверостишием:
Смотри, в колоннаде музея
Такие прозоры,
Что горы пройдут, не худея,
Не скомкав узоры.
Тут и там в стихах Ю. Мориц рассыпаны щедро меткие наблюдения («как восточная сладость, тает окрика звук», у Сатира в глазах «не видно взгляда», «небо... темно, как заколоченный сарай» и т. д.).
Стих Ю. Мориц динамичен и лаконичен. В пяти строках вся драма и ее развязка:
Мимо! Будет то, что будет,
Мед согреет, лед остудит,
Ум воздаст, душа осудит,
Будет сын тебя любить,
В уши музыка трубить.
И наконец, такие стихи, как «След в море», «Моцарт», «Рождение крыла», «Осенний утренник», «Приход вдохновения», «Стихи о феврале», — трудно удержаться, чтобы не продолжить этот перечень, без которого сегодня невозможно представить себе облика современной русской поэзии.
И третья нить, которая привязывает поэзию Ю. Мориц к великой поэзии ее предшественников, — это приверженность к стиху классическому, ясному, лишенному вычурности и жеманства. Современность стиха Ю. Мориц не во внешнем изыске, а в самом мышлении, в способе поэтического освоения мира. Строка Юнны Мориц не ребус, но и не кроссворд, когда заполненная вертикаль диктует натасканному слуху горизонтальную рифму. Речь в стихе свободна и внятна, и кажется, что в ином обличье та или иная мысль все равно бы не смогла появиться на свет. Это ощущение точного попадания, невозможности сказать о том же самом иначе — неотъемлемое качество подлинной поэзии.
И последняя (придерживаясь «магического» числа, названного автором), четвертая нить, ведущая от поэзии Ю. Мориц к давней и прочной традиции русской литературы, — это грузинская тема, вернее, тема Грузии, занимающая в творчестве Ю. Мориц особое место.
Грузия для Ю. Мориц не географическое понятие, не экзотический рай, не декор и не орнамент, не веселая оперетта, в которой хозяева давно отрепетировали свои роли, чтобы развлекать гостей, не посрамив пресловутого гостеприимства. Грузия для Ю. Мориц — это состояние души, это редкое и тем более необходимое ощущение всей неохватной полноты бытия, это переполняющее нутро чувство благодарности к миру, к людям, это внезапный подъем всех творческих сил и внезапная любовь, это покой и просветленье... В Грузии для Ю. Мориц сосредоточены самые удивительные явления и события. «Где-то рядышком, из рая, но совсем не свысока, пела нежная валторна, к этой ночи собирая все разрозненное в мире, все разбросанное ветром за последние века».
Андрею Битову, недавно опубликовавшему в журнале «Дружба народов» свои впечатления о Тбилиси, наш город тоже показался тем уютным и теплым местам на земном шаре, где люди умудрились сохранить какие-то милые и добрые приметы старины, без которых жизнь часто теряет свое обаяние и без которых человеку холодно и одиноко в этом мире. Бросается в глаза совпадение ощущений таких разных художников, как Андрей Битов и Юнна Мориц.
С легкой руки Маяковского и Пастернака приставка «рай» стала неразлучным спутникам Грузии. Не обошлась без рая и Ю. Мориц. Но для нее этот рай обращен внутрь, а не вовне, это бессмертные плоды души, а не яблоки с золотой яблони:
Давай, душа, давай
проникнем за ограду,
там роковый трамвай
бежит по снегопаду.
Узнаете? Это же Тбилиси, город, в котором поэт ищет покоя и просветления. А вот «Осень в Абхазии» — и снова на палитре этот спасительный розовый цвет — цвет детства и мечты. «Рассвета розовое древо шумит надеждами во мне, и тень моя уходит влево с двумя крылами на спине».
Грузия становится для Ю. Мориц синонимом заветного уголка души, в котором она черпает силы, чтобы жить и творить дальше. Правда, есть стихотворения, где Грузия — только фон для главной темы, для монолога о себе. Так выглядит «Ночной Тбилиси», где город сам по себе, а лирическому герою не до него, так он поглощен своей бедой, но и здесь поэт находит точный штрих к портрету древнего города: «Я вижу город на холме, он опит с улыбкой фараона».
А вот другое стихотворение, где мотив Грузии сливается с мелодией сердца и приносит исстрадавшейся душе желанное обновление:
..и начат новый счет,
Прекрасный, сладкий дым уносится в трубу,
И хочется свобод, и к жизни так влечет,
Что никакая муть не омрачит судьбу.
Тою же полнотой жизни отмечено «грузинское» стихотворение «Июль» и «Осенний юг». Здесь хочется сказать несколько слов о переводах Ю. Мориц из грузинской поэзии, к сожалению, не многочисленных, но всегда безошибочных. Мы помним, как хороши были ее переводы из Тамаза Чиладзе и Отара Чиладзе, как удавался ей Джансуг Чарквиани. Больше других «повезло» стихам Гиви Гегечкори. Ощутив с этим поэтом некое родство душ, правда, не часто, но последовательно и преданно обращается Ю. Мориц к его творчеству. Переводы Ю. Мориц дышат тою же подлинностью и неповторимостью, что и ее собственные «оригинальные» стихи. Недаром у нее вырвалось как-то: «Надышать бы в переводы первобытного тепла». Хочется пожелать ей успеха в этом благородном деле. Пусть грузинская поэзия станет ее помощницей на нелегкой стезе творчества, о которой сама поэтесса сказала с предельной выразительностью:
...там играла лира.
Я шла одна. И судя по всему,
Мой путь лежал в такую область мира,
Куда, как в рай, идут по одному.
Так о чем же последняя книга Юнны Мориц, названная так откровенно и выразительно — «Суровой нитью»?
О чем? Как все искусства. О любви.
О сладости духовного страданья.
О нестерпимом счастье быть людьми
И ведать бездны нашего сознанья.
В сущности это четверостишие лучше любой рецензии передает суть содержания нового сборника Юнны Мориц, и в таком случае наша задача сводилась лишь к расшифровке, комментарию к этому четверостишию, как, впрочем, к ко всем остальным.
Л-ра: Литературная Грузия. – 1975. – № 9. – С. 52-57.
Критика
