«Века загадочно былые» в поэзии Юнны Мориц
Л. Л. Бельская
Так расслабим шнурок
На корсете классической схемы,
Чтоб гулял ветерок
Вариаций на вечные темы.
Ю. Мориц «Кармен»
Юнне Мориц свойственна «тоска по мировой культуре» (О. Мандельштам), одна из ее книг – «В логове голоса» (М., 1990) даже оформлена в античном стиле.
Для Ю. Мориц, как и для Осипа Мандельштама, эллинская культура - это родник, питающий искусство всех времен и народов: «Брызнул вечности фонтанчик из античного соска». Это вечный источник прекрасного, облагораживающий даже повседневность («домашний эллинизм»). Вишня, повисшая между небом и землей, напоминает фигуру Лаокоона, перевитого змеей («Перед ливнем»). Пчела, по воздуху шурша, идет, как сфинкс, на «лапах львиных» («Пчела»). Боль в сердце вызывает в памяти «мифический дежурный клюв орла» («Та боль еще и болью не была...»). В утреннем холоде и сумраке, в уличном шуме и хозяйственных стуках слышится шепот «античных наук» и звучат «орфейских струн пронзительные строки», и приходит осознание, что мир един и двойствен, «и в первом плане глубже дышит план второй» («Осенний утренник»).
Поэтесса не только отыскивает античные аналогии в сегодняшнем мире, но и воскрешает древние мифы, пересказывая их на свой лад, создавая их новые вариации, - «Золотое руно», «Прометей», «Случай с Афродитой», «Дафнис и Хлоя», «Сатир с русалкой». Так, в мифе о Прометее, по ее мнению, главное - не страдания титана, а его сострадание раненому Кентавру, который мучается от боли и молит о смерти, будучи бессмертным. И тогда Прометей требует от Зевса: «Сокруши порядок и смерть мою перепиши на друга». И «зверский» Зевс, хоть и обзывает похитителя огня «ворюгой», все-таки выполняет его требование.
В «Золотом руне» Ясон не выглядит победителем: «Там, словно раб, руно держал герой, Добычи ослепительный невольник». Оказывается, добыв руно, он лишился свободы, не имея возможности ни сбыть его с рук, ни сбросить с плеч. Ни прилечь и отдохнуть:
Когда в Колхиду шлялся за руном
И лабиринт разматывал на звенья.
Герой, ты не подумал об одном -
С твоей добычей нет уединенья.
Если Прометей и Ясон показаны в душевных метаниях и переживаниях, то появление богини красоты из моря наглядно-реально: «Эта женщина вышла из пены морской, Наготу на свету заслонила рукой И в толпе затерялась людской». Вокруг нее люди заняты будничными делами и заботами: пекарь печет хлеб, плотник сколачивает доски, цирюльник ждет клиента, старуха с клюкой убегает от смерти, младенец ест кашу. Но ее узнают, ей кланяются, зазывают в гости и верят, что она «внушает блаженный покой» («Случай с Афродитой»). А история Хлои и Дафниса описана в фантастическом ключе: пастушка встретилась с трехметровым гуманоидом, прилетевшим из космоса на межпланетной тарелке, и тот посмотрел на нее как ученый на инфузорию и прошел мимо («Дафнис и Хлоя»).
Современную и символическую трактовку получает в поэзии Ю. Мориц легенда о Медном быке, в которой сицилийский тиран сжигал живьем своих врагов: «Крики умирающих гудели в полой меди, и казалось, что бык мычал» (Гаспаров M. Л. Занимательная Греция. Рассказы о древнегреческой культуре. М., 1995. С. 86). Это страшное устройство для казни представлено в цикле «Медный Бык» как воплощение «русской жути» - «царства злобы, вражды и тоски» и собственного опыта поэтессы, ощущающей себя заживо погребенной.
Там в заревах кровавых
зияла мне безумья чернота:
мычание, с которым Медный Бык
на огневище пыточном пасется,
до черного каленья размычась,
пока в нем жертва жарится и крик
несчастной человечины несется,
державу развлекая в черный час...
Поэтесса убеждена, что «века пройдут, а сердце помнит все», и называет время «всепоглощающим» и «неумирающим». Казалось, она просто читает книги и рассматривает картинки, но они оживают: «Славно жить в Гиперборее, Где родился Аполлон, Там в лесу гуляют феи, Дует ветер аквилон» («Античная картина»). А рисунок на кувшине разворачивается в повесть о любви девы к юноше, который жаждет подвига, «славы большой лапши», и влюбленная предвидит, что возвратится он нескоро, много испытав, побывав и рабом, и нищим, а она ходит за ним, и вздыхает, и прячет «улыбку возмездья» («Читая греческий кувшин»).
Юнну Мориц интересуют и увлекают как мифологические сюжеты и персонажи, так и личности, творчество, судьбы великих мужей Древней Греции и Рима - Гомера и Гесиода, Сократа, Овидия и Горация. В поэмах Гесиода она отмечает парадоксальное сочетание свободы и божественного блеска со скукой и монотонностью: «Теперь не напишут вовек Так дивно, так скушно, так длинно, Как сей дидактический грек» («Игра на цитре»). Мысленно беседуя с Горацием, она раздумывает над его словами, что не надо «висеть меж надеждой и страхом», если есть в житнице запас хлеба да хорошие книги для чтения («Ангел с белым крылом...»).
Если у О. Мандельштама пьяного Сократа встречает руганью «суровая жена» («Старик»), то у Ю. Мориц ревнивая жена пророчит ему гибель, а он предстает «пьяненьким, лысым знатоком наслаждений, гением, занудой, ловцом юных балбесов», внимающих звону словес. И смерть Сократа от яда не выглядит трагичной: «Ну-ка, вздремнем, хорошенько закутав/грезящей плоти простор, / слаще которого только цикута, / если аптекарь - не вор» («Сизая морось, желтая липа...»). Перед нами не традиционная, иная версия отравления Сократа, где акцент ставится не на смертном приговоре суда над философом, а на добровольном уходе из жизни - чуть ли не в пушкинском духе: «Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья...».
Другая эпоха, пробуждающая поэтическое воображение Юнны Мориц, - это эпоха Возрождения, явленная в образах Данте, Петрарки, Рабле, Шекспира. Размышляя над феноменом раблезианства и смеховой культуры, поэтесса приходит к выводу о необходимости существования в жестокой и угрюмой реальности комедии, балагана, анекдота, ибо «когда смешное хлещет в уши, само бессмертье хлещет в души, как виноградное вино» («Памяти Франсуа Рабле»).
Благословенна передышка,
Когда хохочешь, как мартышка.
Над роком, смертью и судьбой,
Над женщиной и над мужчиной!
(«Лицо»)
Любовь Петрарки к Лауре вызывает другие ассоциации и обобщения. «Но обожанье - вот источник, Который все позолотит! И в ларчик вечности летит Лауры крохотный платочек...» («Вблизи»). Вот эта-то пушинка, перышко, щепотка и является «поваренной солью искусства».
Изгнание Данте из Флоренции сопоставляется с высылкой из СССР М. Ростроповича и Г. Вишневской - отсюда упоминание виолончели и нарочитое употребление низменной, грубой лексики: «Судом помойных ведер и отбросов / под зад пинком ты выдворен, гигант»; «мне в этом имени поют виолончели - Дант - двери ада - хлоп! и эмигрант»; «Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново, / молчанье - золото, оно же - гной и грязь» («Изгнанье Данте Алигьери». 1978).
В отличие от Новеллы Матвеевой, создавшей целую «Шекспириану», Юнну Мориц занимает не загадка Шекспира, а его герои, причем самые популярные - Гамлет, Офелия, Джульетта. Над Офелией, плывущей в сизых травах, ангелы держат серебряные зеркальца, «чтоб видела она, как милосердна жизнь», как «внемлет нашим просьбам» и «терпеливо ждет, останемся ли живы, и справедлива к нам, оставшимся в живых». А о погибших остается память и бирюза - «косточки умерших от любви» («Офелия плывет»). Смягчая трагизм шекспировской героини, поэтесса отталкивается и от блоковского образа Офелии («Офелия в цветах, в уборе...»), и от цветаевской безысходности: «И последний венчик всплыл на прибрежных бревнах» («Разговор Гамлета с совестью»).
Иначе трактуется смерть юной Джульетты. Автор пытается отговорить ее от самоубийства, призывая опомниться, одуматься: «Не умирай, Джульетта, добровольно! Вот гороскоп: наследника родишь». Вступив в воображаемый разговор с героиней, лирическое «я» заявляет о своем желании жить долго и быть «не после, не в веках, не наизусть, не дважды и не снова, не в анекдотах или в дневниках, а только в самом полном смысле слова» («На смерть Джульетты»). В этом нагнетании перечислений, подчеркивающих страстное желание жить, угадывается ответ на сомнения Гамлета «быть или не быть?». Образ Гамлета в интерпретации поэтессы дается в ироническом освещении и не похож ни на блоковского, ни на пастернаковского (См.: Вельская Л. Л. «Русские Гамлеты» в поэзии XX века // Русская речь. 1996. № 4. С. 10-17). А в стихотворении «Ты, Гамлет, спишь!..» - явная насмешка над задумавшимся принцем датским. Он не погиб, а дожил до старости, но проспал свою жизнь в грезах и видениях: «Просыпайся, Гамлет, Ты стар, и рот твой шамкает и мямлит», «Протри глаза! Тебе давно пора вернуться к будням...»
Путешествуя во времени, Ю. Мориц словно собирает «все разрозненное в мире, все разбросанное ветром за последние века». В круг ее чтения входят Конфуций и Ван Вэй, Евангелие и рыцарские романы, Фауст» и повествование о Спартаке («Читая Ван Вэя», «Толкование Евангелия», «Читая рыцарский роман», «Читая «Фауста»», «А на книге профиль Спартака и за ним бегущие рабы»); стихи и проза Эдгара По, которому посвящен цикл из трех стихотворений «Эдгар По». В первом переданы устремления писателя к «непроглядным безднам» и ужасам, к сверхъестественному Нечто. Во втором рассказан случай из современной действительности - об убийстве, оставшемся безнаказанным, от которого веет безнадежностью. На этом, как видится автору, и «замешан гений» Э. По и его «мрачные тона - не бред ночной, не мистика, не мнимость», а «неуязвимость». Заканчивается цикл стихотворением о пророческом даре поэта и его противостоянии миру посредственности, и шайка «респектабельных тупиц» кричит ему: «Ты - пьяный попрошайка!» Нищий и больной, страдающий от алкоголизма, Э. По умер в 40 лет, став еще одним примером трагической судьбы художника.
И еще один вечный образ из зарубежной литературы возникает в поэзии Юнны Мориц - Кармен (по новелле П. Мериме). Если у А. Блока Кармен - символ свободной любви («любовь вольна, как птица»), то у Мориц эта «дочь отпетых бродяг», «дочь голодных волчат, догола нищетой и любовью раздетых», воплощает предельную открытость, полную обнаженность. Отсюда многократно повторяющийся эпитет «голый» - бубен, юбка, грудь, смысл, слово, сюжет, Пламень цветов», «камень веков». Именно в «Кармен» и звучат слова о классической схеме и ее разнообразных вариантах, процитированные в эпиграфе как авторское кредо.
Судя по литературным пристрастиям Ю. Мориц, ей близок завет О. Мандельштама: «Свое родство и скучное соседство Мы презирать заведомо вольны». Русская классика почти не отразилась в ее поэзии, за исключением редких цитат из Пушкина, Лермонтова, Грибоедова. Любопытна пародийная перелицовка пастернаковского «Не спи, не спи. Художник»: «Проспи, проспи, художник, Добычу и трофей, Иначе, мой Орфей, Ты будешь корифей!», все просыпай - первые места и раздачу лаврового листа, свою могилу и поминки - и всюду опаздывай. А концовка шутливо соединяет Пастернака с Пушкиным: «Пусть кот не спит ученый На той златой цепи» («Проспи, проспи, художник...»).
Итак, Юнну Мориц больше влекут «века загадочно былые» (В. Брюсов), и порой ей чудится, что живет она не впервые, что следы ее жизни таятся в пещерах и курганах («Я поэтом была наяву и во сне»). Протестуя против войны в Чечне, поэтесса вспоминает героическую «Илиаду» и юмористическую «Войну мышей и лягушек» и пишет горько-саркастическую их вариацию «Античное блям» (1995): «Сына прекрасно родить, чтобы в танке сгорел за свободные, блям, их таланты, / за страшную их красоту, писанину фигни философской, за пафос и пифос ...». Античный гекзаметр удлиняется до 8-стопного дактиля, который заполняется созвучным перечнем издевательских характеристик, объясняющих, за что идет война и к чему приводит - «оргазмы, фантазмы, харизмы, маразмы, туризмы», бутик и антик, премии и мумии, клептомания и графомания, «чумовая шекспирия, кафказня»; «мальчик, пись-пись, торопись превратиться в обрубок, в огарок, в придурка». А в стихотворении «А я с каменами гуляя чаще многих» из сборника «Лицо» (М., 2000) поэтесса признается, что знается с каменами (в римской мифологии - нимфы ручья, позднее - музы), не удивляется их простому, обычному виду - одежде, прическам, сандалиям... И эти божества «над бездной подставляют мне плечо».
Четверть века назад Юнна Мориц провозглашала: «Не бывает напрасным прекрасное!» Не ищет ли она в нем теперь спасения от бездны и мрака «отчего рая»?
Л-ра: Русская речь. – 2004. – № 1. – С. 33-38.
Критика
