«Ты обнял всё вокруг»
Михаил Курганцев
Он не прославился как автор эпических поэм и воинских песен, хвалебных од и нравоучительных притч. Основное в его не столь уж обширном поэтическом наследии — несколько сотен газелей, небольших стихотворений, по сути дела, на одну-единственную тему.
Но имя его вошло в легенды, стало нарицательным, и вот уже шесть с лишним столетий на Востоке хафизом называют каждого истинного Поэта.
Шамседдин Мухаммад Хафиз родился в 1325 году на юге Ирана, в Ширазе. Почти всю жизнь он прожил в родном городе, не слишком жалуемый местными правителями и исламскими иерархами. Когда Хафиз в 1389 году скончался, ширазское духовенство не разрешило его хоронить на мусульманском кладбище, как нечестивого вольнодумца, человека, склонного к ереси и богохульству.
Что же было такого в его поэзии, с чем не могли примириться сильные мира сего? Что было единственным предметом поэтической страсти Хафиза, главной темой и подлинным смыслом его стихов? Говоря предельно кратко — любовь и свобода. Свобода человеческой души, проявляющая себя в бескорыстной и всепоглощающей любви.
Любовь в стихах Хафиза — не мистическая, а осязаемо-реальная, чувственно-яркая. И хотя поэт иногда платил дань — чисто символическую — суфийской традиции с ее верой в небесные озарения, любовь в его стихах рождена самой жизнью, ее бесконечными творческими силами. Жизнью земной, а не потусторонней, жизнью нынешней, а не ожидаемой в некоем ином, сверхчувственном бытии. Хафиз не рассчитывает на встречу с любимой в загробном царстве, в обстановке вечного блаженства или на каком-либо из этапов воображаемого «переселения душ». Нет, любовь, согласно Хафизу, это и есть сама бренная, временная, единственная данная человеку жизнь, ее исток, смысл и предел, ее высшее, самое радостное и полное, одухотворенное и неповторимое воплощение. Как и жизнь, любовь обладает абсолютной ценностью и незаменимостью, она и причина, и цель самой себя. Именно это утверждает Хафиз всей силой и искренностью своих стихов, их красотой и стройностью, их взволнованностью и нежностью, их гармонией и правдой.
Борис Пастернак в «Замечаниях к переводам из Шекспира» пишет: «В ряду чувств любовь занимает место притворно смирившейся космической стихии. Любовь так же проста и безусловна, как сознание и смерть, азот и уран. Это не состояние души, а первооснова мира... Самое высшее, о чем может мечтать искусство,— это подслушать ее собственный голос, ее всегда новый, небывалый язык».
Этим языком в совершенстве овладел Хафиз. Он сумел его чутко уловить и передать его естественность и новизну всеми средствами отточенного, чеканного стиха. Встречу любящих, радость обладания, печаль и горечь разлуки, муку неразделенного чувства он возвел на уровень важнейших событий, совершающихся в мире. Лирический герой газелей Хафиза широко и смело мыслит, глубоко и страстно воспринимает жизнь. Ему изначально присущи внутренняя цельность, порывистая сердечность, острота и многогранность переживаний.
Любовь, по Хафизу, это вызов всему дурному и лживому в мире, всем «темным царствам», которые сами себя подают как некий эталон счастливой и нравственной жизни, как идеал добра и покоя. В любви Хафиз видит прибежище и защиту от всевластия религиозных фанатиков и ортодоксов, ненавидящих и принижающих естественные человеческие привязанности, земные ценности и радости. Влюбленный у Хафиза неизменно отстаивает верность своему чувству вопреки господствующей жестко нормативной морали с ее нетерпимостью и жаждой контролировать чужие сердца, умы и поступки, держать под надзором всякую живую и вольную мысль, любое свободное и искреннее чувство. Любовь, воспетая Хафизом, это приговор силам нравственного зла: лицемерию и произволу, ханжеству и бездушию, унылому аскетизму и самодовольному благоразумию — словом, всему тому, что калечит и уродует души любящих и любимых.
И именно поэтому Хафиз бессмертен. Его слава давно перешагнула пределы Ирана.
Огромное воздействие лирики Хафиза испытал на себе Гёте, создавший прославленную поэтическую книгу «Западно-восточный диван», в которой есть раздел, названный «Книгой Гафиза». А у Генриха Гейне вырвалось в одном из писем: «Как я томлюсь по розам Шираза!».
Гегель в своей «Эстетике», касаясь персидской классической поэзии, опирается прежде всего на строки Хафиза, и именно они дали ему основание сказать, что в этой поэзии «при неисчерпаемом богатстве блестящих и великолепных образов непрерывно звучит тон радости, красоты и счастья».
Пушкин знал не только имя Хафиза, но и его поэзию. Лирическая страстность, вольнолюбие и нежность ширазца были ему сродни. Летом 1829 года Пушкин написал стихотворение «Не пленяйся бранной славой», которое снабдил заголовком «Из Гафиза». И хотя в этих стихах не прослеживается прямая, непосредственная связь с содержанием стихов самого Хафиза, в них величайший из русских поэтов по-своему передал чувства, присущие и персидскому лирику,— преклонение перед молодостью и красотой, отвращение к насильственной смерти, нежелание воспевать идеал «кровавого боя» и «бранной славы».
Но еще раньше, в 1827 году, Пушкиным было опубликовано в альманахе «Литературный музеум» небольшое — всего восемь строк — стихотворение «Соловей и роза». Оно истинно пушкинское и одновременно насквозь «хафизовское»:
В безмолвии садов, весной, во мгле ночей,
Поет над розою восточный соловей.
Но роза милая не чувствует, не внемлет
И под влюбленный гимн колеблется и дремлет.
Не так ли ты поешь для хладной красоты?
Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?
Она не слушает, не чувствует поэта;
Глядишь — она цветет; взываешь — нет ответа.
Много работал над вольными переводами из Хафиза замечательный русский лирик А. А. Фет. Он остро ощущал в персидском собрате родственную душу, отмечал, что именно стихи ширазца привели его к мысли: «Цветы истинной поэзии неувядаемы, независимо от эпохи и почвы, их производившей». И. С. Тургенев, ознакомившийся с циклом Фета «Из Гафиза» еще в рукописи, писал ему: «Переводы Ваши хороши...», «...в тон Гафиза Вы попали». Некоторые из переводов так и не пропустила в печать бдительная царская цензура. В лучших переложениях Хафиза, созданных Фетом, содержался ценнейший поэтический ключ к будущим работам по созданию «русской газели»:
В доброй вести, нежный друг, не откажи,
При звездах прийти на луг не откажи.
И в бальзаме, кроткий врач души моей,
Чтоб унять мой злой недуг, не откажи.
Но Фет не только трудился над обогащением русского лирического стиха новой поэтической формой, взятой из восточного наследия. Ему оказались близки и духовно-нравственные искания ширазца, о чем свидетельствует одно из вольных переложений, вошедших в цикл «Из Гафиза»:
Людскую кровь не станем лить
Мы для воинственных потех;
Льем виноградную мы кровь,
А это уж никак не грех...
Мы славим милую в стихах,
И нас, быть может, ждет успех.
Пленительным пленен поэт,
А это уж никак не грех!
Под непосредственным воздействием этих опытов и поисков с начала XX столетия начала создаваться «русская газель». Известный поэт-символист Вячеслав Иванов (1866-1949) стал автором цикла «Газел о розе», в которых явственно проступает «звуковое лицо» хафизовских стихов:
Упоена и в неге тонет роза,
А соловей поет и стонет, роза,
В сплетенье кущ, тобой благоуханных,
Пока восточных гор не тронет роза.
Усыплена волшебным обаяньем,
Колеблет лень и стебель клонит роза;
А царь певцов поет — и под наитьем
Предутренним росу уронит роза.
Известный поэт и переводчик Мих. Кузмин (1875-1936) в начале века также отдал дань газельной форме и тематике в духе лирики Хафиза. В его цикле «Венок весен» мы читаем такую — полную наивной радости жизни — интерпретацию газели:
Цветут в саду фисташки, пой, соловей!
Зеленые овражки пой, соловей!
По склонам гор весенних маков ковер;
Бредут толпой барашки, пой, соловей!
Валерий Брюсов, универсальный мастер стиха, знаток всевозможных поэтических форм, много творческих сил уделил раскрытию для нас классической поэзии Востока (в частности, армянской, которую замечательно переводил) и, конечно, не обошел вниманием и Хафиза. В неоконченной книге стихов Брюсова «Сны человечества» мы находим газель, в которой русский поэт виртуозно воспроизводит щедрую звукопись, игру внутренних рифм, страстную и нежную интонацию — черты, которые так характерны для газелей ширазского лирика.
Бесспорно влияние Хафиза и на есенинский цикл «Персидские мотивы». Правда, имя его в этих стихах не упомянуто — названы Омар Хайям, Фирдоуси, Саади, но проникновенный лиризм «Персидских мотивов» ближе по духу к страстным газелям Хафиза, чем к скептическим рубаи Хайяма, героическим повествованиям Фирдоуси и мудрым раздумьям Саади. И нельзя не заметить, что родина Хафиза — Шираз с необходимостью включается Есениным в образную ткань стихов: «Как бы ни был красив Шираз...», «лунным светом Шираз осиянен» и, наконец: «Если перс слагает плохо песнь, значит, он вовек не из Шираза». Есенинский Шираз с его красотой и поэтической славой — это не только Шираз отягощенного жизненным опытом Саади (который также был уроженцем этого города), но прежде всего Шираз охваченного любовным недугом Хафиза, земля, где «дышит глубоко нежностью пропитанное слово» и «тихо розы бегут по полям».
«Ты розу Гафиза колышешь...» — обращался к Армении Осип Мандельштам в цикле стихов 1930 года, после своего путешествия на Кавказ.
Русские поэты-переводчики плодотворно и увлеченно переводили и переводят газели Хафиза, которые принадлежат к духовному наследию таджиков. Среди его переводчиков — выдающиеся мастера Илья Сельвинский и Владимир Державин, чуткий лирик Александр Кочетков, автор «Баллады о прокуренном вагоне» («С любимыми не расставайтесь»). В 80-е годы Главная редакция восточной литературы издательства «Наука» двумя изданиями выпустила книгу «Хафиз. Сто семнадцать газелей» в переводе Германа Плисецкого.
О неослабевающей любви наших современников к творчеству великого ширазца свидетельствует и такой факт. В 1982 году редакция выходящего в Таджикистане на русском языке литературно-художественного журнала «Памир» объявила конкурс на лучший перевод одной из газелей Хафиза. В редакцию поступило в течение года более ста рукописей. Свои переводы прислали не только опытные литераторы, но и «просто читатели», любящие поэзию, — люди самых различных профессий. Среди восьми победителей конкурса рядом с именами профессиональных поэтов стоят имена преподавателя, радиожурналиста, геолога, военнослужащего...
Хафиз привлекает нас жизненной правдой и обаянием всего высказанного в стихах. В нравственно-психологическом обиходе современного человека совсем не лишними оказываются и бескорыстная самоотдача, и всепроникающая нежность, и сердечная открытость, и отвращение к фальши и ханжеству, столь откровенно и сильно выраженные Хафизом.
Нам дорога человечность персидского поэта, жившего в жестокую эпоху, его вера в то, что никогда не поздно спасти и преобразить этот мир постоянными усилиями чистых душ и любящих сердец. Нам близок Хафиз, боготворящий все живое, зачарованный зеленью трав и садов, шумом потоков, ароматом роз, соловьиным пеньем, мерцанием звездного небосвода, красками утренней зари. Нашим заветным мыслям созвучны и раздумья поэта о том, что человеку должны быть чужды фанатичная безжалостность, душевная глухота, мелочные расчеты, все показное, ритуально бездумное. И так актуально звучат строки одной из газелей Хафиза:
Не нужен людям плод войны:
дома и нивы сожжены,
живые гибнут без вины...
Кровавый плод — не нужен!
И прав был Гете, когда в стихотворении «Гафизу» обращался к старинному персидскому поэту как к живому собеседнику и другу:
А ты — ты обнял все вокруг,
Что есть в душе и мире,
Кивнув мыслителю, как друг,
Чья мысль и чувство шире...
Рожденный все и знать и петь,
На свадьбе ли, на тризне,
Веди нас до могилы впредь
По горькой, сладкой жизни.
(Перевод В. Левика)
Л-ра: Азия и Африка сегодня. – 1985. – № 7. – С. 46-47.
Произведения
Критика
