«Петербургские трущобы» Вс. Крестовского: рецепции замысла и сюжета
Е. Н. Костюк
О чем бы мы ни говорили в связи со 160-летием со дня рождения Всеволода Крестовского, неизбежно сталкиваемся с противоречиями и легендами, ощущаем остроту исследовательской интриги и соблазн стать на излюбленную писателем авантюрно-приключенческую стезю. Это касается его биографии и отношения со знаменитыми современниками, истории создания и бытования как ранних, так и поздних произведений, даже — истории изучения. Судите сами: в советском литературоведении творчеству Крестовского уделялось очень мало внимания, список научной литературы о нем весьма скромен и в большинстве случаев состоит из справочных и вступительных статей. В то же время чуть ли не каждая из них открывается характеристикой автора как «одного из самых популярных писателей», создателя бестселлера, который «не просто читали, им зачитывались». Имелись в виду именно «Петербургские трущобы», собиравшие в публичных библиотеках 60-х годов XIX века огромные очереди читателей. Однако рядом с этим непременно упоминается о шквале уничтожающей критики в известных журналах: Крестовского упрекали во вторичности и даже в плагиате, стремлении к дешевым эффектам, избыточном эротизме и смаковании человеческих пороков, наконец, в предательстве идеалов и реакционности.
В 1970-е годы защищается весьма интересная кандидатская диссертация Г. Н. Кудрявцевой, переключающая внимание на художественные особенности произведений Крестовского. Тем не менее в 4-томном академическом издании «Истории русской литературы XIX — начала XX вв.» 1981-го г. упоминания о Крестовском скупы и в основном тоже в связи с его антинигилистической дилогией «Кровавый пуф». Имени писателя не встречается в учебниках и хрестоматиях, в обиходе научных собраний.
После многолетнего замалчивания Крестовского в журнале «Русская литература» за 1990 г. В. А. Викторович публикует о нем статью со знаменательным подзаголовком «Легенды и факты». Нерешенные вопросы будоражат, круг изучаемых литературных явлений расширяется после снятия идеологических критериев ценности творческого наследия.
Помимо прочего, в этой публикации говорится, что в наше время Крестовский почти забыт: «Кто ныне читает этот роман, ставший библиографической редкостью?». Примечание же редактора сообщает, что одновременно со статьей в издательстве «Художественная литература» вышло новое издание романа. Сегодня, кто такой Крестовский и о чем идет речь в романе «Петербургские трущобы», знает каждый школьник. Без сомнения, значительную роль в этом сыграла экранизация, выполненная в жанре сериала, при участии известных актеров. Стилистически выдержанная, она обратила к роману взоры многих современных читателей.
Однако рискнем предположить, что в самом замысле и поэтике романа было заложено нечто, актуализирующее его и создающее почву для нового прочтения.
Рождением и годами детства писатель связан с Украиной. Он провел первые 10 лет жизни в родовом имении недалеко от Таращи. Среди известных биографических сведений о Всеволоде Крестовском важно, что он после приезда в столицу окончил гимназию и два курса филологического факультета Петербургского университета, бросил его, целиком отдавшись литературному творчеству и общению в пишущей и читающей среде. Молодой автор начинал с поэзии, в частности, с переводов античных классиков и немецких романтиков. Переводил он и Т. Г. Шевченко (думается, этот поэтический диалог еще ждет своих исследователей).
А. П. Милюков — историк литературы, критик и педагог называет Крестовского, постоянного посетителя своего кружка, «известным романистом», а стихотворения его «замечательными по свежести мысли и изяществу формы». Мемуарист отмечает, что Достоевскому, которого он близко знал, очень понравилась «Солимская гетера» и он «после того не раз просил Крестовского повторить эту небольшую пьесу». «Еще с большим участием любил он слушать его (Крестовского — Е. К.) поэтические эскизы, связанные в одну небольшую лирическую поэму под общим названием «Весенние ночи».
Крестовский с успехом печатал свои произведения в журналах и в 1862 г. издал двухтомник, в котором соседствовали гражданские и эротические стихотворения. Современный исследователь считает этот факт важным: «И то. и другое направление в лирике шестидесятников выражали общий освободительный пафос», «эмансипационные процессы» в молодежной среде.
Впоследствии, отрицая нигилистический культ «свободной любви», умеренные журналы развернут кампанию в защиту нравственности как национальной и православной ценности. Не обойдет эта кампания и «Испанские мотивы» Крестовского, надолго связав его славой «нового Баркова» и отвернув от текстов поэта серьезных критиков. Фактически лирическое наследие Крестовского мало изучено и как результат пересечения многих влияний может стать благодатным материалом для незашоренных современных подходов.
После публикации «Трущоб» в «Отечественных записках» Крестовский — любимец публики, но среди людей, чье слово для него было значимым, снова подвергается критике и слева (В. Курочкин, Д. Минаев), и справа (А. Никитенко). Его роман становится только поводом для журнальных баталий идейного и просто «партийного» соперничества современных критиков.
Возможно, тяготясь этой ситуацией и разочаровавшись в прежнем окружении, писатель принимает решение вступить в юнкеры. Военная служба была семейной традицией Крестовских, но в контексте всех событий этот шаг был воспринят как ренегатство и поставлен в один ряд со скандальным бракоразводным процессом и последующим сотрудничеством с Катковым...
Авторитетные биографические источники свидетельствуют, что военная карьера Крестовского удалась. Сочетал он с ней и литературную деятельность: писал историю отдельных военных соединений, очерки из военного быта, в русско-турецкую войну — корреспонденции с театра военных действий. В 1881-90 гг. Крестовский печатает в «Русском вестнике» серию романов, посвященных «еврейскому вопросу» и принятых неоднозначно. В это десятилетие по делам службы он побывал в Туркестане, а также в Италии и Японии, продолжая публицистическую деятельность.
В последние годы жизни, 1892-1895, В. В. Крестовский был назначен редактором газеты «Варшавский дневник», тяжело болел.
Как же следует относиться к крутым виражам судьбы писателя и их интерпретации современниками? Очевидно, что в кружках «Светочи» и «Времени», рядом с братьями Достоевскими, Страховым и Григорьевым, мировоззрение Крестового испытало сильное влияние почвенничества с его стремлением к гармонизации разнородных подходов и всеохватности. Он не возводил политику и идеологию в принцип, но жил в весьма политизированную эпоху, когда всякий факт биографии непременно маркировался идеологически и в связи с этим — этически. Разумеется, в разных лагерях с разным знаком. Но и в одном, и в другом лагере настороженно и даже пренебрежительно относились к так называемым перебежчикам.
Крестовский, по воспоминаниям современников, был человеком, увлекающимся глубоко и страстно, но кратковременно. Он стремился к признанию и очень болезненно, деструктивно реагировал на критику. Отсюда его — «всеотзывчивость», целые эпохи Мея, Некрасова, Григорьева, Достоевского, Помяловского и других в его литературной биографии, отсюда чересполосица идейных установок и стилей.
Историческая тенденция сыграла с ним злую шутку: когда писатель начинал свою литературную деятельность, фривольная чувственность, гражданская риторика и внимание к быту были прогрессивными чертами, говорили о широком демократизме автора. Но прошло несколько лет — и эти стили обособились, стали восприниматься как показатели оппозиционных друг к другу течений политической мысли и искусства.
Впрочем, с дистанции в 200-300 лет как-то не принято упрекать государственной службой и чинами, например, Державина, Грибоедова, Тютчева, Гончарова, пенять на сомнения и метания Гоголя, Достоевского и Толстого. Отчего же к Крестовскому мы столь взыскательны?! Можно предположить, что среди причин — традиционно некритичное отношение к оценкам критиков-демократов, инерционное тиражирование суждений Белинского, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина. Это проблема изучения всего наследия ХIХ века, но при обращении к литераторам второго ряда она становится первостепенной.
Возникновение замысла самого знаменитого своего романа писатель связывал с впечатлениями от случайной ночной экскурсии в Таировский переулок Петербурга и столкновения с «людьми дна». Ученые же соотносят замысел со стремлением писателя к «изучению народа». Следует заметить, что в 60-е годы интерес к жизни простолюдина был в обществе очень высок. Почвенники же считали именно искусство, основанное, по их мнению, на синтезе (а не на анализе, как наука), способным постичь отношения, «включенные в общую гармонию целого, в котором нет ничего лишнего и бесполезного».
Следовательно, Крестовского интересовало все, до последнего жизненного закоулка. Но ему мало картин жизни беднейших городских окраин, известных русской литературе еще по произведениям «натуральной школы» 40-х годов. И мало социально-психологических романов о дворянских героях. Чтобы познать современную действительность, писатель стремится соотнести их между собой, объединить общим замыслом.
В таком контексте интересно обратить внимание на название романа. В словаре Даля слово «трущоба» выводится от «труховый» — «рыхлый от гнили, ветхости, сопрелый, слежавшийся, затхлый» и трактуется как «густой, непроходимый лес, заваленный буреломом». Вообще — «теснота невылазная, где свету невидано, овраги с зарослями». Следовательно, писатель и его современники воспринимали значение слова «трущоба» здесь как переносное и видели за ним не только трущобы «голодных», где, как упоминается в предисловии, действительно, «гниет падший люд», «комнаты тесны» и «начинает мутить физически». Не меньше внимания уделяется трущобам «сытых», духовным трущобам с устаревшей, затхлой двойной моралью, нечистой заваленной буреломом порочных страстей совестью. Действие романа и в самом деле происходит не только в ночлежках, кабаках и притонах, но и в родовом имении князей Чечевинских, роскошном петербургском доме Шадурских, гостиной генеральши фон Шпильце и пр. Тут тоже «теснота невылазная», но иного порядка. В свете этого дополнительный смысл приобретают признания автора «я увидел ясно, что трущобы кроются не исключительно около Сенной, что они весьма многоразличны, и поэтому дал своему роману его настоящее название».
Сказанное выше не позволяет согласиться с суждением К. И. Кудрявцевой о том, что сюжетная линия Шадурских и их брошенных детей выполняет в романе служебную функцию, что Крестовский якобы «в жизни людей дна, безропотно гибнущих.., не увидел материала для романных построений» и поэтому «создает такую интригу, перипетии которой позволяют традиционным романным героям... соприкоснуться с жизнью деклассированных элементов». С нашей точки зрения, здесь наблюдаются равноправные элементы единого «всеохватного» замысла.
В центре романа — чета князей Шадурских, снедаемых взаимной неприязнью, меркантильными интересами, живущими согласно двойной морали, их сын, светский щеголь Владимир и незаконнорожденные дети Иван Вересов и Маша Поветина, тщетно пытающиеся выжить на самом дне Петербурга, среди обитателей притонов и борделей, нищих и жуликов, голода, холода и жестоких неписаных законов.
События, ведущие к постепенному разорению и душевному оскудению Шадурских, обрамлены историями матери Маши — бывшей княжны Анны Чечевинской, пострадавшей от ханжества людей ее круга и скатившейся под давлением социальных обстоятельств до роли уличной проститутки Чухи, и Наташи, ее крестьянской сестры, обозлившейся на всех за свое положение служанки.
Любовь, родственные отношения, имущественные споры, но главное — случайности и совпадения — заставляют многократно переплетаться связи главных героев и сталкивает с множеством второстепенных, среди которых наиболее примечательны разночинцы Бероевы, приказчик Хлебонасущенский, светская интриганка и сводня генеральша фон Шпильце, колоритные обитатели ночлежек, подвалов и тюрем.
Действие длится порядка 20-и лет, несет на себе отпечаток социальной действительности, с одной стороны, и литературных вкусов широкой публики, с другой.
Реализация столь обширного замысла обнаружила, что каждая из множества поднятых в романе проблем раскрывалась на живом жизненном материале (Крестовский, как известно, переодеваясь в лохмотья, совершал целые экспедиции в беднейшие кварталы города), но в то же время привлекла за собой уже освещенные опытом предшествующей литературы сюжетные мотивы и ситуацию.
Примечателен их подбор и комбинирование. Приведем примеры наиболее «узнаваемых»:
«воспитание «тургеневской» девушки» в ретроспекции о юности Анны в имении (близость к природе и фольклору, душевное богатство и сила характера, воспитатель — Старый отец): «Князь сам воспитывал свою дочку. Он, отчасти, следовал системе жанжаковского Эмиля и держал маленькую княжну как можно ближе к простой, здоровой природе, стараясь, чтоб она, прежде всего, забыла, что она барышня и княжна. И действительно, мир сказок и песен, мир сельского и полевого быта были знакомы ей в совершенстве. Отец ее был поклонник и чтитель тихой, мирной и чистой древности, и вместе с тем мистик, как масон. То и другое невольным образом отразилось и на характере его дочери. Она мало могла называться светской девушкой: близость к природе мешала ей сделаться ею и, напротив, помогла развиться впечатлительности, энергии и страстности ее характера».
«старосветские помещики» Поветины — приемные родители Маши (выпадение из времени, взаимная влюбленность, общие портретные черты): «В этой-то буколической стране обитал один из вечных титулярных советников... с женою... супруги были однолегки.., и казалось, что они в один час зачались, в один родились на свет и один должны сойти со света... Оба кругленькие, маленькие, у обоих кожа на лице лоснилась красненьким румянцем, и все это лицо как-то постоянно улыбается: улыбаются глаза, брови, ноздри, щеки и губы, так что при взгляде на (них) вы сами невольно улыбнетесь и подумаете: «Господи, какие это бесконечно добродушные люди»... Жизнь этой четы протекала с невозмутимым однообразием. Вчера — как сегодня. Сегодня — как вчера».
«ухаживание разочарованного героя» Шадурского за Анной (притворство, скука, напускной романтизм): Чайльд Гарольд необходимо должен быть разочарован — без этого он и не Чайльд Гарольд. Он дожил до 36 лет и все время скучал своею жизнею. Таковым он прикидывался перед княжною. Он говорил ей о каких-то страданиях, о несчастии его в своей супружеской жизни. Говорил, что рад «своей пустыни» (так именовал он родовое поместив), где наконец, разбитый и усталый, он нашел существо свежее, неиспорченное, чистое, которому и т. д.».
«разночинец в большом городе» в эпизодах голодных скитаний по Петербургу Ивана Вересова (мир подан в его восприятии, подчеркивается эмоциональная неадекватность, болезненное физическое состояние, бродяжничество): «Но черт знает, как есть хочется!.. Все те ощущения, которые пережил он в течение этих двух дней, в общей сумме своей слились в одно какое-то озлобленно-тягостное чувство, и это чувство еще усилилось суровым голодом. Оно подымало в груди рыдания — и герой не сдержался: от голоду стал он плакать; но эго были не женственные и не ребячьи слезы — это был какой-то невыносимо надсаживающий душу, тихий, сдержанный и в то же время отчаянный вой голодного пса...
Когда эти слезы облегчили его несколько, он опомнился и огляделся: оглядевшись же, увидел, что стоит на гранитной набережной Фонтанки, близ Обуховского проспекта, что идет к ней от Сенной площади. Тут только почувствовал сильную усталость.., ослабел, занемог, и ему сильно-сильно захотелось спать, — где бы то ни было и как ни попало, но лишь бы прилечь и успокоиться. Голодный сон так и морил его».
«быт Петербургских углов» (обобщенный образ толпы, шумовые, цветовые, обонятельные ассоциации, насыщение пространства предметами труда и обихода): «Публика Чернышова и Разъезжей в общей массе своей носит сероватый характер, с примесью громкого, крепкого говора и запаха пирогов, подающихся на лотках под тряпицею. Тут все народ, заботящийся о черствых повседневных нуждах, о работишке да куске насущного хлеба...» Описание трактира: «в одном углу за двумя составленными вместе столами помещалась компания мастеровых в пестядинных халатах, с испитыми лицами, на которых установился определенный серо-бледный колорит — верный признак спертого воздуха душной мастерской, непосильного труда и невоздержанной жизни... Другой угол на нескольких отдельных столах занимали извозчики, которые днем очень любили посещать (трактир) и там чаепитствовать. Двор, где помещается несколько пойловых колод... постоянно занят извозчичьими плечами и загроможден то дрожками, то санями, смотря по времени года... В этом, втором, углу господствовали грубость, «кипяточек» и до багровости распарившиеся чайком физиономии».
Способность «раздражаться чужою мыслью», в чем некогда достаточно резко упрекал Крестовского Салтыков-Щедрин, оказалась востребована временем. Моногеройный роман Тургенева и Гончарова достиг в 50-е начала 60-х годов кульминации своего жанрового развития. Создались предпосылки для сопряжения в рамках единого произведения уже отточенных физиологической очеркистикой социально-урбанистических мотивов, присущую русской литературе этого периода «ностальгию по герою», любовную драму, исследования предопределенности человеческой судьбы, относительности общественной морали и пр.
Современники Крестовского — Достоевский, Лесков, Помяловский и др. по-разному откликнулись на эту потребность. Крестовский пошел, так сказать, экстенсивным путем.
Желание увязать все со всем и бытописательная обстоятельность привели к неоправданным длиннотам и необходимости в спекулятивных сюжетных ходах: встрече незаконнорожденных детей с родителями, невероятных совпадениях, оживлению мертвой, к мелодраматическим эффектам и запутанным приключениям. Но именно эта художественная особенность «Петербургских трущоб» сделала роман доступным массовому читателю, увлекательным и популярным. По Ю. М. Лотману, читатель массовой литературы «не настроен на усложнение структуры своего сознания до уровня определенной информации — он хочет ее получить». Отсюда авантюрное начало и установка на событийную избыточность. Такой установке абсолютно соответствовал избранный автором жанр. Большинство исследователей определяют его как фельетонный роман или как социально-авантюрный роман в традициях Эжена Сю.
Роман действительно «так и остался состоящим из отдельных кусков, сцен, очерков», но возможно, в этом и состоял его важнейший конструктивный принцип, отражающий целостную, но пестро-мозаичную действительность? Если следовать и далее терминологии Ю. М. Лотмана, то трансформация сюжетных мотивов, событийная избыточность и пестрота обеспечивают «структурный резерв» романа Крестовского — резерв для новых построений.
Произведение, созданное Крестовским, словно выходит за пределы сюжетных рамок одного произведения в сюжетное пространство русского романа в целом — в «структуру, которую можно представить себе как совокупность всех текстов данного жанра, всех черновых замыслов, реализованных и не реализованных, и всех возможных в данном культурно-литературном континууме, но никому не пришедших в голову сюжетах». И Крестовский будет популярен, пока в культурном сознании массового читателя сохранят актуальность его классические образцы: романы Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого.
Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2000. – № 2. – С. 4-9.
Критика
