Путь в поднебесье. Повесть Полины Жеребцовой
Рай находится под ногами наших матерей.
Хадис
Волк был удивительный, серый, с серебристым отливом на шкуре. Его глаза смотрели грозно и дико, а в пасти, на прикусе, пряталась улыбка – Будда, обменявший падмасану на бесконечный бег.
Отказавшийся от наших предрассудков и ограничений, он мчался по ущелью к застывшей на горизонте радуге, чтобы, перепрыгнув ее, доказать свое истинное могущество.
Первый в мире волк, преодолевший радугу! Все обитатели гор и лесов, узнав об этом, склонят перед ним свои головы.
Миша рассмеялся. Как мастер, он искренне радовался за своего так хорошо получившегося на бумаге героя.
Мамы целый день не было дома – она уходила на рынок торговать лекарствами и травами, чтобы вечером прийти с едой. Часто в ее холщовой сумке были только лук да картошка.
Картошку готовили в стареньком электрическом самоваре – газовая печка недавно сломалась.
Сидя взаперти в светлое время суток, мальчик ждал одного – когда мама вернется к нему живой и невредимой. После первой войны, отгремевшей зимой 1995‑го, Миша очень боялся не только всё не прекращающейся стрельбы на улицах, но и новогодних хлопушек, и вроде бы безопасных теперь самолетов.
Ближе к ночи, несмотря на усталость, мама, сидя рядом с мальчиком, гладила его по волосам или смешно чесала за ухом и приговаривала:
– В семь лет ты рисуешь как взрослый, Миша! Тебе нужно учиться дальше. Жаль, мы бедны, как церковные мыши, и не можем уехать из этого проклятого города.
Но Миша любил свой город в окружении гор. Люди тут жили разные: плохие и хорошие, а город был один – на всех.
Мальчик не хотел уезжать.
А каждый вечер ему удавалось удивить маму новой картиной.
Одному дома скучно, и особенно тоскливо становится, если, приглядевшись внимательно, заметить пустые полки, а потом вспомнить, как мама вытащила столовое серебро, сервизы, вздохнула, сказав:
– Перестройка! Нет ни еды, ни работы!
Потом она отнесла все красивые вещицы на рынок и что‑то продала по дешевке, а что‑то просто обменяла на хлеб.
Страшнее всего для Миши зайти в мамину комнату. Там, на ее столе, есть фотография в черной рамке, на которой неизвестным фотографом запечатлены папа и дедушка. Странно, но, когда Миша смотрел на это фото, он будто предчувствовал скорую встречу с ними.
Мальчик сказал об этом маме, но мама объяснила, что не стоит так думать, и теперь он даже на фото смотреть боялся. Оттого, что ему все время виделось, что папа ему подмигивает, а дедушка смотрит внимательно и хочет что‑то сообщить из того места, где он живет сейчас.
Страх приходил всегда неожиданно. Вот и сегодня он, как паук‑птицеед, выполз из‑за угла шкафа и деловито стал плести свои хитрые узоры.
Миша боялся пауков ужасно, и теперь ему казалось, что дело плохо – раз страх превратился именно в это существо.
Пообедать мальчик не смог, несмотря на то что мама оставила ему макароны с сыром – его любимое блюдо.
Рисунок с волком немного отвлек его, но к вечеру, как только солнце стало клониться к закату, страх‑паук снова зашуршал мохнатыми лапами.
Миша подошел и открыл окно. Улица Ленина с четвертого этажа была видна как на ладони.
Вот они, клумбы и фонтан, а чуть дальше на пьедестале раньше стоял и сам дедушка Ленин.
– Кто это? – как‑то спросил Миша маму Таню.
– Не знаю, – ответила та. – Одни люди верят, что это был великий мыслитель, а другие рассказывают, что он своими книжками и призывами убил тысячи людей… и был маньяком, да еще и немецким шпионом.
Наверное, подумал Миша, он был действительно великий, этот дедушка‑шпион, раз смог написать книжки и столько этим натворить. Потому его когда‑то и поставили на пьедестал, чтобы все шпионы и убийцы знали – их дело живет.
Миша, как почти каждый российский ребенок эпохи перестройки, любил истории про царя Николая и его детей, а дедушку Ленина – боялся.
Пока Миша предавался мыслям, в дверь постучали. Стук был недобрый. «Колотят ногами», – догадался Миша.
Мама учила: чужим открывать нельзя. А своих у них с мамой нет. Так уж сложилось.
Миша с места не двинулся, но из‑за двери стали раздаваться злые голоса, похожие на рычание собаки. Ладошки будто укололо иголками.
Может быть, все обойдется? Ведь раньше такое уже бывало: подростки приходили и, пока дома не было мамы, грозно стучали в дверь, выкрикивая ругательства:
– Долой русских из Чечни!
– Русские свиньи!
– Мы тебя убьем!
Именно в таких случаях Миша открывал дверь и, взяв пулемет (это всегда была надежная крупнокалиберная машина, которая была у его деда, пулеметчика, храбро воевавшего с фашистами на той, далекой войне), начинал стрелять; и грохочущие стены родного подъезда багровели и плавились, а от врагов не оставалось и следа.
Но, увы, все это было – только в воображении Миши: как его бегущий к радуге волк сколько ни проси, а с собой не возьмет.
Когда крики долго не смолкали, а слушать их становилось невыносимо, Миша шел в ванную комнату: там стоял таз с водой – на случай, если отключат воду – и старый железный ковшик. Им можно было набирать и выливать воду из таза обратно в таз, слушать, как она шумит. Это успокаивало. Иначе – трясло и бросало в жар.
После нескольких часов такой муки избавлением был голос мамы Тани, которая возвращалась с рынка:
– Пошли прочь, чертенята! Чего голосите? Чечня – наша родина! Мы тут родились, как и вы!
И соседские дети убегали.
Поначалу пару раз и сам Миша открывал дверь дворовой шпане и пытался сказать:
– Давайте жить дружно!
Но его только поколотили, да еще и отобрали часы, которые подарил отец перед гибелью.
Стук продолжался. К нему добавились неприятные громыхающие звуки – будто кто‑то бил именно по замку.
– Ты знаешь,– однажды сказала мама,– уезжать нам не к кому, родных нет. А радикальные мусульмане иногда убивают христиан. Так уже было. Вырезают кварталами.
– Что делают?– не понял Миша.
– Отрезают голову!
С тех самых пор самый страшный кошмар был связан с отрезанной головой. Но в тех снах, где Миша кричал и плакал, голову отрезали вовсе не ему, а дедушке Ленину и еще какому‑то усатому его другу, похожему на нерусского человека.
Ленин во сне был не такой представительный, как на пьедестале, а живой и тощий и умолял этого не делать:
– Пощадите, я же книжки умные писал! Меня дети любят!
Но его никто не слушал.
Иногда он даже как‑то нелепо смеялся и говорил:
– Дураки! Ну какой я христианин?! Олухи!
И, показывая на Усатого, добавлял:
– Этот вот хоть в семинарии учился…
Усатый же, наоборот, ничего не просил и не кричал. Только хмурил густые брови, а потом вытаскивал из кармана трубку и набивал ее табаком. Видимо, перед смертью разрешили покурить.
При этом от осужденных на смерть исходил странный свет, будто красный закат насквозь пронизывал две фигуры. А казнили их абреки с длинными кривыми саблями, в белых бурнусах.
Теперь Миша не мог от страха понять, сон это или явь: дверь ломалась от ударов.
Он увидел маму за окном – она шла по улице и несла тяжелую сумку, из которой выглядывал пучок зеленого лука и хлеб.
– МАМА! МАМА! Нам дверь ломают. Я боюсь! – крикнул Миша как можно громче. – Мамочка! Помоги! Помоги!
Женщина подняла голову вверх, увидела испуганное лицо сына и, бросив сумку, побежала к подъезду.
Сделав неосторожное движение, Миша перевернул мольберт, карандаши и краски.
А на рисунок, по которому волк так стремился к радуге, рухнула старая дедушкина чернильница, отчего сразу стало понятно, что никакой радуги на горизонте нет, только тяжелая свинцовая туча из непонятного и злого Королевства.
Неизвестные люди, переругиваясь гневными словами, уже вошли в квартиру, и Миша еле успел притаиться за дверью в маминой комнате.
Неизвестных было четверо, и в руках у двух из них Миша увидел оружие – автоматы.
Взрослые дядьки деловито посмотрели на мебель и ковры, а один из них по‑русски сказал:
– Хорошая квартира! Трехкомнатная! Ильясу как раз подойдет!
– Людей здесь нет… – задумчиво произнес мужчина с бородой, похожий на колдуна из сказки.
В этот самый миг Миша не выдержал и всхлипнул.
– Тут мальчишка! – Мишу обнаружил совсем юный парень лет семнадцати. – Пристрелить его?
«Чтобы меня убить, нужно разрешение», – вдруг неожиданно подумал Миша, глядя в глаза юноше. Сейчас он больше всего боялся за маму, а не за себя. И через плечо присевшего рядом с ним на корточки человека смотрел в дверной проем.
Тот, кого Миша сразу же назвал про себя Колдуном, подошел к столику у маминой кровати и, увидев икону, сбросил ее на пол.
– Я отдам его Ахмеду в рабы. Пусть баранов пасет. Аллах непременно наградит нас за милосердие. А если появятся взрослые – им не жить. Ты ведь будешь пасти баранов? – он подошел к Мише и усмехнулся.
– Зачем вы икону бросили? – спросил Миша. – Нехорошо это. Вы колдун?
– Ах ты щенок, – оплеуха вернула Мишу к действительности и заставила онеметь пол‑лица. Он кубарем пролетел в прихожую и стукнулся головой об угол в коридоре.
– Миша! Миша! – Татьяна добежала до четвертого этажа и вошла в квартиру.
– Мамочка! – Миша попытался встать. Но юноша схватил его за край рубашки и отшвырнул назад, на краски и кисти.
Раздалась короткая автоматная очередь. Та‑та‑та‑та. Заложило уши.
Татьяна остановилась, глотая воздух. На белой блузке проявились красные пятна.
– Мишенька… сынок… – проговорила она, но ангел Смерти уже нетерпеливо сжимал ее запястье.
Миша страшно закричал, завыл – и вновь увидел волка на своей картине, прямо перед лицом.
В этот миг мальчику показалось, что волк настоящий и тоже воет. Воет оттого, что его обманули, и там, куда он попал, нет ничего, кроме черной кляксы, внутри которой убивать и быть убитыми – обыденное дело.
И выл он от воспоминания, что все это уже было и он бесконечно бежит через миры смерти, которые, как листы бумаги в Мишином альбоме для рисования, совсем рядом друг с другом, и что листы заканчиваются, и он все знает о Мише.
Мамины глаза уже не видели, хотя и были открытыми, – мальчик ясно это понимал, хотя и не знал откуда.
Миша кричал и плакал, пока его не ударили чем‑то тяжелым по голове. И сквозь звон в ушах будто бы из темной выси раздался приказ:
– Заверните тело в брезент и бросьте в яму за городом. А щенка я отвезу к Ахмеду.
Дальнейшие события этого дня исказились, подобно отражению в кривом зеркале. Миша помнил весьма смутно, кто и как тащил его вниз по лестнице.
Он успел заметить кадку с цветком в пролете между вторым и третьим этажом и соседку Розу, толстую мать семерых детей.
Она что‑то робко сказала вслух, но человек, тащивший Мишу вниз, грозно прикрикнул на нее, и она спряталась за дверью своей квартиры.
Время будто играло с ними: то становилось медленным и тягучим, как черный мед, то, наоборот, приобретало сверхъестественную скорость.
– Давай! Пошел! – Мишу втолкнули в закрытый фургон машины, стоящей на пыльной грозненской улице.
У него кружилась голова, и он сразу подчинился. Пока его вталкивали, он успел заметить, что в глубине фургона сидит, прижав голову к коленям, девочка.
Дверь захлопнулась со скрипучим мерзким звуком.
«Так обычно везут скотину, – мелькнуло в сознании. – Отсюда уже не выбраться».
Миша сделал несколько шагов по настеленным в машине доскам и упал.
– Не подходи ко мне! Убью! – прошептала девочка. – Я всех убью. Я храбрая.
А затем горько заплакала.
Именно оттого, что девочка плакала, Миша, смотрящий пустыми глазами в пространство, начал приходить в себя.
Он заметил, что в машине не так темно, как показалось вначале: сквозь узкие отверстия кузова проникали тончайшие лучи еще не погасшего солнца.
– У тебя маму убили? – совсем шепотом спросил он.
– Маму? – девочка на миг перестала плакать. – Нет. Я с бабушкой Машей живу. Я со школы шла, а меня втолкнули сюда бандиты. Я на портфеле сижу. Там мой дневник!
– Ты в школу ходишь?
– Да. А ты?
– Нет.
– Малявка! – девочка перестала плакать, и Миша почувствовал, что она даже улыбнулась. – Мне уже одиннадцать лет! – с гордостью сказала она. – Я учусь в пятом классе.
– А у меня сейчас маму убили…
– Как?
– Они стреляли, и она упала… на пол.
Мотор заурчал, и машина начала двигаться по дороге. Когда машина попала в яму, детей тряхнуло. Миша на четвереньках подполз к девочке.
– Можно я тут посижу?
– Можно.
– Меня Миша зовут.
– А меня Вера. – Она осторожно погладила его по голове. – Ты не переживай из‑за мамы. Бабушка говорит, что душа человека не умирает никогда. Твоя мама сейчас пошла к Богу. Он ее не обидит.
– А ты знаешь, кто на самом деле Бог?
– Нет.
– Я тоже. Но я не хочу, чтобы он ее обижал!
Впервые у Миши из глаз полились настоящие слезы, и он, закрыв лицо руками, заплакал.
Девочка молчала, потому что не знала, что еще сказать и как утешить маленького мальчика.
А машина медленно ехала по городу, оставляя позади знакомые улицы, пока не выбралась на пустынную дорогу, ведущую в горы.
Там она пошла на разгон.
* * *
В это самое время бабушка Маша, беспокоясь, что Вера долго не возвращается, отправилась в школу, расположенную в уютном зеленом парке, через три квартала от их дома. Школу эту она помнила и любила еще с середины двадцатого века: сама в ней училась, двух детей выучила и туда же отдала единственную любимую внучку.
Бабушку Машу на самом деле звали Морозова Мария Семеновна, и, несмотря на преклонный возраст, она была хорошим врачом и до сих пор спасала жизни в одной из главных больниц города Грозного.
Мария никогда не разделяла граждан по религиям, национальностям или политическим взглядам.
– Медицинская помощь нужна каждому! – обычно говорила она и шла на работу.
Многие жители любили и уважали ее.
– Внучку мою не видели? – спрашивала бабушка Маша каждого, кто проходил мимо школы.
– Нет, не видели, – звучало в ответ.
– Она уже давно ушла, – сказала девочка‑чеченка с двумя косичками. – Еще после литературы. Сказала, что ей плохо, – живот болит. И ушла.
Бабушка Маша трясущимися руками достала из кармана валидол и положила под язык. Глядя в небо, произнесла:
– Господи! Дочь в самолете разбилась с мужем. Одна отрада – внучка. Помилуй! Сбереги! Коль встретился ей кто со злом, пусть минует она его. Заклинаю тебя, Господи!
– Что вы тут причитаете? – спросила бабушку проходящая мимо женщина в засаленном фартуке. – Здесь вам не русский церква. Идите отсюда!
– Внучка пропала! – тихо ответила Мария.
– Делов‑то, замуж украли, наверно, – незнакомка захохотала, показывая золотые зубы.
– Как замуж?! Она маленькая еще!
– Может, кто в наложницы взял…
Женщина, не оборачиваясь, пошла своей дорогой, а бабушка Маша прислонилась к забору школы, покосившемуся после Первой войны.
– Не дай Боже! – прошептала одними губами она. Поправила косынку и перекрестилась: – Сохрани и помилуй!
И привиделось бабушке Маше, будто она с внучкой – на самом верхнем этаже Вавилонской башни. Башню шатало, и она вот‑вот должна была рухнуть. А внизу зияла красная от лавы пропасть. И не было другого выхода, кроме как упасть в нее, еще в падении превращаясь в крутящийся комок огня.
И единственное, что было нужно,– это сохранить душу перед ликом Господа, когда придет последний миг. Но Мария никак не могла свыкнуться с мыслью, что Вере тоже суждено погибнуть, и прижимала ее к себе из последних сил.
Чем именно закончился сон, бабушка Маша не помнила – только знала, что нет спасения и никто не придет на помощь.
Утром долго, по старой примете, бабушка Веры плевала в окошко и даже «смыла» сон в унитаз, приговаривая:
– Самсон, Самсон, забери мой сон!
И вот сейчас становилось ясно: все, что она увидела на рассвете, имело прямое отношение к происходящему.
Изменить мир невозможно, как и невозможно утешиться тем, что существуют сотни, тысячи альтернативных реальностей. Гулкие обрывки фраз звучали в голове Марии Семеновны, будто собиралась мозаика из всего, что ей удалось увидеть и узнать в этой жизни.
Наверное, именно это люди ощущают перед гибелью.
Понимая, что темнеет на улице быстрее, чем проясняется ситуация, Мария Семеновна бросилась в милицию, где ее встретили двое дежурных. Пожилой и молодой. Молодой с первого взгляда произвел на бабушку Веры хорошее впечатление. Он был стеснительным, а значит, не наглым. И, по закону гор, он уважал стариков любой национальности. Как только старая женщина вошла и разрыдалась, молодой милиционер подвинул ей коричневый с кривыми ножками стул и подал граненый стакан воды.
От воды Мария отказалась и, вытащив свой платок, стала пересказывать вначале сон, а потом и последующие события.
Пожилой милиционер, с самого начала казавшийся равнодушным, проникся еще и непонятной ненавистью, так как, оборвав женщину на полуслове, рявкнул:
– Как вы мне надоели!
Оторопев от неожиданности, Мария Семеновна замолчала, но потом, собравшись с духом, продолжила:
– Она у меня одна‑единственная. Найдите ее, прошу вас!
Пожилой на это среагировал так:
– Не нравится в Чечне – проваливайте отсюда. Вы, русские, совсем обнаглели. Внучка со школы задержалась – бежите сюда, с соседями поссорились – сюда. А у нас много важных дел: убийства, кражи. Понятно вам? Не придет в течение трех дней домой – напишете заявление.
– Вы со мной так не разговаривайте! – Марию охватил гнев. – Моя внучка несовершеннолетняя… Она ребенок!
– Это вы так утверждаете. А может быть, она уже гуляет и пьет водку?!
Такой наглости Мария Семеновна не ожидала и, подняв заплаканные глаза, заметила коньяк, стоявший на столике у «главного» в кабинете.
Молодой милиционер явно чувствовал себя неловко от присутствия расстроенной пожилой женщины и что‑то спросил по‑чеченски у своего старшего товарища. Но тот никак на это не отреагировал и даже ему не ответил.
Мария Семеновна встала и вышла из кабинета. Поняла, что рассчитывать на помощь властей бесполезно.
«Это ж надо, – рассуждала она, бредя по пустой темной улице. – Прожить столько лет в родной стране, столько пережить и вдруг оказаться совершенно бесправным, никому не нужным… За два квартала убили семью русских – всем перерезали горло. Муж, жена и двое детей. Говорят, бандиты. Другую семью в доме напротив повесили. Там жили два одиноких старика. Мало того, что их повесили. С них живьем еще сняли кожу. Как страшно они умирали! Бежать, бежать! Вроде бы сосед согласился почти задаром купить их однушку. Но теперь внучка пропала… А без нее я никуда не уеду. Буду умирать здесь!»
Такие мысли вели расстроенную Марию Семеновну домой.
Войдя в свой подъезд, она едва не упала на ступеньках – электричество в целях экономии в очередной раз отключили. Так было в Грозном постоянно, почти каждый вечер смутного времени.
Зайдя в дом, Мария Семеновна зажгла огарок свечи, взяла в руки Библию и, открыв, начала читать…
Мысли отвлекали от чтения, и одна мысль была страшнее другой: что нет телефона, и некуда позвонить, нет друзей и знакомых, что Вера никогда не убегала из дома, подружек у нее нет…
Что делать?
Что делать?
Что делать?
Полосатый кот Барсик забрался к бабушке Маше на колени и урчал, урчал, словно знал, какая приключилась беда, и старался утешить.
Через некоторое время свеча догорела, и квартира провалилась в полумрак.
Сквозь тяжелые бордовые шторы пытались проскользнуть внутрь лунные блики, а к истерзанному сознанию Марии Семеновны шел сон.
На аллее, залитой лунным светом, росли необыкновенные цветы, похожие на огромные лотосы. Цветы покачивались и пели, подобно тому как мать поет, укачивая своего ребенка.
Мария Семеновна понимала, что на земле таких цветов нет, поэтому еле слышно спросила:
– А где это я?
И шепот ветра донес ей странную весть:
– На планете Венера, в долине Детей.
Мария Семеновна удивилась, не видя никаких детей – вокруг были только цветы, из которых струилась музыка.
– Цветы‑колыбели, – шептал ветер,– поют свои песни.
Так Души спят крепче, так мир их чудесней!
И тот, кто родится потом на земле,
Забудет о Смерти, о боли и зле…
Наклонившись к одному из цветков, Мария Семеновна погладила его, как приласкала бы котенка или собаку. Цветок зашевелился, что‑то сонно пробормотал и опять затянул колыбельную с общим хором.
Мария Семеновна не отстала. Похлопала его рукой.
Тогда цветок фыркнул, раскрыл лепестки, и внутри него, в самой сердцевине, свернувшись калачиком, спала внучка Вера.
Мария Семеновна схватила ее в ладошки и крикнула:
– Я нашла тебя! Я заберу тебя домой!
Но Вера расплакалась:
– Нет, бабушка! Меня нельзя забирать отсюда. Я хочу остаться здесь!
Сердце кольнуло, и Мария Семеновна поняла, что внучка говорит правду, и положила ее обратно в цветок.
– Но как же ты будешь совсем одна?
– Нет, бабушка,– ответила крошечная девочка.– Со мной будет мой друг. Не бойся!
В этот миг другие цветы недовольно защелкали – будто маленькие челюсти заскрежетали зубками.
– Беги, бабушка! Беги!– прошептала Вера, растворяясь в воздухе.– Тебе нельзя оставаться в этом городе!
Хлопки нарастали, и Мария Семеновна пробудилась ото сна. За окном на улицах грохотала перестрелка.
* * *
Пока Миша и его новая знакомая ехали в кузове, подпрыгивая на ухабах, подобно барашкам, а бабушка Мария разговаривала то сама с собой, то с милицией, а потом ушла далеко по тропе снов, в квартире, где раньше проживал мальчик и его мама, произошли некоторые изменения.
Во‑первых, труп с пола действительно сразу убрали. Тело Татьяны завернули в брезент, отнесли к легковой машине, стоявшей под деревом, и на глазах у равнодушной публики загрузили в багажник.
Потом тот самый человек, которому Миша неосторожно дал прозвище Колдун, сделал некоторые распоряжения. Он позвал к себе самого юного из помощников по имени Адам и сказал:
– Ты сын моей сестры, и поэтому я дам тебе важное поручение. Выбрось тело в овраг и, возвращаясь обратно, отправляйся к Ильясу: сообщи радостную весть – мы нашли ему дом в самом сердце Ичкерии.
Адам покорно кивнул и, почтительно попрощавшись, укатил, подняв вихри пыли.
Во‑вторых, Колдуну принесли рацию, и он достаточно подробно выслушал оттуда какие– то пожелания невидимого собеседника. Было видно, что Колдун этого невидимого страшно боялся, так как подобострастно и громко отвечал в трубку:
– Да, сделаю. Да, исполню. Да, только прикажи мне.
Отвлекся он только на миг, когда заметил через окно, что мальчика запихнули в кузов и закрыли за ним дверь.
– Эх, убил бы всякую русскую тварь! – вырвалось у него. – Но надо соблюдать традиции…
О каких традициях он говорил, было неясно.
Как только разговор по рации прекратился, к нему подошел один из помощников. Он привел женщину в длинном халате и большом платке.
– Брат, в доме кровь… – растерянно сказала женщина. – Что случилось?
– Это были предатели, сестра. Мы их ликвидировали.
– Предатели?
– Да, Зарема, здесь жили русские, которые во время войны сотрудничали с оккупантами.
– Понятно, – женщина опустила глаза. – Аллах скор в расчете!
– Нужно все убрать, помыть и выбросить ненужные вещи.
– Я тебя поняла.
Зарема прошла в ванную комнату. Взяв старенькое ведро Татьяны, она налила в него немного воды из железного тазика и отправилась мыть коридор. В кране воды не было – отключили.
Колдун с помощником поспешили на рынок – нужно было купить дверь, ибо не подобает дарить бракованные подарки. Тем более что дверь у Татьяны действительно была старая, такая же, собственно говоря, как и вещи, которые Зарема деловито складывала в мешок для мусора.
Туда отправились фотографии умерших родных, рисунки Миши, иконки с ликами святых, не сумевших сберечь хозяев дома, и прочая ненужная дребедень, обнаруженная в ходе уборки.
Только одно Зарему порадовало: прекрасный золотой кулон на маленькой цепочке, лежащий в ящике стола. Он был в виде виноградной кисти и хранил память об Италии, о солнце и море, о любви, которая таилась в ее золотых виноградинках, – это был символ преданности Мишиного отца к Татьяне.
Но когда люди уходят в другой мир, вряд ли им нужны их вещи.
Вещи больше нужны живым.
Кулон Зарема взяла себе, думая, что благородная семья Ильяса не станет страдать по поводу такой мелочи, как золотая побрякушка, ведь дом – это не драгоценности, дом – это уют, созданный самим человеком.
* * *
Время рывками движется по дорогам, но неизменно приводит к цели. Так и машина, везущая детей в горное село, иногда останавливалась, а потом продолжала путь сквозь ночь. Утром девочку отдали старухе, ни слова не понимающей по‑русски, а мальчик, как ему и обещали, оказался у пастуха Ахмеда.
Пастух жил скромно, в саманном доме, выбеленном, стоящем на краю обрыва. Когда он увидел мальчишку, то поморщился и что‑то спросил по‑чеченски. Из длинной ветвистой фразы Миша понял только, что старик спрашивает, кто он.
Помощник Колдуна, который доставил ребенка, почтительно долго рассказывал какую‑то историю, из которой Миша понимал слова «Аллах» и «русский». А в конце парень спросил старика:
– Возьмешь его себе?
Старик кивнул.
Парень с автоматом сел в машину и уехал, а Миша остался.
– Иди за мной, дам хлеба и сыра, – старик подошел к мальчику, легонько похлопал его палкой, на которую опирался, словно проверяя, из какого Миша теста. А затем еще раз сказал: – Иди за мной!
Мальчик, несмотря на родную русскую речь, остался стоять рядом с проселочной дорогой, а старик вошел в дом.
Вокруг были горы. Они были такими большими, какими их Миша никогда раньше не видел. Чистый горный воздух завораживал: в нем таились ароматы лугов; и, несмотря на войну и пережитый страх, Миша впервые улыбнулся.
Старик вновь выглянул из дома. Сейчас мальчик заметил, что на голове старика – круглая тюбетейка зеленого цвета, как носят верующие мусульмане в Ичкерии. Бархатная тюбетейка называется в народе «песо», и ее украшает длинная кисточка из шелковых ниток.
Сам старик был одет в коричневый тулуп, серые теплые штаны и резиновые калоши. Ходил он, опираясь на палку, прочную и белую, выструганную из дерева.
– Ты можешь говорить? – спросил старик. – Или ты немой?
Миша кивнул.
– Тогда иди сюда!
Оглядевшись вокруг, Миша понял, что село очень маленькое и все домики – рядом друг с другом, только дом старика далеко ото всех. Он сделал несколько шагов и оказался внутри саманного домика. Все внутри было деревянное – и стол, и табуретки. Комната была чистая, уютная, на столе стоял кувшин молока, лежали нарезанный толстыми ломтиками домашний сыр, лепешка хлеба.
– Как твое имя? – спросил старик.
Старик не выглядел злым или недружелюбным, у него была тонкая белая борода и глубокие темные глаза. Он был крепок и для своих лет невероятно бодр.
– Миша, – ответил мальчик.
– Хорошее имя, – сказал старик. – А меня зовут Ахмед!
Он сел за стол и замолчал. Просто смотрел на мальчика, совершенно чужого и непонятно зачем попавшего сюда, в горное чеченское село.
Миша потянулся за кусочком лепешки, и она оказалась такой вкусной, что он и не заметил, как съел всю, вместе с кусочками сыра.
– Надо запить молоком! – произнося эту фразу, старик наполнил жестяную кружку доверху. – Скоро Нуран придет, напечет нам чепалг – вкусных лепешек с зеленым луком и соленым сыром. А сейчас мы пойдем к отаре, чтобы овцы не разбежались.
* * *
Вере повезло меньше. Парень отдал девочку старухе, которая, ни слова не говоря, взяла ее за руку и заперла в сарае. Вера попробовала было постучать в дверь изнутри, но старуха так грозно закричала со двора, что девочка испугалась, что ее побьют.
В сарае были старые вещи, и, найдя эмалированное бежевое ведро, Вера перевернула его и села сверху. Больше всего на свете она хотела спать, потому что всю ночь проговорила с маленьким мальчиком, у которого бандиты убили маму. Мальчик то плакал, то начинал рассказывать о своих рисунках, которые остались дома. Вера, переживавшая за дневник и тетрадки, к утру так устала, что не особо расстроилась, когда их не дали ей взять.
Дневник и тетрадки так и остались на дощатом полу машины, в ее портфеле с Микки Маусом.
Девочке хотелось пить, но воды не было, и Вера начала мечтать, что идет дождь, он пробивается сквозь ветхую крышу и умывает ее лицо. Засыпая, она облокотилась на стену и на какое‑то время осталась в таком положении. На сердце было тревожно, и сны были похожими на мельтешащие конфетные фантики.
В одном из них Вера объясняла бабушке Маше, что ее похитили, а потом, просыпаясь, девочка видела, как идет к своей школе, а школа горит, потому что с самолета упала бомба. Но и это оказывалось очередным сном.
– Понимаешь, я читала в книге, – твердила Вера невидимому собеседнику, – что однажды корабль потерпел крушение. Моряки остались в узкой маленькой лодке без еды и воды. Через несколько дней скитания в океане они умирали от жажды. И тогда один из них сказал: «Давайте представим, что вокруг лодки есть пресная вода». Поначалу над ним смеялись. А потом решили, что все равно умирать… Моряки опустили руки за борта лодки и стали думать о том, что вода пресная. Когда зачерпнули ее ладонями, поняли, что воду можно пить! Соленая вода вокруг лодки стала пресной!
– Верю, так и было, – объяснял ей некто, не показывая своего лица. – Мы всегда видим и чувствуем то, что нам доступно.
Проснулась девочка от лая собаки, которая сидела на цепи. А после того как лай прекратился, собака взвыла: было похоже, что кто‑то пнул ее ногой или палкой.
«Долго мне еще тут сидеть?» – подумала Вера. Кричать она побоялась – ведь могут убить, застрелить, как соседку тетю Дусю, которую пришли убивать из‑за квартиры. До войны все жили дружно, роднились, а теперь оказалось, что все, у кого русское имя, – враги, и нужно их убивать. Почему?
Додумать посетившую ее мысль Вера не успела, так как дверь сарая неожиданно распахнулась, и на пороге оказались две женщины. Старая, которую Вера видела еще утром, сказала что‑то на незнакомом языке. Другая, в черном платке, покрывавшем голову и грудь, объяснила по‑русски:
– Ты теперь с нами будешь жить, так сказали. Топай за мной!
– Кто сказал? – спросила Вера.
Старая женщина рассмеялась. Молодая ничего не ответила, а просто велела идти за собой властным жестом. Девочка заметила, что из окна дома за ней внимательно наблюдает какая‑то тень.
* * *
– Алиф, Ба, Та, Са, Джим, Ха, Хьа, Даль, Заль… – старик Ахмед говорит, а сам смотрит, как Миша под диктовку пишет в тетрадке арабские буквы.
Овцы пасутся рядом, чувствуя себя в безопасности на зеленых лугах, где солнце взрастило своими лучами много сочной травы. Миша привык к старику, хотя вначале боялся. Старик оказался добрым: кормил, попросил в городе купить для него одежду, а вечерами учил арабскому языку. За месяц мальчик выучил по‑арабски простые слова и удостоился похвалы.
Старик ни о чем мальчика не спрашивал: почему он оказался у него в гостях, где живут его родные, – и Миша, решивший в первую же ночь убежать куда глаза глядят, передумал. Дело было даже не в том, что в квартире Миши жили чужие люди, а маму где‑то закопали и возвращаться некуда, а дело было в другом: старик ему понравился, хотя мальчик боялся себе в этом признаться.
Утром старик делал намаз на маленьком коврике около кровати, долго перебирая четки и вспоминая Аллаха, а потом разогревал еду и делился ей со своим маленьким гостем.
– Буквы похожи на птиц, – сказал Миша, – они умеют летать! Иногда мы вдыхаем их как воздух, а потом они живут в нашем сердце.
– Ты хорошо говоришь и хорошо рисуешь, – ответил на это Ахмед. – Надо будет отдать тебя в школу на следующий год. Я все жду, когда приедет сын.
– А как зовут вашего сына? – спросил Миша.
– Ильяс! – ответил старик. – Он редко бывает в наших краях, воюет с русскими, он воин. А другого моего сына убили в прошлом году в Грозном, столице Ичкерии.
Миша старательно писал буквы, пытаясь отогнать воспоминание: утром во сне пришла мама и удивилась, как хорошо Миша живет. Потом Миша пожаловался ей, что один зуб шатается во рту, а вырывать зуб было страшно.
– Что‑то это не очень похоже на букву! – сказал старик Ахмед, заглядывая к Мише в тетрадку, которую мальчик держал на коленях. Миша всмотрелся и увидел, что нарисовал настоящий зуб вместо буквы «Каф».
– Я задумался…
– Это видно. Вечером сходим к большому озеру. Раньше люди уважали такие места, говорили в них шепотом и, проходя мимо, снимали обувь, а сейчас стреляют. Не будет уважения – не будет мира, – заключил старик.
Миша подумал о доме, в который нельзя вернуться, нельзя убежать туда, где были его игрушки и его жизнь.
Что он скажет, когда его встретят там чужие люди?
Квартира, принадлежавшая когда‑то родителям Миши, действительно уже была подарена одними бандитами другим бандитам. Благодарности были высказаны. Приличья – соблюдены.
Мешки с помойки унесли местные бомжи, поругавшись, кому и что достанется при дележке: кому‑то перепали старые платья и посуда Татьяны, а кому‑то – Мишины игрушки и ботинки. От этого мало было проку в месте, охваченном войной.
Руины, забывшие о том, что они еще совсем недавно укрывали живых от холода и зноя, вытеснили из себя оставшихся людей, а в тех районах, где жилье сохранилось, за него, как за пещеры в древности, шла битва между сильными и слабыми особями.
Выжить помогал только рынок. На нем, словно в огромном муравейнике, можно было найти, обменять, украсть, отобрать, перепродать все что угодно. Только рабов там не было, что отличало этот рынок от рынков более древних на планете Земля, да и оружие открыто там никто не предлагал.
Периодически из ближайших к рынку руин доносились крики о помощи – наверное, кто‑то кого‑то грабил или насиловал, но никто не обращал на это внимания: привыкли.
Когда раздавались пулеметные или автоматные очереди, народ пригибался или заползал под наскоро сколоченные деревянные столы, при сильном обстреле – бежал, а потом все снова вставали на свои места.
Бабушка Веры, блуждая среди сотен рядов, успела найти на земле монетки, затем жалостливые люди угостили ее пирожком и предложили воды.
Два раза в толпе пожилую женщину сильно толкнули, а потом, забредя в торговые ряды под названием «барахолка», Мария Семеновна увидела портфель своей внучки!
Она узнала бы его из тысячи, так как сама прошивала старенькую потертую ручку сапожной иголкой!
– Сколько стоит? – спросила она срывающимся голосом, показав на портфель.
– Да сколько дадите, – ответила какая‑то женщина. – Я его нашла у дороги, кто‑то выкинул. Могу поменять на булку хлеба!
И ненависть сразу уступила место горю, потому что ниточка оборвалась, еще не начав выпутываться из клубка. Мария Семеновна расплакалась.
– Неужели дорого? – спросила продавец всякого хлама. – Да я его вам так отдам, только не надо плакать!
– Внучка у меня пропала. Исчезла. Это ее портфель.
– Ой, – женщина явно сочувствовала. – Конечно, берите. Но я знаю только, что он около улицы Чернышевского валялся, кто‑то выкинул его из проезжающей мимо машины.
Другая женщина, по имени Медина, торговала с сыном неподалеку. Она и раньше встречала Марию Семеновну на рынке. Подбежав, она ее обняла. Сказала твердо:
– Найдется внучка! Сердцем чувствую! Не страдайте!
Взяв в руки единственную, как ей казалось, ценную вещь, бабушка Мария пошла прочь среди гула людских голосов и базарной суеты.
* * *
Когда Зарема готовила домашнюю халву, сладкую и вкусную, как научила ее двоюродная тетка, она всегда вспоминала свою сестру Лейлу.
Вот и сейчас женщина с золотым кулоном на шее задумалась и обожгла маслом руку.
Лейла не говорила с Заремой с тех пор, как вышла замуж в шестнадцать лет. Отец, которого они всегда боялись, договорился о свадьбе сам: семья ни слова не смогла возразить. Уехала Лейла в чужое село, и о ней позабыли. По обычаю, имела право она увидеть мать только через полгода, не раньше, но мать умерла от сердечного приступа.
Не к кому было ехать.
Всю жизнь отец пил и дрался, изменял матери с русскими женщинами. Сколько слез пролила мать! Сколько раз дети видели ее избитой! Чаще всего в памяти Заремы всплывал фрагмент из детства: отец в пьяном виде решил распилить мать пилой. Он бросил ее на пол и провел по спине женщины ножовкой. Старшие братья, Лейла и сама маленькая Зарема дрожали от страха и только жалобно плакали, не в силах вмешаться.
Отец опомнился и не убил мать.
По закону никто не мог пожаловаться на отца, ибо чеченские законы велят молчать, если такое происходит в семье: нельзя, чтобы соседи узнали.
Предателя, вынесшего сор из избы, никто не простит.
«Как мама сейчас одна лежит в могиле? Я так любила ее! Никогда она не знала счастья, выданная насильно замуж, битая мужем!» – думала Зарема.
Страшилась Зарема старого народного предания, что, когда похоронят человека, тот, кто его любил, услышит в могиле его стон и зов о помощи. Хоронят по местным традициям только мужчины, но Зарема в тот день тоже пришла, хотя и не перешагнула ограды. Чтобы женщине перейти ограду, нужен целый ритуал: следует сложить в девять слоев марлю и положить под то место, откуда рождаются дети; а в тот день совсем нельзя было зайти на кладбище, так как Зарема испытывала боль внизу живота и ждала тех самых дней, которые бывают у каждой здоровой женщины.
Халва была готова. Аккуратно разложив ее на блюде, Зарема прочитала молитву, отгоняющую злых шайтанов, и отправилась за водой на огороды.
– Ты такая задумчивая сегодня, – сказала ей соседка. – Муж поругал?
– Нет, – отмахнулась Зарема. – Муж у меня хороший! Слава Всевышнему!
Зря тревожилась новая обладательница золотого кулона! Сестра вовсе не испытывала к ней ненависти, просто не хотела общаться. Чтобы не нашли ее, имя сменила, и звали ее теперь Медина.
Где затеряться чеченке, которая не хочет родниться с близкими?
Все про всех всё знают в маленьких селах, поэтому она уехала в Грозный, который теперь чеченские патриоты называли Джохар – в честь погибшего на войне первого президента.
Медина была далека от политики. Будучи юной, она хотела выучиться в школе, но не дали, запретили и поломали жизнь. Кто‑то смиряется, зависит от мужа и его родни, от их гнева и милости, но не Медина. Черноокой девушкой вышла она замуж без любви, надела платок, скрывающий ее косы. А через год родился Тимур, свет их души.
Муж Медины, Саид, оказался хорошим человеком – советского воспитания, «интеллигент», как посмеивались соседи, приехавшие из горных селений.
Он не давал своим сестрам и матери колотить невестку, вступался. Тимура баловал как умел. Медина ценила это, радовалась заступнику.
Саид погиб в начале первой чеченской, когда побежал спасать русских стариков, придавленных плитами своего дома после артиллерийского обстрела. Когда прошли похороны, Медина и Тимур уехали от родни мужа, затерялись в городе и теперь торговали на рынке, большом, протекающем сквозь улицы и переулки, сквозь разрушенные дома и трамвайные пути…
Медина покупала товар у азербайджанцев из города Баку: ножницы, расчески, булавки. Набросив на цену каждого предмета один‑два рубля, зарабатывала на обед себе и сыну. Тимур не ходил в школу, бросил свой пятый класс.
– Я буду тебе помогать, мама, – сказал мальчик.
– Хорошо, – согласилась Медина. – Ты теперь один мужчина в доме, всё на тебе!
* * *
Дни, словно бусинки, нанизываются на нить, образуя ожерелье. Каждый подарит такое своей Смерти. У одних людей ожерелья длинные, словно лианы, их можно свернуть в два или три раза, а у других бусинок совсем мало, и люди смущенно отдают Смерти маленькие наручные браслеты, но Смерть неприхотлива, ибо сундуки ее полны такими сокровищами.
Дни для Веры пролетали быстро, и она ждала, что придет бабушка и заберет ее, но никто не пришел. Ей выдали длинное платье и платок, которые пришлось надеть, так как старые вещи забрали и выкинули. Поселили ее на женской половине, куда мужчины вообще не заходили. Старую женщину звали Седа, а молодую – Комета. Вере сказали, что ее обязанности – помогать готовить еду и ждать, что скажет какой‑то Идрис о ее судьбе.
– А кто это? – спросила Вера.
Но ей опять не ответили.
«Наверное, тот, кто приказал меня похитить», – решила девочка.
Пару раз, когда она неаккуратно доила корову, старуха награждала ее затрещинами, но Комета вступалась: забирала Веру, прятала.
– Если старшие что‑то говорят, опусти глаза и слушай! – предупреждала Комета. – Глаз не поднимай! Только если разрешат. Сидеть в присутствии старших не смей! Вставай сразу, если кто‑то входит в комнату. Женщина должна быть покорной!
– Я хочу уйти отсюда! Хочу в школу! – ответила на это Вера.
– А об этом забудь! – порекомендовала Комета. Ее голову украшал хиджаб из черной ткани, а платье, сшитое на заказ в соседнем селе, было покрыто восточными узорами.
Через время Вере тоже дали хиджаб. И она его надела.
Не было выбора.
Проживая в доме старой Седы, Вера научилась делать жижиг‑галнаш (галушки с мясом), соленые лепешки, плов и халву.
Готовить девочке нравилось, только по бабушке она сильно скучала.
«Если бы я могла хотя бы угостить ее!» – часто думала девочка, разглядывая простой чеченский дом с побеленными внутри стенами, на которых висели дагестанские ковры ручной работы.
* * *
Кому‑то в этой жизни везет, а кому‑то нет; все зависит от того, что натворила душа в прошлых рождениях. Нельзя сказать, что Мария Семеновна, бабушка Веры, была буддисткой: она хранила в доме иконки, но рассуждала совсем как тибетский монах, наученный горьким опытом.
Сны говорили ей, что Вера жива, а это было самое главное. Перебирая в памяти прошлое и тщательно пересматривая его, бабушка Мария могла вспомнить такие мгновенья, которые, казалось, навсегда были утеряны: вот Вера первый раз идет в ясли, ей сшили красный сарафанчик, а белая панамка закрывает глазки от солнца.
Если немного наклонить голову и крепче зажмуриться, можно было увидеть, как любимую внучку принесли из роддома, а дед еще пошутил:
– Что это за лягушонок?! – и выпил рюмочку от счастья.
За окном грохнуло, и Мария Семеновна очнулась от сладостных грез.
– В подвал пойдете? – спросила ее Раиса, молоденькая медсестра.
– Нет, не боюсь я смерти, здесь посижу, – успокоила ее Мария. – А ты иди! Тебе еще жить и жить!
В ночь привезли чеченца с рваными ранами, и Мария Семеновна оперировала его, думая о том, что, окажись бы перед ней русский раненый солдат, она поступила бы точно так же.
– Был бы русский, убила бы своими руками, – сказала ее ассистент Малика.
И Мария ее не осудила. В войну погибли трое детей Малики: самолет бросил бомбу, – а значит, она имела полное право ненавидеть всех русских.
– Люди совсем потеряли стыд и совесть, – сказала, зашивая обработанные раны, Мария. – Им нравится убивать друг друга, пить кровь словно вампирам. Мы живем всегда во время войны, только война идет в разных странах, с применением разного оружия, согласно своему времени. Но она всегда одинаково беспощадна.
Малика на это промолчала.
* * *
Зима бросила свою паранджу на село, где жили Ахмед и Миша, и мальчик испугался, что старик умрет. Утром, когда они завтракали хлебом и вяленым мясом, Ахмед закашлялся, и Миша увидел на платке кровь.
– Ничего, пройдет, – заметил старик. – Не впервой!
– Точно вам не плохо? – спросил Миша.
– Ты уже взрослый, а все как маленький. Придет время – и за мной, и за тобой придет Азраил, ангел Смерти. Аллах так придумал.
Миша задумался.
– А почему люди умирают? – спросил он.
– Грешных ожидает ад, а праведных – рай. Они умирают, чтобы продолжить свой путь там, где заканчивается путь земной.
Мише очень хотелось рассказать про маму, но он не знал, как начать разговор, потому задал еще один вопрос:
– Плохие люди всегда попадают в ад?
– Так написано в Коране, главной книге всех мусульман. Так говорит нам Пророк. Значит, так оно и есть.
– Понятно, – сказал Миша.
– Ты ведь тоже станешь мусульманином? – улыбнулся Ахмед.
Этого вопроса Миша боялся. Ему казалось: откажись он от веры в Христа – это будет предательством.
Поэтому он промолчал.
– Вот лето придет, и станешь. Как раз выучишь молитвы!
Миша уже знал несколько, но иногда путал в них слова, и получался сумбур.
– Никто не поддержит сироту так, как Аллах, который милосерден и милостив, – продолжал Ахмед.
– Но мою маму убили…
– Мне сказал Резван, что ты сирота, когда привез тебя.
– Да, но…
– Об этом тяжело говорить, поэтому я не хочу, чтобы ты говорил.
И тогда Миша понял, что старик ничего не знает о его маме и о том, что случилось в квартире на улице Ленина.
* * *
Тень в окне оказалась Ибрагимом, внуком Седы. Он уходил со старшими мужчинами утром, а приходил поздно вечером. Мысли о его рыжих вьющихся волосах и зеленых глазах преследовали Веру, едва она задумывалась. После утреннего намаза, на который ее поднимала Комета, она сквозь просвет между шторами следила за тем, как хлопала калитка у дома, когда мужчины уезжали по делам в город.
Вечерами в доме рассказывали старые подвиги, о том, как чеченцы могли украсть коней у казаков и провести их вброд по Тереку, бурной и опасной реке. Ведь с древности враждовали русские и чеченцы.
Эти истории слушала Вера от Кометы и приходящих иногда родственниц, которые знали русский язык.
Про захваченные квартиры было в семье такое мнение:
– Когда нас депортировали с родных земель по приказу Сталина в 1944 году, – сказала однажды Комета, – русские пришли и заняли наши дома вместе с нашими вещами. Им все осталось. Двери открыты. Все можно забирать! Наших людей вывезли в скотных и товарных вагонах, забрав из домов в чем были. А теперь их внуков и правнуков, вернувшихся на родину, уничтожают самолеты и танки. Поэтому и некоторые чеченцы вырезают и убивают местных русских, чтобы забрать долг себе. Так сказали старики.
– Это плохо – кого‑то убивать… – возразила Вера.
– Да. – Комета задумалась. – Но это ветка истории. Когда кто‑то тянет ее на себя, она всегда возвращается на место и больно хлещет по лицу.
– А если убьют не тех, а других русских, которые сами все честно заработали?
– Всевышний прощает незнание. И, кстати, если ты будешь молиться как мусульманка, тебя не отдадут в другой плохой дом, как рабыню! – напугала ее Комета.
– Буду молиться! – сказа Вера. – Но как?
– Для этого нужно просто сказать «Нет Бога, кроме Аллаха». И все. Ты уже мусульманка!
– А если я крещеная?
– Так это неважно. Если скажешь такое, то уже мусульманка.
После принятия ислама к ней стали относиться куда лучше и дали новое имя – Иман.
– Иман по‑чеченски значит «вера», – объяснила ей Комета.
Комета была худенькой, большеглазой. Она родила пятерых детей, но, когда муж ее прогнал, пришлось уйти, а дети, по закону гор, остались с мужем и его новыми женами.
– Даже видеться нельзя без разрешения! – плакала иногда Комета. – Теперь ты мне вместо дочки! Мы Ильясу тебя не отдадим! Это он тебя похитил и привез из города.
* * *
Лето не принесло ничего нового, кроме привычки жить в аду. По телевизору рассказывали, что Чечня будет самостоятельной страной. Люди твердили про шариатский суд, ища в нем справедливость. Некоторых жителей по приговору такого суда расстреляли на улицах, и толпа собиралась из праздного интереса, чтобы посмотреть, как это произойдет.
Еще несколько раз промелькнуло в новостях, что похищать заложников и привозить в Чечню из других регионов России стало нормой, и какой‑то русской девочке отрезали пальцы, требуя, чтобы ее семья заплатила громадную сумму денег бандитам.
Мир, пробив дно одной пропасти, стремительно падал в другую.
Никто никому не был другом. Если соседей приходили убивать люди с автоматами, разве кто вступился бы? Редкие русские семьи в Грозном с трудом выживали, надев длинные мусульманские одежды и говоря на чеченском языке.
Остальных, менее хитрых, ждала верная смерть – если не от бомб и снарядов, летящих с русских самолетов, так от чеченских бандитов, расхрабрившихся от своей вседозволенности.
Вера вспоминала, как однажды говорила с бабушкой о «чеченской рулетке». «Чеченская рулетка» началась в Грозном до первой войны. Вооруженные люди стучали в квартиры и спрашивали семьи:
– Вы за какого лидера? Кто должен править на чеченской земле?
Вначале жители не понимали, что к чему, так как стучавшие вооруженные бородачи представлялись «предвыборной кампанией».
Но в итоге множились случаи, когда при «неверном ответе», который не удовлетворял пришедших, интервьюируемому человеку пускали пулю в лоб.
В итоге местные жители стали так бояться, что просто не открывали незнакомцам дверь.
Бабушка предупреждала Веру:
– Кто бы что ни спросил у тебя – не говори! Молчи!
– Да кто же меня спросит – я маленькая! – отвечала девочка.
Но потом она поняла, что люди очень напуганы пытками и убийствами.
А если ответ был «правильный», вооруженные бородатые люди давали яркую оранжевую пачку стирального порошка в подарок.
* * *
Годы на войне идут быстро, словно запустили фильм из параллельной вселенной. Дети вырастают, как тщательно политый сорняк; их взгляд становится тяжелым и глубоким. Нити судеб рвутся и создаются новые.
Стало модным в Чечне после 1996 года иметь три‑четыре жены. Но позволить себе это могли только богатые – те, кто торговали нефтью, добывая ее кустарными способами. Некоторые взрывались, пытаясь бурить скважины в собственных дворах!
В суматохе войны нашлись и торговцы рабами и оружием.
Кто‑то бежал за границу после участия в мародерстве и убийствах, остальные гибли в нищете и оседали на дно.
Были и те, кто не смог простить гибель родных. Такие чеченцы обвязывались тротилом и, ко времени вспомнив школьные уроки по истории русского освободительного движения, шли, как когда‑то народовольцы, взрывать врагов. Таких людей телевидение прозвало террористами.
Их количество с каждым днем увеличивалось: муллы в мечетях призывали молодежь мстить врагам, захватчикам родной земли.
Летом 1999 года забродили, закружились по огромному грозненскому рынку вести о новой войне, о вторжении в Дагестан, о том, что Россия не позволит Чечне обрести независимость.
Люди хотели независимости, но не знали, что с ней делать: к власти опять приходили жаждущие наживы. В Чечне всем правят кланы, и важно, на какой горе ты родился и кто твои предки.
Мало осталось героев.
Герои погибают первыми, Бог забирает их к себе молодыми, а мусор, подгоняемый ветром перемен, остается жить, потому что Земля – это планета испытаний.
Вера, закутанная в белый огромный платок из Мекки, в длинном зеленом платье была подобна чистому экзотическому цветку. Она научилась собирать травы и сушить их на старых газетах для исцеления простуд в зимнее время. На огороде не ленилась выращивать овощи. Чечня – теплый край, защищенный горами. Летом температура до плюс сорока по Цельсию, зимой – минус десять.
Урожай жители собирали два раза в год.
– Когда ты будешь помогать в госпитале боевикам как медсестра, они будут выздоравливать быстрее! – шутила старая Седа на чеченском языке, и девочка хорошо ее понимала.
Чеченский язык оказался несложным. Он дикий, грубый, резкий, как горное эхо, словно крик орла в сводах неба. Его тональность пугает врагов и радует друзей.
Комета и Вера один раз были в городе, но Марию Семеновну не нашли ни дома, ни в больнице.
Соседи сказали, что она уехала.
Ибрагим и мужчины не отдали девочку Ильясу, прогнав его со двора. А Ильяс не стал особо возражать односельчанам, понимая, что в доме, где так много оружия, лучше не спорить.
– Если ты уедешь воевать с врагами, я с тобой! – твердила Вера Ибрагиму. Утром она подавала чай и кусочки теста, пожаренные в масле, сладкие «пустышки», которые так любили в новой семье.
– Не говори глупости, женщина. Не будет войны! – обрывал ее девятнадцатилетний Ибрагим.
И Вера замирала от счастья оттого, что он считает ее взрослой.
Комета шутила, что их нужно поженить, как только наступит осень.
* * *
Когда старик Ахмед узнал правду, он проклял сына. Лицо его почернело, и он чаще стал задыхаться, хватаясь за сердце.
Увидев однажды на пороге дома самого Колдуна, Миша затрясся от страха и громко зарыдал, решив, что его убьют точно так же, как и мать.
– Не бойся, – сказал тогда старик. – Иди в другую комнату. Я сам с ним поговорю.
Долгая беседа была на чеченском, и Колдун что‑то тихим голосом объяснял, рассказывал, приводил доводы. Но старик вышел и принес зеленую книгу с арабской вязью.
– Это Коран, – сказал Ахмед. – Его читал мой прадед, мой дед, которого выслал с родной земли Сталин, запихнул в вагон как скотину и отправил на верную смерть в казахские степи. Этот Коран читал мой отец, сумев выжить и похоронив всех родных. Теперь его читаю я. Поклянись мне, что ты вместе с моим сыном не убивал в Грозном русских людей, чтобы завладеть их имуществом. Тех русских, которые родились здесь, для которых Чечня – такая же родина, как и для нас.
Мы всегда жили ближе к Аллаху, в горах, а на равнинах и в городе жили русские, армяне, ингуши, кумыки, аварцы, цыгане, болгары… И другие народы. Мало было там нашего брата. Их бомбили русские самолеты, их стирали в пыль. И теперь скажи мне: ты стал с другими чеченцами добивать последних нечеченцев, чтобы забрать их вещи?! Если нет и я ошибаюсь, поклянись, взяв эту книгу в руки! Скажи, что ты и мой сын Ильяс не делали этого.
– Брат… О, мой брат… – Колдун был явно смущен и говорил уважительно, что было отчетливо видно Мише, смотрящему сквозь занавеску. – Когда нас депортировали в 1944 году, сюда приехали русские. Они заселились в наши дома, брали наши вещи… Потом, когда Сталин умер, через время мы начали возвращаться. Нам ничего не вернули… И сейчас наступила месть. Мы забираем свое. Это в каждом районе, на каждой улице.
Коран Колдун в руки не взял и даже старался не смотреть в сторону священной книги, будто посмотри он – обожглись бы его глаза.
– Нет, ты ошибаешься! – твердо сказал старик. – Вы не берете свое. Есть люди, заработавшие все потом и кровью. Есть те, кто под бомбами потеряли отца и мать, как и мы, чеченцы. Разве ты Ангел или Пророк, чтобы знать, убивая несчастных жителей, забираешь ты у них свое или чужое?! Я знаю, что в соседнем селе чеченцы поспорили с таким отрядом «мстителей», и молодые чеченцы застрелили перед всеми одного старика! Это стыд! Это сделали те, кто забыли наши адаты[1], наши законы! Прочь с глаз моих! И если увидишь Ильяса, передай ему мое проклятие. Я не хочу его больше видеть. Пусть не появляется в доме.
Колдун не стал спорить, вышел. Он решил, что старик выжил из ума и не понимает, что происходит в Ичкерии.
Машина Колдуна быстро пропала из виду, а Миша, больше не опасаясь за свою жизнь, вышел из‑за двери другой комнаты.
– Все мусульмане разные, – сказал Ахмед. – И все чеченцы разные, и все русские разные. Есть те, кто идут по праведному пути и творят добро, а есть те, кто служат сатане и прикрываются именем Аллаха, поэтому и творится такое нечестье в этом мире.
Но я верю, что есть мир иной, мир совершенный, дарованный по милости Всевышнего тем, кто умеет различать свет и тьму, кто не обезумел от ненависти, кому шайтан не затуманил взор.
Туда войдут те, кто не погрязли во лжи и разврате. Те, кто умеют признавать ошибки, каяться в грехах и делать предписанное в Коране. Иные, как ужи, ищут лишь свои интерпретации и версии сказанного нашим Пророком.
– Я хочу молиться и жить, как и вы, – сказал Миша. – Я хочу быть храбрым!
– Я научу тебя делать намаз пять раз в день, – сказал старик. – Мы будем молиться вместе и просить Аллаха даровать нашей общей родине мир!
Теперь каждое утро перед рассветом мальчик, которого Ахмед назвал Мусой, и сам старик читали «Аль‑Фатиху» и «Ташаххуд», сидя рядом. Молитвенно сложив руки, они делали дуа – молитву, просящую о благом после основного намаза.
Старик осенью почувствовал себя хуже и слег. Изредка приходила невестка Нуран. Старик с ней не разговаривал. Молодая женщина оставляла еду и уходила: в ее обязанности входило заботиться об отце своего мужа. Мишу она не замечала.
В конце сентября, когда русские самолеты вновь стали бомбить села и города, старик заснул после ночного намаза и не проснулся. Мальчик, обнаружив утром его тело, долго рыдал, не в силах остановиться, хотя Ахмед учил его, что мужчины не должны плакать.
* * *
Ибрагима не было несколько дней, и Вера не находила себе места от тоски.
Несколько раз у родника она видела мальчика Михаила‑Мусу, но теперь она не могла с ним долго разговаривать. Высказала соболезнования, и все.
Миша остался жить в доме Ахмеда, когда старика похоронили на родовом кладбище. Кто‑то ведь должен был присматривать за отарой: местные платили пастуху за своих овец. Мальчик вполне неплохо справлялся, но старался от села далеко не уходить: вдруг нагрянут волки?
Ибрагим приехал из Дагестана с плохими известиями: двоюродного дядьку убило при обстреле снарядами. И еще убило каких‑то братьев‑мусульман. Но они успели сказать шахаду перед смертью и стали шахидами.
Ибрагим восхищался отчаянными командирами, знатоками дороги в Джаннат[2], которые подчинялись Хаттабу.
– Ты понимаешь, джихад[3] – это то, ради чего стоит жить и умирать! – восклицал Ибрагим.
– Если ты погибнешь на пути Аллаха, я буду рада за тебя, – сказала ему старая Седа. – Но постарайся выжить. Русские никогда не давали нам покоя и теперь решили уничтожить нас до последнего, чтобы не было на свете чеченского народа. Им все равно: будь здесь хоть море – они и со дна добудут нефть!
Комета промолчала. Начала собирать кое‑какие вещи в дорогу.
– Нужно будет идти дальше, в горы, – сказала она.
Вере очень хотелось увидеть бабушку, хоть в последний разочек, но она не стала проситься, чтобы ее отпустили.
Мария Семеновна перед началом Второй чеченской выехала в Краснодарский край, к дальней подруге.
Вместе они каждый день писали письма на передачи, где был розыск пропавших без вести, понимая, как мала их надежда, даже не подозревая, что иногда те, кого тщательно ищут, уже не желают, чтобы их отыскали.
Когда телевизор рассказал, что грозненские улицы, едва залатанные после Первой и Летней войн, вновь стираются в порошок, бабушка Веры решила вернуться. Она не могла допустить мысли о том, чтобы бросить внучку на войне.
Медина и Тимур были рады приютить ее у себя. Когда‑то на рынке они обменялись адресами. Такое часто случалось в военное время между незнакомыми людьми.
– Вдруг нас первыми разбомбят, тогда мы к вам… – говорили одни.
– А если наш дом изрешетят снарядами, тогда мы вас навестим… – отвечали другие, спешно записывая на обрывках газет улицу и номер своего дома.
Горе русской женщины было Медине понятно, она и сама не особо была счастливой. Уезжать в Россию ей было не к кому.
Многие соседи выехали, переночевали с детьми на скамейках в парках и вернулись под бомбы. Нет помощи от государства, нет поддержки. Никому не нужными оказались люди, бежавшие из‑под русских бомб и от местного беззаконья. Никто не должен был слышать их рассказы о военных преступлениях: об этом позаботились местные власти, ловко закрывая рот тому, кто хотел поделиться увиденным с иностранными корреспондентами.
Выезжать из Чечни могли те, кто либо награбил, либо имел богатых родных в других регионах России.
Ни Медина с Тимуром, ни Мария Семеновна, вернувшаяся ради внучки, не могли себе позволить такой роскоши, как выезд, решив, что умрут на родной земле, если так предписано Всевышним.
* * *
Бежать пришлось через лес, в долину, посреди ночи, после того как сын Ахмеда заявился домой. Миша‑Муса благодарил Бога за спасение: он сумел выбить окно, выпрыгнуть, а пули, пущенные ему вдогонку, разорвали темноту, но не попали в цель.
Все случилось после предвечернего намаза. Колдун и сын старика, Ильяс, вошли в дом и объявили, что завтра мальчик уходит с ними, так как обязан подчиняться их воле.
Миша покорно кивнул, и за ним заперли дверь маленькой комнаты. Прислушиваясь к голосам, мальчик понял, что мужчины обсуждают какое‑то важное дело.
Оказалось, что Колдун восхищается изобретательностью Ильяса:
– Как ты это придумал, брат! Вот дела‑то! – говорил он.
Оказалось, что в Грозном опять убили какую– то русскую семью из‑за квартиры. Зарезали мать, отца и старших детей, но малыша в кроватке пожалели, не убили. Отдали на воспитание в чужую чеченскую семью.
– Когда он вырастет, он будет убивать русских! – хохотал Ильяс. – Мы скажем ему, что он – чеченец и что его семью зверски убили. Он будет нам верить. Ведь никто и никогда не расскажет ему правды!
– Ты такой умный! Голова! – кивал Колдун. – Просто красавчик!
Услышав это, Миша‑Муса выбил окно и решил бежать куда глаза глядят, наплевав на водящихся в округе волков.
Под утро он, уставший и голодный, оказался у реки, которую побоялся переплыть из‑за ее бурного течения, и пошел вдоль нее, надеясь, что вскоре покажется какой‑нибудь населенный пункт. Про себя он бормотал стихи Лермонтова, часто читаемые ему в добрые времена мамой Татьяной.
Вера, которую теперь звали Иман, вместе с Ибрагимом поехала в другое село. Там девушка стала помогать женщинам, которые готовили для боевиков еду и стирали им одежду, а Ибрагим ушел в лесной отряд. Мужчинам и женщинам находиться в одном доме не положено, так как действовали строжайшие законы шариата.
Зарема попала в этот же дом через пару месяцев и сразу невзлюбила Веру, искренне считая, что, даже если русская приняла ислам, она все равно чужая, разве что наложницей может быть, и то должна почитать и слушаться первую жену‑чеченку и жить под ее руководством.
* * *
Рынок даже во время войны продолжал выручать всех жителей. Именно здесь меняли хлеб на носки, а сигареты – на картошку. Выживали. Именно здесь нашла Медина грязного и голодного Михаила‑Мусу, с трудом дошедшего в город за несколько дней.
Она привела его домой, накормила и, выслушав его историю, сказала:
– Ты будешь моим вторым сыном!
Миша страшно смутился, что малознакомая чеченка говорит такие вещи, однако он уже понял, что, как говорил старик Ахмед, все люди разные. Только Тимура такое известие не обрадовало. Он был старше Миши на два года и считал себя единственным сыном Медины, а теперь нужно было делить заботу матери еще с каким‑то пришлым мальчишкой.
Мария Семеновна была занята поисками, а узнав, что ее внучка все время жила недалеко от города, ахнула. Но Миша заверил, что не знает, куда отправились Ибрагим и Вера.
– Куда‑то в горы, – сказал он. – Вы не ищите, не надейтесь. Да и по‑русски там ничего спрашивать нельзя!
Бабушка Веры это хорошо понимала. Знала, что русская речь может навредить, а не помочь при поиске родных.
Теперь, окруженные танками и самолетами, жители военного времени, брошенные всеми, искали дрова, воду и еду. Иногда Миша и Тимур ссорились, но Медине удавалось их помирить.
А в январе 2000 года, когда российские военные ворвались в Заводской район, многих соседей расстреляли.
В квартиру Медины при зачистке тоже ворвалась группа русских наемников, и, перерыв вещи, они нашли пистолет, подобранный ею на улице.
– Это для самообороны! – твердила Медина, понимая, что ей не верят. – Вы знаете, как страшно жить, когда кругом бандиты!
Но военные решили иначе:
– Ты террористка!
Медина боялась, что Тимур и Миша сейчас придут, ведь утром они отправились за водой на дальние колодцы.
Мария Семеновна от страха молилась и одновременно пыталась образумить ворвавшихся вооруженных людей. Но не получалось.
Они схватили Медину и потащили на улицу.
– Стой здесь! – сказали они. – Сейчас ты получишь свое!
Ей в лицо направили дуло автомата.
«Вот и все, – подумала Медина. – Главное, чтобы мальчики сейчас не вернулись!»
Мария Семеновна бежала следом:
– Она совершенно ни при чем, не убивайте ее! Она бездомного русского мальчика взяла и воспитывает!
– Что ты сказки рассказываешь, старая карга! – оборвал ее один военный. – Пошла отсюда!
Миша вернулся первым, так как Тимур решил поискать еду в заброшенных домах, и, подходя ко двору, увидел Медину около стены, плачущую бабушку Машу и нескольких русских наемников.
Первой мыслью было убежать, потому что опасность висела в воздухе и ощущалась физически, но Миша остановил себя.
«Нет ничего плохого в смерти, – подумал он, и эта мысль его приободрила. – Мертвый лев лучше живой собаки», – и словно улыбка старика Ахмеда оказалась рядом.
– Это моя мама! – услышал Миша свой собственный голос. – Не трогайте ее!
– Кто такой? – удивились солдаты.
– Говорила же, мальчик – русский, она воспитывает… – твердила бабушка Веры.
– Русский?! – спросили военные и крикнули Мише: – Как тебя зовут, волчонок?
– Муса! – сказал он. – А это моя мама – Медина! Если вы ее убьете, убейте и меня!
Было очевидно, что мальчик русский, это было видно по чертам лица, по чистой красивой речи, лишенной кавказского акцента, но он утверждал, что он – чеченец.
– Сам черт вас не разберет! – вскричал командир, плотный русский мужик. – Что у вас тут творится! Ладно, хрен с вами!
И махнув рукой, он приказал солдатам оставить в покое этих людей.
Они ушли, забрав пистолет.
* * *
Прошло несколько лет. Вера окончательно затерялась в горах Кавказа и приходила к бабушке только по тропинкам, проложенным внутри снов как будто специально для таких случаев. Рассказывала ей, что дела у нее идут хорошо.
Зарема погибла, когда русские ворвались в село. Ибрагим с отрядом ушел и растворился в лесах.
Жителей в Чечне потрясла новость о том, что храбрая девушка по имени Иман села в машину с тротилом и взорвала русскую воинскую часть. Про нее сочиняли легенды каждый раз на новый лад, но суть была одна: храбрая красавица отомстила за смерть родных. И ее такая короткая жизнь и такая же быстрая смерть стали частью бесконечной жизни и смерти ее народа.
А Медина с сыновьями уехала из Чечни, устроилась на работу. Во всем помогала старая подруга Марии Семеновны. Именно она приютила их у себя в одном из сел Краснодарского края. Мальчишки смогли доучиться, несмотря на то что в школе из‑за войн не было ни математики, ни английского.
Как только появилась возможность, Медина решила совершить хадж[4] в Мекку, как и предписано каждому верующему мусульманину.
И они отправились в Мекку.
Медина и два ее сына: русский и чеченец.
Полина Жеребцова.
Рассказы о Чечне.
[1] Обычаи (араб.).
[2] Высший мусульманский рай (араб.).
[3] Священная война против иноверцев (араб.).
[4] Паломничество (араб.).
