Образ Люции в романе М. Кундеры «Шутка» на фоне ритуала, мифа и фольклора

Е. Е. Стефанский

В статье рассматривается образ главной героини романа «Шутка» Люции сквозь призму ритуала, мифа и фольклора. Так, групповое изнасилование, которому Люция подверглась в юности, показано как обряд посвящения, свойственный древним охотничьим коллективам. Ее возвращение к людям описано в стилистике легенды, а возвращение к жизни статусной женщины — по моделям былички.

Ключевые слова: анализ, миф, ритуал, фольклор, Милан Кундера.

В романе чешского писателя Милана Кундеры «Шутка» необыкновенно высока концентрация ритуальных, мифологических и фольклорных элементов. Достаточно сказать, что через все произведение сквозным мотивом проходит обряд «Конница королей». Кундера и его герои справедливо полагают, что он восходит к языческим временам и является памятью об обрядах, когда мальчиков посвящали в мужчин. Причем для понимания произведения важны не только и не столько воспроизводимые автором фрагменты данного ритуала, сколько его семиотика, на подсознательном уровне понятная носителям чешской культуры и актуализирующая многие общечеловеческие проблемы.

По словам В. Я. Проппа, обряд инициации, или посвящения, был одним из институтов, свойственных родовому строю, и имел целью приобщение юношей к родовому объединению. Пройдя этот обряд, юноша становился статусным мужем и приобретал право вступать в брак.

Этнографами отмечено, что после прохождения инициации юноши достаточно долгое время жили в лесу в так называемом мужском доме. Как отмечает В. Я. Пропп, «мужской дом запрещен женщинам в целом, но этот запрет не имеет обратной силы: женщина не запрещена в мужском доме. Это значит: в мужских домах всегда находились женщины (одна или несколько), служившие братьям женами». Исследователь приводит свидетельства одного из этнографов, наблюдавших это явление у примитивных народов: «Половые потребности юношей удовлетворяются тем, что отдельных девушек насильно уводят в мужской дом, где они одновременно нескольким служат возлюбленными и получают от них подарки». Этот обычай нашел отражение в сказках. Пропп пересказывает фрагмент из монгольской сказки: семь царевичей идут в рощу (рудимент леса) «разогнать скуку». Они встречают необыкновенной красоты девушку. «Послушай, что мы тебе предложим. Нас семь братьев-царевичей, и у нас до сих пор нет жен. Будь нашей супругой! Девушка та согласилась, и они стали жить вместе».

В редуцированном виде этот обычай отразился и в посвятительных обрядах традиционной культуры. «После угощения новичка качали на руках, и все шли на танцы, где ему выделялась партнерша, которая должна была провести с ним вечер, или прямо на свидание в дом к девушке, которая также выделялась ему на этот вечер и не могла отказаться от общения с новичком».

Этот же сюжет (где мотив сексуальной жизни девушки в мужском коллективе купирован) хорошо известен русским по сказке «Три медведя», а также по литературным сказкам «О мертвой царевне и семи богатырях» и «Белоснежка и семь гномов».

По этой же модели складывается судьба героини романа «Шутка» Люции. В условиях трудного военного и послевоенного детства и на фоне нелюбви в семье Люция находит отдушину в компании сбившихся в стаю парней, в сознании которых актуализируется древняя матрица «волчьей маргинальности». Рассказать этот эпизод из своей жизни Люция решается лишь доктору Костке. Именно в его пересказе об этом узнает влюбленный в Люцию в юношеские годы Людвик, а вместе с ним и читатель. Показательно, что даже в пересказе набожного Костки этот эпизод выглядит не как групповое изнасилование, а именно как ритуал, причем эту ритуальность осознают как Люция, так и парни:

«Их было шестеро и одна она. Шестеро, от шестнадцати до двадцати. Ей было шестнадцать. Они составляли команду и говорили о ней всегда с уважением, словно это была языческая секта. В тот день зашла речь о посвящении. Принесли несколько бутылок дешевого вина. Она участвовала в попойке со слепой преданностью, в которую вкладывала всю неудовлетворенную любовь к матери и отцу. Она пила, когда они пили, смеялась, когда они смеялись. Потом велели ей раздеться. Никогда прежде она перед ними такого не делала. Поначалу она колебалась, но, когда разделся сам вожак команды, она поняла, что приказ направлен не только против нее одной, и послушно подчинилась. Она доверялась им, доверялась и их грубости, они были ее защитой, ее щитом, она даже представить себе не могла, что без них делала бы. Они были ей матерью, были ей отцом. Они пили, смеялись и без конца отдавали приказы. Она раздвинула ноги. Она боялась, она знала, что это означает, но покорилась. Увидев у себя кровь, закричала. Ребята горланили, поднимали рюмки и лили дрянное шипучее вино на спину вожака, на ее тело, промеж ног их обоих, выкрикивали какие-то слова о Крещении и Посвящении, а потом вожак поднялся, и к ней подступил другой член команды. Так они подходили к ней по возрасту, а напоследок подошел самый младший, которому было шестнадцать, как и ей, и тут она уже не выдержала, невмоготу было от боли, от усталости, хотелось остаться одной, а так как этот последний был самый младший, она осмелилась его оттолкнуть. Но именно потому, что последний был самый младший, он не пожелал быть униженным! Как-никак он был членом команды, ее полноправным членом! Он хотел это доказать и потому отвесил Люции пощечину, и никто из команды не заступился за нее, все знали, что и самый младший имеет такие же права и требует того, что ему положено. У Люции брызнули слезы, но у нее не хватило смелости воспротивиться, и, стало быть, она раздвинула ноги в шестой раз... <...> А потом это часто повторялось и в той же квартире, и в других, и еще на природе. Это стало в команде обычаем».

Дальнейшая судьба Люции также строится в соответствии с логикой древнего обряда. Уехав в Остраву, Люция пытается связать свою судьбу с Людвиком. Однако с точки зрения мифологического сознания Людвик не является «статусным мужем», поскольку проходит действительную военную службу — модернизированный в современном обществе обряд инициации, предполагающий двухлетнее пребывание в «мужском доме», именуемом казармой. Таким образом, их любовь в соответствии с древней моделью не может перерасти в брак.

Возвращение Люции в «культурный локус» после расставания с Людвиком и бегства из Остравы также изображается в соответствии с фольклорно-мифологическими традициями.

Рассматривая обстоятельства, связанные с возвращением героя или героини сказки домой после посвящения, В. Я. Пропп отмечает достаточно устойчивый мотив: герой, возвращающийся домой, часто бывает вымазан в саже, более того, в течение определенного срока ему запрещено умываться и менять одежду. В результате герой становится таким грязным, что при выходе к людям его не узнают, говоря, что он так грязен, что невидим. «Таким образом, — делает вывод В. Я. Пропп, — неумывание связано с невидимостью».

Именно мотив ритуальной невидимости Люции появляется на страницах романа «Шутка», когда она оказывается в окрестностях деревни, где работает Костка, а сама история стилистически оформляется как легенда о «балованной фее»:

«Однажды вечером дети разложили костер за деревней, покрыли его картофельной ботвой и в раскаленную золу бросили картошку. Потом поглядели в сторону леса, и тут вдруг одна девочка закричала, что видит ее, что она смотрит на нее из лесного сумрака. Какой-то мальчик схватил ком земли и швырнул в том направлении, в каком указывала девочка. Как ни странно, не раздалось никакого крика, но случилось другое. Все дети кинулись на мальчика и чуть не сшибли его с ног».

Как бы там ни было, но брошенный ком земли разжег любовь детей к заблудшей девушке. Еще в тот же день они оставили у догоревшего костра кучку испеченных картофелин, накрыли их золой, чтобы не остыли, и засунули туда сломленную еловую веточку. Нашли они для девушки и имя. На листочке, вырванном из тетради, написали карандашом, большими буквами: Заплутаня, это для тебя. Записку положили в золу и придавили тяжелым комом. Потом ушли и, спрятавшись в ближних кустах, стали выглядывать пугливую фигурку девушки. Вечер клонился к ночи, но никто не приходил. Дети наконец вынуждены были выйти из укрытия и разбрестись по домам. А ранним утром снова побежали на вчерашнее место. Свершилось. Кучка картофелин, а заодно и записка и веточка исчезли. Девушка стала у детей балованной феей. Они приносили ей горшочки с молоком, хлеб, картошку и записки. Но никогда не выбирали для своих даров одного и того же места. Они оставляли ей еду не в каком-то одном условленном месте, как оставляют нищим, а играли с ней. Играли в потаенные клады. Начали с того места, где в первый раз припасли для нее кучку картофелин, и двигались дальше — от деревни в сторону угодий. Клады свои они оставляли у пней, у большого валуна, у придорожного распятия, у куста шиповника. Они никому не открывали мест, где прятали свои дары. Они ни разу не нарушили этой тонкой, как паутина, игры, никогда не выслеживали девушку и не пытались застигнуть ее врасплох. Они оберегали тайну ее невидимости.

Люцию находят в середине ноября, а через месяц, когда приходит из Остравы ее личное дело, ее берет под свою опеку Костка. Примечательно, что именно в это время, 12 декабря, отмечается День святой Люции. По легенде, очаровав своими прекрасными глазами молодого человека, святая Люция, чтобы он не впал в искушение, выколола свои глаза и прислала их ему на блюде. Как подчеркивает В. Я. Пропп, с точки зрения мифологического сознания слепота и невидимость — явления одного порядка: «под “слепотой” понимается не просто отсутствие зрения. Так, латинское caecus не только означает активную слепоту (невидящий), но и, так сказать, пассивную (неви-димый — caeca nox — “слепая” ночь)».

Согласно народным поверьям, сняв с человека с помощью магических приемов проклятие, можно снова сделать его видимым. Например, в русской быличке парень надевает на невидимую живущую в бане проклятую девушку крест и одежду, чем делает ее видимой и снимает с нее проклятие.

Нечто подобное проделывает с Люцией доктор Костка. Сначала он помогает ей купить зимнюю одежду, а потом, рассказывая ей о Боге и выслушивая ее своеобразную исповедь, возвращает Люцию к жизни.

В одной из его проповедей актуализируется концепт «черта»:

«Земля, на которой мы живем, — это пограничная территория между небом и адом. Ни одно начинание само по себе не бывает ни добрым, ни злым. Лишь его место в сущем порядке делает его добрым или злым. Даже телесная любовь, Люция, не бывает сама по себе хорошей или дурной. Если она будет в согласии с порядком, который установил Бог, если ты будешь любить любовью верной, то и телесная любовь будет благостной и принесет тебе счастье».

В сущности Костка в религиозных терминах говорит о том, что на языке философии сформулировал М. М. Бахтин:

«У человека нет внутренней суверенной территории, он весь всегда на границе, смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другому или глазами другого».

Именно Костка помогает Люции преодолеть дисгармонию между телесной и духовной любовью.

В финале главный герой романа Людвик, который спустя много лет встретил Люцию, но сделал вид, что не узнал ее, играя, как в юности, в народном ансамбле, ощущает древний синкретизм настоящих чувств и страстей, освобожденный от условностей современной цивилизации:

«Я чувствовал себя счастливым внутри этих песен <...>, в которых печаль не игрива, смех не лжив, любовь не смешна, а ненависть не пуглива, где люди любят телом и душой (да, Люция, и телом, и душой разом!), где в ненависти тянутся к ножу или к сабле, в радости танцуют, в отчаянии кидаются в Дунай, где, стало быть, любовь — все еще любовь, а боль — все еще боль, где настоящее чувство еще не выкорчевано из самого себя и не опустошены пока ценности; и мне казалось, что внутри этих песен я дома, что из них я вышел, что их свет — мой изначальный знак, моя родина».

С точки зрения мифологического сознания, только сейчас Людвик обретает способность социализировать свои эмоции, становясь не объектом, а субъектом своей жизни, настоящим «статусным мужем». И потому открытый финал романа позволяет надеяться, что «заколдованный принц» Людвик и «балованная фея» Люция однажды встретятся вновь, обретя счастье друг в друге.

Список литературы:

Агранович С. З., Стефанский E. Е. Миф в слове: продолжение жизни. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2003. — 168 с.
Бахтин, М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — 2-е изд. — М. : Художественная литература, 1990. — 543 с.
Кундера, М. Шутка / пер. Н. Шульгиной. — СПб : Азбука-классика, 2003. - 416 с.
Михайлин, В. Ю. Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и эволюция статуса // Новое литературное обозрение. — 2000. — № 43. С. 347-393.
Михайлин, В. Ю. Между волком и собакой: Героический дискурс в раннесредневековой и советской культурных традициях // Новое литературное обозрение. — 2001. — № 47. — С. 278—320.
Пропп, В. Я. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки. — М. : Лабиринт, 1998. — 512 с.
Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. — М. : Международные отношения, 1999-2012.
Стефанский, E. Е. Эмоциональные концепты как фрагмент мифологической и современной языковых картин мира (на материале концептов, обозначающих негативные эмоции в русской, польской и чешской лингвокультурах) : монография. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2008. — 316 с.
Kundera, M. 2ert. — Brno : Atlantis, 1996. — 328 s.

Л-ра: Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». – 2013. – № 2 (14). – С. 148-153.

Биография

Произведения

Критика