​Третья беседа. Николай Заболоцкий

Птицы пели над дубравой —
ночных свидетели бесед,
а шар катился величавый,
лия первоначальный свет.
Дубраву ветхую хранили
деревья древности домашней,
они столбами восходили,
над деревенской стоя пашней.
Зачатки душ струились в них,
в гробах тяжелой древесины,
они текли, как змейки. Их
уж не тревожил вопль осины,
их не тревожил дряхлый дятел,
который, шею завернув,
тяжелым клювом конопатил
своей постройки глубину,
их ветер тоже не тревожил,
и только солнечные тельца
они сосали, тем умножа
биенье собственного сердца.
Под нежным знаком хлорофилла
они текли, едва дыша,
и солнце вкусное хвалила
деревьев робкая душа!

Дуб, открыв глаза пустые
в равнину теплую небес,
глотал, дымясь, лучи косые,
далеко видимый окрест.
— «Ужель, природа, ты прекрасна? —
сказал он неискусными устами, —
ужели, солнце, не напрасно
течешь над нашими листами?
Всеобщее состояние растений
как печально стало ныне!
Ты же плаваешь без тени
в голубой своей пустыне.
Когда, растерзан острою пилой,
лежу разрезанный на части —
душа по членам моим бродит,
найти стремясь крупицу счастья.
А я, построенный саженью,
лежу, и непонятен мне
тот, кто предаст меня сожженью
в печной могиле и огне!
Еще листы вокруг играют,
прощаясь ручками со мной,
еще питаньем истекает
пространство раны золотой,
еще душа по членам бродит<,>
недоуменна и нежна,
но меркнет, меркнет надо мною
небес родная вышина!»

— «Человек, пилу построив, —
осина тихо отвечала, —
берет меня и золу роет,
гремя спичками сначала.
Посредством страшного огня
из меня вылетает множество частиц,
они несутся вкруг меня
в виде теплых верениц.
Огонь лишь средство, не причина
добычи нежного тепла.
А я горю. Моя кончина —
когда горят мои тела».

— «Также и я хочу сказать, —
произнес камень, лежа на дороге, —
приходит время погибать,
люди стали — словно боги.
Своими внутренними глазами
вижу гордые их мысли,
сердце, полное слезами,
думы черные изгрызли.
В пустыню дальнюю хочу —
дайте крылья, и улечу,
дайте ноги, но ноги в земле,
и люди, как боги, живут в селе.
Деревья, вы меня простите
за мое простое слово!
Надо мною вы стоите,
не имея в сердце злого.
Ваши тонкие вершины
ходят вместе с облаками,
вы стоите как кувшины,
полны умными словами.
Я — лежач и неудобен,
очень стар и даже сед, —
ах, скажите, — мир загробен
виден сверху или нет?
Может, видите вы в небе
разные большие страны,
где не думают о хлебе,
где не плавают туманы?
Может, камешки на ножках
там невидимо гуляют,
может, там цветов дорожки
вместе с птицами летают?
Может, там собор животных,
обнимая целый мир,
спит прозрачный и бесплотный,
свесив голову в эфир?»

— «Нет, — ответили деревья, —
мы не видим этих стран,
перед нами лишь деревня,
за деревнею — туман.
Бык, беседуя с природой,
удаляется в луга,
над прекрасными глазами
стоят белые рога.
Речка девочкой невзрачной
лежит тихо между трав,
то смеется, то рыдает,
ноги в землю закопав.
Что же плачет? Что тоскует?
Отчего она больна?
Вся природа улыбнулась,
как высокая тюрьма.
Каждый маленький цветочек
машет маленькой рукой,
бык седые слезы точит,
стоит пышный, чуть живой.
А на воздухе пустынном
птица легкая кружится,
ради песенки старинной
своим горлышком трудится.
Перед ней сияют воды,
льется сумрак голубой,
да веселая природа
бьет о камень гробовой!»

Ответил камень:
— «Ах, поднимите глаза повыше,
может быть, невдалеке
тени крыльями колышут,
отраженными в реке?

1929