Особенности драматического нарратива сказки Н.М. Языкова

А.К. Воспитанюк

Отрывок из магистерской диссертации «О нарративных стратегиях литературной сказки XIX века»

1 Драматический нарратив

До сих пор не решен вопрос о том, есть ли возможность рассматривать драматический текст с точки зрения нарратологии. Ученые высказывают прямо противоположные позиции: например, В.И. Тюпа пишет, что драматургия представляет собой «миметический дискурс» (репрезентирует преимущественно речевое поведение персонажей в настоящем времени – момент произнесения речи на сцене; а также здесь отсутствует текст нарратора) и не может рассматриваться с позиции наррации; тогда как Ю.В. Доманский вслед за В. Шмидом, О. Фрейденберг и другими укажет, что драма – это «миметические нарративные тексты», а, следовательно, могут рассматриваться с позиции нарратологии. Шмид называет драму «нарративными текстами, без посредства нарратора изображающими историю»^[1]. В книге Фрейденберг содержится предпосылка принятия в качестве нарративного любого художественного текста, независимо от примененной в этом тексте системы знаков; главное условие − разворачивание истории перед глазами внимающего этой истории субъекта. Разумеется, театральное действие этому условию полностью соответствует; наррация возникает, когда происходит моделирование параметров окружающего мира с помощью системы знаков, и оно обращено к другому «я» с целью изменить способ его восприятия реальности. Наррация, по Фрейденберг, неразрывно связана с «видением со стороны», которое первично относительно самого акта «рассказывания». Не вдаваясь в теоретические рассуждения, сошлемся на статью «Драматическое действие в нарратологическим аспекте» Константина А. Баршта, где анализируются особенности нарратива в драматических жанрах: спектакле и предваряющей спектакль пьесе.

В данной работе драматические произведения будут рассматриваться в рамках второй представленной концепции, так как анализируются основные феномены нарратологии: событие и его время (хотя с некоторыми отступлениями от эпического события), а также наличие специфического носителя события – ремарки. Также текст Островского можно рассматривать в совокупности с музыкой и театральными приемами (а именно так полноценно видел свое произведение сам автор), что вполне можно считать нарративом.

В литературоведенье уделено недостаточно внимания драматическим сказкам XIX века, во-первых, потому что пик жанра приходится скорее на XX век, чем на более раннее время, где представлены только несколько произведений (Н.М. Языков «Жар-птица», А.Н.

Островский «Снегурочка» и несколько малоизвестных). Литературоведы часто обращались к исследованию этих произведений, но нигде они не были рассмотрены с позиции нарратологии.

В XX веке наступит расцвет жанра драматической сказки («Тень», «Снежная королева», «Красная шапочка», «Снежная королева», «Голый король», «Золушка» Е. Шварца; «Двенадцать месяцев», «Теремок» С. Маршака; «Город мастеров» Т. Габбе;

«Волшебные папиросы» (Зимняя сказка) и «Посещение Асмодея» (Осенняя сказка) Л.Н. Гумилева; «В стране Кощея» В. Каверина и многие другие). Сказка и драма близки по своей природе. Быстрая смена событий, поединок в основе конфликта, лаконичные портреты и психологические характеристики персонажей, раскрывающиеся в диалогах и поступках – все это сближает сказку и драматический род. Множество прозаических и стихотворных литературных сказок имеют игровой потенциал, часто экранизируются и перелагаются для театра. Драматическая литературная сказка открывает неограниченные возможности игры, прихотливого изменения самой действительности. Особенностью драматической сказки можно считать ее направленность на современную действительность, даже несмотря на материал, который часто так и остается фольклорным, действующие лица наделены современным мышлением, а чудо в таких сказках только внешне связано с волшебными предметами и помощниками, часто оно исходит из психологии людей, из светлого в душе героев. Чудесное в драматической литературной сказке оборачивается не к событию, а к природе человека, то есть оно включается в круг человеческих возможностей.

В рамках этого исследования будут рассмотрены две драматические сказки XIX века: «Жар-птица» (1836) Н.М. Языкова и «Снегурочка» (1873) А.Н. Островского. Обе сказки интересны: произведение Языкова – это пример эксперимента с жанром, попытка включения в диалог с эпохой; текст Островского принципиален как звено эволюции сказочного нарратива, так как в нем видятся общие тенденции развития жанра.

2 «Диалог с эпохой» сказки Н.М. Языкова «Жар-птица»

«Жар-птица» − это драматическая сказка Н.М. Языкова. В 1835-1837 годах Языков принимает участие в «сказочном состязании» В.А. Жуковского и А.С. Пушкина. Ему удается завершить свое эпическое произведение − «Сказку о пастухе и диком вепре» и написать вслед за ней большое драматическое произведение − «Жар-Птицу». К. Бухмейер пишет: «Толчком к написанию сказки явились, по всей вероятности, сказки Пушкина, написанные и опубликованные в 1831-1835 гг.». Языков в письме к Алексею Вульфу 20 марта 1836 года: «Я извещу тебя, когда кончатся мои труды, печатать которые поеду в белокаменную, это раньше зимы никак не возможно − труды большие, драматические!!!». Но уже 1 июня того же года Языков в письме к Пушкину: «... Что делать мне с «Ж[ар]-Птицей»? ... Я собираюсь в Белокаменную, ... − повезу туда и всю «Птицу»...». То есть сказка была написана к лету 1836 года. Опубликована она будет частями: первые семь сцен во 2 номере «Современника», следующие пять в «Московском Наблюдателе» (август 1836 года), 13 сцена в первоначальном виде вышла только в 1857 году.

Наиболее интересной и подробной статьей о драматической сказке «Жар-птица» является работа Елены Шуваловой «Жар-Птица Языкова как пародия на Конька-Горбунка». Автор подробно анализирует внелитературную обстановку вокруг двух сказок, переписку Языкова с Пушкиным (именно он воспринимается как автор «Конька-Горбунка», написанного в 1834 году), а также рассматривает текст Языкова с точки зрения отсылок к творчеству и биографии Пушкина. Нам, прежде всего, интересно произведение Языкова не как пародия на одного только Пушкина, а как масштабный диалог с большим литературным контекстом, как версия размышлений о русской национальной жизни.

Сказка Н.М. Языкова «Жар-птица» представляет собой компиляцию нескольких сказочных сюжетов, мотивов. А.А. Карпов так пишет о сказке: «Сохраняя нравственный пафос источника, поэт кардинально перерабатывает широко известную сказку «Иванцаревич и серый волк», создавая на основе ее сюжета многоплановое, разноречивое произведение…»^[2]. Сюжет этой фольклорной сказки воспроизведен полностью, но Языков добавляет в него особый пародийный пафос. В «Сказке о пастухе и вепре» Языков так зафиксирует природу своего сказочного творчества: «Дай напишу я сказку! Нынче мода/ На этот род поэзии у нас./ И грех ли взять у своего народа/ Полузабытый небольшой рассказ?/ Нельзя ль его немного поисправить/ И сделать ловким, милым; как-нибудь/ Обстричь, переодеть, переобуть/ И на Парнас торжественно поставить?/ Грех не велик, да не велик и труд!..»^[3] (заметим, что очень похоже говорил П.П. Ершов, который утверждал, что взял сказку «слово в слово из уст народного рассказчика, только придал ей более стройный вид и местами дополнил»). Уже с первой сказки автор задает полушутливый тон, легкость как написания, так и восприятия своего произведения. Языков говорит и о специфике своей работы с фольклорным материалом. Здесь Языков идет вслед за традицией всех русских авторов сказок, которые переосмысляют фольклорный материал. Сразу нужно оговориться, что современники не восприняли эту сказку, отмечали ее статичность и многословность.

М.К. Азадовский отмечал, что «в обоих произведениях стоял на позициях Жуковского, а не Пушкина. Первая сказка явно пародировала пушкинский метод обработки фольклора, как представлял его себе Языков. Подобно Боратынскому, он считал, что Пушкин просто перелагает стихами народный образец. В «Жар-Птице» Языков дает, как и Жуковский, литературную обработку народного сюжета. И в той и в другой сказке обнаруживается «ироническая модернизация фольклора, роднящая поэта с немецкими романтиками»^[4][5]. На наш взгляд, основная черта этой обработки – это совмещение нескольких текстов на фольклорной основе.

Сюжет «Жар-птица и серый волк» один из самых известных фольклорных сюжетов.

Старейший вариант сказки зафиксирован в латинском сборнике рассказов монаха И. Габиуса (1480). Сюжет этой сказки, помимо Н.М. Языкова, неоднократно обрабатывался в русской литературе: «Сказка о Иване царевиче и сером волке» В.А. Жуковского (1845); «КонекГорбунок» П.П. Ершова. Если сравнивать фольклорную сказку с произведением Н.М. Языкова, то общая канва событий сохранена: воровство яблок из сада царя-отца и попытки каждого из трех сыновей защитить их; неудачи старших сыновей, которые проспали всю ночь и успех Ивана-царевича, сумевшего добыть перо Жар-птицы; отправка сыновей на поиски Жар-птицы; далее Иван-царевич в пути теряет коня, которого съедает Волк; Волк становится помощником Ивана; нарушение запрета Волка и как следствие неудачная попытка добыть Жар-птицу; отправка за конем, обещанным за Жар-птицу; вторая неудача; отправка за Еленой Прекрасной, которую можно променять на коня; кража Елены; дорога домой: первое перевоплощение волка в Елену и его бегство от царя; далее второе перевоплощение уже в коня и также бегство; Иван и Елена расстаются с Волком; старшие братья убивают Ивана и крадут добытое; на этом сюжеты расходятся. В версии Языкова братья и Елена возвращаются к отцу; тем временем убитого Ивана находит Волк, который обманом заставляет Ворона лететь за живой и мертвой водой; Иван оживает и возвращается домой; братья прощены, Иван счастлив с Еленой. В фольклорной сказке оживший Иван вместе с Волком нагоняют братьев и убивают их, затем Иван с Еленой возвращаются домой к отцу и кончается все свадьбой.

Языков пытается в своем произведении показать традиционные образы широко, раскрыть особенности их поведения, хотя это у него не вполне получается. Поэтому в его сказке так много излишних, на первый взгляд, подробностей. Но нам видится, что на первом месте в этой сказке не сюжет, а рассуждения автора в форме диалога с читателем о русской самобытности и национальном характере. Сам Н.М. Языков говорил, что только фольклорный материал позволяет увидеть душу народа. Д.В. Абашева в своей диссертации «Братья Языковы в истории русской литературы и фольклористики» показывает, какую роль сыграла семья Языковых в развитии фольклористики: «Языковы ощущали национальное своеобразие русской жизни, истории, литературы, связывая его постижение с изучением и собиранием фольклора, этнографической деятельностью. Фольклор они считали важным источником познания жизни русского народа, его «духа» и истории. Вместе с тем, братья высоко ценили западноевропейскую образованность, науку, литературу, изучали культуру других народов и были ее проводниками в русской жизни. Одними их первых в общественной жизни 20-30-х годов XIX века они сосредоточили внимание на проблеме Запад-Россия, Россия-Европа»^[6]. И все эти проблемы отразятся в сказке «Жар-птица».

Сказка начинается со сцены, подчеркивающей полноту жизни, наслаждение ею героями сказки. Подробно и в красках описано то, как Выслав ест молодильные яблоки, как они выглядят: «лучшие плоды/ На всей земле, единственные…»; «Цвет как янтарь иль золото. Как чисты,/ Прозрачны и блестящи!..»; «А вкус! Не то что сахар/ Иль мед,- гораздо тоньше…»^[7] и т.д. Царь, наслаждаясь вкусом яблок, забывает обо всем и к реальности его возвращает только слова Министра о том, что раньше яблок было больше. Выслава возмущает, что-то кроме него смеет даже подумать о том, что можно съесть яблоко. Сцена, на первый взгляд, комична, но в этом «обожании» яблок царя Выслава важная идея, что в государстве только правителям доступны прелести и богатства, остальным же запрещено даже думать об этом.

Вся первая сцена – диалог Выслава с Министром. С первой же реплики царя, казалось бы, разрушается традиционный сюжет, в фольклоре эти яблоки золотые и молодильные. Языков очень многословно описывает особенности этих сказочных фруктов: «Чудо!/ Цвет как янтарь иль золото»^[8], «А вкус!../ похож на ту разымчивую сладость,/ Которая струится в душу, если,/ Прильнув устами к розовым устам/ Любовницы прелестномолодой…», «Яблоко возьму/ И закушу, да вдруг и позабудусь,/ И полетят и полетят мечты!/ И кровь во мне играет…»^[9]. Языков прямо не называет эти яблоки молодильными, но очень многословно описывает состояния, свойственные скорее молодому юноше, чем старому царю: влюбленность, нега, мечтательность, кипение крови. Языков как будто пытается «оживить» устойчивый фольклорный образ, так как в фольклоре нет нигде подробного описания действия яблок.

В первой сцене важен также образ Министра, который не только сообщает о воровстве яблок, но и расскажет читателю о царском роде. В центре типичная для фольклора царская семья: царь-отец и три его сына. Но сразу же Языков разрушает традиционные представления. Обычно царь в сказке остается безымянным, здесь же он назван Выславом, причем дается его родословная: отец Андрон и дед Зензивей. Имя Выслав отсылает нас к древнерусскому языку, где означает «выше славы»^[10]. Имя Вислав (Выслав) встречается в генеалогиях князей вендов, ругов и ободритов, племен-предков князя Рюрика. Имя отца Выслава Андрон древнегреческого происхождения. То есть Языков с первых же страниц разбавляет русскую народную сказку отсылками в реалии других культур. Хотя есть версия, что имена Языков придумал по подобию с другими сказочными именами.

В реплике Министра подчеркивается, что власть в этом государстве уже несколько поколений правителей основывалась не совсем на честных принципах, так как говорится , что он «всегда, везде умел я царску волю/ Решительно и грозно совершать/ Во всех ее оттенках и видах…»^[11].

В первой же сцене появляется впервые Жар-птица, ее описывает Министр: «Прекрасная, диковинная птица!/ У ней глаза подобны хрусталю/ Восточному, а перья золотые,/ И блещут ярко...» ^[12]; «Она/ Величиной с большого петуха/ Иль много что с павлина. Но у ней/ Глаза и перья блещут и горят/ Невыносимо ярко. Лишь она/ Усядется на яблони и вдруг/ Раскинет свой великолепный хвост -/ Он закипит лучами, словно солнце;/ Тогда в саду не ночь, а чудный день,/ И так светло, что ничего не видно!/ А между тем все это от нее ж,/ И тишина, такая тишина,/ И нежная и сладкая, что самый/ Крепчайший сторож соблазнится: ляжет/ На дерн, кулак подложит под висок,/ Заснет и спит до позднего обеда!»^[13]. Подробное описание Жар-птицы не свойственно фольклорной сказке, все внешние ее черты разбросаны по разным сказкам, да и в «Коньке-Горбунке» они описаны более лаконично. Также здесь нарушается традиционный мотив засыпания героев во время поимки волшебного вора (в большинстве фольклорных сказок герои засыпают, потому что не хотят охранять посевы/яблоки), так как подчеркнуто, что все сторожа делают это не по собственной воле. Например, у Ершова – это выражение лени героев. Интересно также высказывания о чудесной птице самого Выслава: «Стало быть, она,/ Огромная, из рода редких птиц/ Времен предыстироческих?»^[14], то есть подчеркивается мифологическое древнее ее происхождение. Языков хоть и идет вслед за традицией изображения Жар-птицы, но расширяет ее описание. Подчеркнуто ее огненное происхождение: не только жар от ее поведения, но и яркий слепящий свет, даже сравнение с петухом, традиционно считавшимся символом света, возрождения. Но Языков сравнивает Жар-птицу не только с петухом, но и с павлином. Сказочное пространство языковской сказки постоянно мерцает: читатель видит то традиционные для русского быта детали, то погружается в мир Востока. Традиционно Россия показывается как пространство соединения Запада и Востока. Языков постоянно «разбавляет» национальные особенности русского быта отсылками в реалии европейских и восточных культур.

Вторая сцена – это монолог Выслава об участи правителя государства: «Ужасно я встревожен!/ А говорят, что царствовать легко!/ Согласен я: оно легко, покуда/ Нет важных дел, но лишь пришли они,/ Так не легко, а нестерпимо трудно!..»^[15]. Автор с иронией относится к Выславу, для которого единственной проблемой является кража столь любимых яблок. Здесь Языков разрушает фольклорность образа включением в реплику такого рассуждения: «Хоть самого Сократа посади/ На мой престол; по случаю Жар-Птицы/ И сам Сократ задумается: как/ Поймать ее, когда никак нельзя/ Поймать ее? Да, надобно признаться:/ Есть на земле пречудные дела,/ Столь хитрые, мудреные, что в них/ Разумнейший, великий человек,-/ Ну человек такой, чтобы природа/ Могла сказать об нем: «Вот человек!»-/ И глуп и мал, как мой последний раб…» ^[16]. Себя Выслав сравнивает с древнегреческим мудрецом, символом мудрости в последующих эпохах. Сократ считал, что управлять могут только лучшие, то есть нравственные, справедливые и опытные в деле управления. И Выслав, подобно философу, рассуждает о том, что он тот самый достойный, а «всеобщее благо» будет достигнуто, когда человек сможет победить природу, поймать нарушительницу спокойствия – Жар-птицу. Таким образом, в первых сценах Выслав предстает то как чудаковатый самодур, то как философ-морализатор. В таких рассуждениях Языкова вполне можно прочитать критику современного устройства власти.

Третья сцена – это диалог Выслава с царевичами. Три сына царя имеют вполне традиционные имена для русской сказки Димитрий, Василий и Иван, кстати, наиболее частотные имена правителей Руси. Они описаны вполне традиционно для фольклора: два старших хотят быть лучше младшего, ревнуют к нему отца, не верят в способности Ивана. Младший же с самого начала показан как любимец отца, самый честный и находчивый (именно он сумел достать пусть и не саму Жар-птицу, но ее перо).

Самое начало сцены вновь посвящено Жар-птице: «Что делать с ней? А так ее оставить/ Нельзя: она дотла опустошит/ Наш сад. Да мне, царю, и неприлично/ Давать себя в обиду всякой дряни!..»^[17]. Интересная ее интерпретация принадлежит Елене Шуваловой: «Жар-птица названа дрянью − второй раз в Русской литературе. В первый раз − в «Коньке-Горбунке» про жар-птиц: «Эких, дряни, привалило!»…

Если в «Горбунке» слово дрянь оправдано: «дрянь» − от «дрань» − содранная кожа, тлен, − то у Языкова это просто злобное передразнивание без смысла. В «Коньке» же словечко «дрянь» указывает на породу сказочных жар-птиц, − они из породы птицы Феникс, которая сбрасывает с себя старую кожу и возрождается в новой. Образ феникса − кстати − есть в стихотворении Языкова, посвященном Денису Давыдову: «Это пламень очищенья, Это фениксов костер!» (1835) Именно от этих строк − по воспоминанию Гоголя − у Пушкина выступили слезы на глазах при первом прочтении. Языков говорит о пожаре Москвы 1812 года и сравнивает с фениксом сгоревшую Москву. В драматической же его сказке ЖарПтица не имеет свойств феникса, она, пожалуй, похожа на диковину заморскую, на драгоценную игрушку». Выслава задевает уже даже не потеря яблок, так как птица перестала опустошать сад, теперь задето его царское самолюбие. Царь советуется со своими сыновьями и получает ответы старших, которые за дипломатические договоры с владельцем птицы (показательно, что Выслав даже не даст договорить старшим братьям); Иван же предлагает поймать ее своими силами: «Авось поймаем!» (226). Отец вторит ему: «Я с тобой согласен,/ Иван-царевич! Знаю это слово:/ «Авось! Авось!» О, сильно это слово!/ Оно чудесно! Часто в нем одном/ Заключены великие дела/ И вечная блистательная слава!..»^[18]. Исследователи находят здесь отсылку к известной сатире на русский характер И.М. Долгорукого «Авось», написанную в 1798 году. Стихотворение – это ода слову «Авось!», где последовательно развивается мысль о том, в каких сферах жизни это русское слово становится значимым: «О слово милое, простое!/ Тебя в стихах я восхвалю!/ Словцо ты русское прямое,/ Тебя всем сердцем я люблю!..». Продолжил рассуждение о нем Пушкин в 10 главе «Евгения Онегина»^[19]: «Авось, о Шиболет народный!». Языков продолжает традицию употребления этого междометия, как отличительной особенности русского менталитета. Показывается, что русскому человеку ближе простота («Поймать ее, и дело в шляпе»²⁰) и надежда на случай, чем долгие и утомительные переговоры.

Следующие две сцены представляют собой разговор двух старших братьев о неудаче в поимке птицы. Братья и отец уверены, что Ивану в силу молодости не дано поймать птицу. Языков устраняет из своей сказки активные действия, такой прием он будет использовать не раз на протяжении всего произведения. Мы не видим неуспешных походов за птицей, узнаем о них постфактум. Не увидим подробно поездки Ивана, только небольшие фрагменты; из всего путешествия братьев узнаем только сцену в трактире; не увидим перевоплощений Волка, а узнаем об этом только из его рассказов и еще много других сюжетных лакун.

В истории русской литературы первой трети XIX века было более известное произведение с похожим построением текста – это трагедия «Борис Годунов» А.С. Пушкина. «Ведь и композиция «Бориса Годунова» была чем-то новым, непривычным для современников да и для позднейшей критики. Вместо обычного в драматургии (как классицизма, так и романтизма) строгого и четкого плана, нагнетания событий, неожиданных поворотов сюжета, интриги, вместо традиционной схемы − экспозиция, завязка, развитие, кульминация и развязка − у Пушкина двадцать три сцены, с разными действующими лицами, в разных местах...»^[21]. Рецензент III отделения не находил никакой связи в композиции («плане») трагедии: «Кажется, будто это состав вырванных листов из романа Валтера Скотта». В своем уничтожающем отзыве о «Борисе Годунове» Катенин писал о произведении Пушкина: «...оно не драма отнюдь, а кусок истории, разбитый на мелкие куски, в разговорах». Но если у Пушкина такая композиция помогала показать трагедию не отдельного героя, а целого народа, то у Языкова в его 22 сценах были иные цели. Нам представляется, что для него важнее своим произведением выстроить диалог с читателем, который в силу традиционности используемых автором приемов, мотивов и сюжетов вполне может восстановить для себя пропущенные моменты. А также эти 22 сцены раскрывают особенности национального характера. Также как и в «Борисе Годунове» Пушкина языковские сцены могут восприниматься как законченные. В них отдельные эпизоды обладают композиционной завершенностью, а вместе они рождают единое целое произведение, которое фиксирует многие особенности русского быта.

Шестая сцена – итог стражи Ивана, когда он показывает перо Жар-птицы. Похожая ситуация встречалась уже в «Коньке-Горбунке», но там реакция царя сжата и не так эмоциональна. Елена Шувалова говоря о построении сказки Языкова скажет следующее: «что в «Коньке-Горбунке» − сжато и афористично, то в «Жар-Птице» многословно, снабжено многими эпитетами, расцвечено и разукрашено. То, что в «Горбунке» − под маской, − с того маска сорвана. Что в «Коньке» иносказательно, о том в «Жар-Птице» говорится прямо и открыто…»^[22]. Для Языкова важнее показать диалоги героев, их монологические высказывания, чем активные действия (кстати, пьеса бедна на ремарки). С одной стороны, прием характерен для драматургии, когда важно не столько событие, сколько рассказ о нем; с другой, Языков изначально не сценичен, его акценты направлены скорее на читателя, чем на зрителя. Монтаж текста Языкова интересен: автор предлагает только те сцены, которые приведут нас к финалу, устраняя все то, что в фольклоре для «красного словца».

В высказывании Выслава «Прекрасное, редчайшее перо!/ Хоть на шелом Рогеру!» ^[23] исследователи видят еще одну отсылку: К. Бухмейер комментирует его так: «Рогер − имеется в виду, вероятно, как воплощение рыцарства Рожер I, младший сын Танкреда, завоеватель Сицилии». Шувалова находит здесь аллюзию на строчку из сказочной поэмы Н.М. Карамзина «Илья Муромец»: «Шлем с пером заморской жар-птицы…». Выслав вновь разрушает сказочность, его мышление современно.

Эта сцена позволяет говорить о главном герое сказки. Очень похож Иван Языкова на ершовского, оба они воплощают черты русского дурака. Показательно, как Иван пытается поймать птицу: «Сидит Жар-Птица, знаю... да как гаркну -/ И хвать ее обеими руками!..»^[24] (можно привести подобные сцены из «Конька-Горбунка», например, попытка поймать кобылицу). Прямо языковского героя никто дураком не называет, но в сценах, где он активно действует, показаны неуместность его поведения, отличность его мнения от общепринятого. Вполне традиционно для русской сказки Языков в центр выводит «ущербного» героя, которому предстоит пройти испытания, но, так же как и у Ершова, их он может преодолеть только с помощью волшебного существа.

Седьмая сцена – это отправление за Жар-птицей старших сыновей. Царь посылает за ней старших сыновей, а младшему не позволяет ехать, говоря, что он слишком молод для таких дел, он желает сохранить Ивана-царевича рядом с собой. Выслав характеризует своих старших сыновей: «Я вас знаю: вы/ Для подвигов блестящих и высоких/ Созрели; вы учились языкам,/ Всемирную историю читали;/ Вы бойки нравом, тверды, как железо,/ И вспыльчивы, как порох, вы здоровы,/ Проворны, статны − именно герои!..»²⁸¹. В отличие от фольклорных сказок, где почти всегда о старших братьях ничего неизвестно, здесь Языков дает им развернутую их характеристику. Причем в отрывках подчеркивается особенности воспитания молодых людей, характерные для эпохи написания произведения. Языков даже не пытается завуалировать время действия, не создает образ «стародавней» были, его герои хоть и живут в сказочном пространстве, но эта сказка о современности. «Сближение, взаимопроникновение сказки и реальности одинаково деформирует обе эти области. И на мир чудесного, и на различимую за условной сказочностью современность падает иронический отсвет…»^[25].

Выслав, описывая сыновей, еще раз продемонстрирует свою начитанность и образованность, когда скажет: «Предвидел я, что будет ваш ответ/ Решителен, спартански смел и краток…»^[26] . В его речи постоянные отсылки читателя к фактам из мировой истории (то Спарта, то Рогер I), которые раздвигают рамки повествования.

Стиль высказываний царя отличается риторичностью и патетичностью, разговаривая с Министром это вполне уместно, так как он, прежде всего, выполняет функции главы государства, но меняет он свою речь и в отношении сыновей: например, поддерживая их выбор пойти за Жар-птицей − «Так человек, в котором/ И мудрая природа и наука/ Окончили свое святое дело/ Развития божественной души,/ Радошен, бодр и светел, он идет/ В безвестный путь на подвиг многотрудный…» ^[27]. Эта сцена заканчивается напутственным советом Выслава к сыновьям. Исследователями было замечено сходство этого фрагменты с аналогичным эпизодом в трагедии В. Шекспира «Гамлет», где Полоний отправляет в путь Лаэрта. Выслав почти полностью повторяет слова Полония: просит обдумывать свои действия, не общаться с недостойными, беречь свои средства.

И в конце монолога царь Выслав разрушает и отсылку к Шекспиру, и сказочную атмосферу: «Я же вам даю,/ На всякий случай, пару самострелов/ Новейшего устройства: в три минуты/ Бьют пятьдесят два раза прямо в цель!/ Прехитрые!.. Возьмите по коню/ С моей конюшни, ты Кизляр-агу,/ Иль Мустафу, а ты, Василий,- Негра!..»^[28]. В этих заключительных словах в очередной раз чувствуется многословность Языкова, который дает имена даже лошадям царевичей. Причем эти имена выбиваются из общей канвы повествования, имея явно восточные корни. Шувалова справедливо замечает, что клички коней явно неслучайны, она находит в них намеки на двух друзей-соперников Языкова: Негр – Пушкин; Кизляр-ага (надсмотрщик в гареме) и Мустафа (шах Османской империи при Екатерине II) – Жуковский, как известно, сын пленной турчанки (заметим, что в тексте прозвучит и имя Василий). Кстати, Жуковский, возможно, в ответ напишет в свою сказку «Иван-царевич и серый волк» на тот же самый сюжет.

Но сцена с напутствиями отца сыновьям – это еще и рассуждение о природе русского человека. Начало сцены – это мысли Выслава во время бессонницы: «думал/ О том о сем, и кое-что обдумал;/ Потом я стал мечтать, мои мечты -/ В бессонницу они празднолюбивы,-/ Мои мечты пестрелись и кипели,/ Как ярмарка,- и вдруг одна из них,/ Как юношу красавица, нежданно/ Блеснувшая в народной толкотне,/ Одна из них меня очаровала,/ И ей одной я предался вполне,/ Как юноша, доверчиво и страстно:/ Мне хочется, царевичи мои,/ Поймать Жар-Птицу непременно…»^[29]. Выслав подчеркивает, что мечтательность – это то, что овладевает им полностью. Причем отмечается «телесность» мечты, которая «очаровала» царя как девушка.

В самом напутствии отца к сыновьям называются такие черты русского человека, которые проявляются на «воле» (вырвавшись из-под родительского контроля): безрассудство

(«старайтесь не везде/ Храбриться иль отважничать. Берите/ Терпением, сноровкою, где можно/ И хитростью…»^[30]), надежда на судьбу, жажда развлечений («Не мешкайте в дороге, особливо/ В гостиницах, в трактирах…»^[31]), увлечение женщинами, простодушность (остерегайтесь «братства/ С фиглярами, с бродяжными жидами,/ С цыганами, гудочниками…»^[32]), азартность и тяга к алкоголю. Кстати, каждая названная черта найдет подтверждение в сцене «Трактир».

Достаточно большая по объему 8 сцена – это уговоры Ивана отпустить его на поиски Жар-птицы. Выслав предлагает своему сыну остаться и стать его советником: «Отдам тебе особенную часть/ Правления, которая полегче/ Бумажную…» ^[33]. Царь пытается усмирить романтический порыв младшего сына пойти за славой и геройством, убеждая, что его удел находится при царе-отце. Не убеждает Ивана даже опасения отца о грядущих мятежах в стране. Выслав характерно для себя многословно описывает ужасы, которые могут его ожидать, если уедут все его сыновья: «Кто сбережет общественный порядок,/ Наш царский трон, казну? Ты знаешь чернь!/ Она всегда глупа и легковерна,/Особенно в решительные дни:/ Какой-нибудь отважный пустозвон/ Расскажет ей бессмысленную сказку,/ В набат ударит, кликнет клич: толпа/ Взволнуется кровавой суматохой/ И, дикая, неистовая, хлынет/ Мятежничать. Несчастная страна/ Наполнится усобицей, враждой/ И всякою республикой, бедами/ И гибелью. Тогда соседы наши,/ Как ворон крови ждущие раздора/ В чужом народе, ото всех сторон,/ Голодные и хищные, сберутся/ Терзать мое наследие…»^[34]. В этом монологе Языков обобщает обширный исторический опыт мятежей в России. Причем Выслав в этом монологе раскрывает свое отношение к народу: «чернь», «дикая», а те, кто призывает к восстанию, «пустозвоны», рассказывающие сказки. Здесь вновь Языков отсылает читателя к трагедии «Борис Годунов», где «бессмысленная чернь/ Изменчива, мятежна, суеверна,/ Легко пустой надежде предана,/ Мгновенному внушению послушна,/ Для истины глуха и равнодушна,/ А баснями питается она…».

Иван же в этой сцене раскрывается как характер страстный, увлеченный. Он напоминает своего отца в первых сценах. Он так же как и Выслав «влюбляется» в чудесный образ (Выслав похоже говорит о чудесных яблоках): «Так я умру с тоски,/ Сойду с ума! В мечту об ней так сильно,/ Так пламенно влюбился я! Об ней/ Всегда, везде, во сне и наяву/ И думаю и брежу день и ночь…»^[35]. Поэтому так значимы последующие слова Выслава: «В мечту влюбляться. Это очень вредно,/ Опасно даже; мы нередко видим…»^[36]. Кому как не ему понимать, что излишняя увлеченность чем-то может навлечь беды, так как именно его страсть к яблокам, а затем желание овладеть Жар-птицей станут причинами путешествия царевичей.

Последующие сцены – это описание странствий сыновей в поисках чудесной птицы. Языков использует прием монтажности текста: он совмещает картины путешествия Ивана и картины во дворцах того или иного царя, параллельно показаны старшие братья и их приключения.

Девятая сцена – это монолог Ивана, скачущего на коне. На своем пути он встречает традиционный камень-указатель, который предсказывает дальнейшую судьбу героя. Здесь Языков разрушает стиль своей сказки, вводя в стихотворный текст прозаический фрагмент. Стиль сказки вибрирует: то патетика Выслава, то страстные романтические речи Ивана, то разговорная речь старших братьев. Теперь соединение прозы и стихов. Языков как будто показывает весь спектр возможностей сказки, которая может совмещать многое. Направления для Ивана Языков сохраняет традиционные: коня потерять, себя потерять или же остаться в «голоде и холоде», что обычно в сказках – синоним покинутости и изоляции ото всех. Для Ивана выбор крайне сложен, он хочет ощущать жизнь в ее полноте, поэтому не готов жертвовать своим благополучием. Иван не обратит внимания на возможные последствия, за что и будет наказан в следующей 10 сцене, где он проклинает волка, съевшего его любимого коня.

В 11 сцене произойдет встреча с этим Серым волком, который так объяснит случившееся: «Ведь я почти невинен,/ Что твоего коня я растерзал:/ Я только был орудием судьбы/ И действовал невольно, исполняя/ Ее закон, жестоко непреложный…»^[37]. Языков как будто дописывает мотивы событий, которые в фольклоре никак не объяснялись. Волк из охотника превращается в жертву рока, поэтому и становится помощником Ивана. Волк будет не только верным «конем» Ивана, он станет советчиком и «воспитателем».

Тринадцатая сцена переносит читателя во дворец царя Долмата, который и владеет Жар-птицей. Начало сцены – это распространенная реплика Сказочника, который рассказывает царю Долмату про некого «чудного царя». В этом отрывке явная аллюзия на правителя-реформатора Петра I: «Задумал он народ свой просветить…» − намек на просветительские реформы; «Оставил он венец и град престольный,/ Пошел узнать в далеких сторонах/ Все нужное для своего народа;/ И все узнал он собственным трудом,/ И ко своим пришел, равно знаком/ С вожденьем царств и звездным чертежом,/ С порядком битв и стрелкой морехода,/ С ножом врача, с киркой и долотом!..»^[38] − речь идет о заграничном походе Петра I, предпринятом 1697 – 1698, главным образом, для ознакомления с достижениями европейской науки и техники. Сложно сказать, для чего нужна была эта сказка, которая, кстати, в издании 1845 года, была заменена более сказочной «Сказкой о Диком Вепре». Возможно, вновь подчеркивается современность мыслей героев. Но интереснее даже не сама сказка, а то, какую реакцию она вызывает у царя Долмата: «Вот хорошо! Люблю такие сказки,/ Спокойные, где творческий талант/ Ведет меня к назначенной мете/ Прямым путем; и мне тогда легко:/ …/ О всем, что мне рассказывают; ясно/…/ И сказка вся ложится на виду./ И любо мне и сладко, что я понял/ Все хитрости, которые талант/ Употребил в ней, свойственно своей/ Возвышенной природе создавать/ Умно…»^[39]. В этих строках объяснение взглядов Языкова на сказочное творчество. Главный критерий – это простота и ясность содержания, отсюда и тяга к многословности: дописать все недосказанное; здесь и объяснение лакун текста, так как не нужно перенасыщать сказку событиями. Кстати, в отличие, например, от Ершова-Пушкина, Языков вводит дополнительные сказочные мотивы точечно, не распространяет их до полноценных сюжетов (небесная семейка, чудо-юдо рыба-кит и другие).

Глава 14 закончится продолжением сказки, где описан заговор против Петра, но на этом царь Долмат прервет Сказочника, сказав: «Прекрасная и нравственная сказка!» ^[40], хотя совсем непонятно, чему она его научила.

Именно с царства Долмата начнутся злоключения Ивана. Он ослушается Волка, просившего не трогать клетку Жар-птицы, и поэтому будет схвачен стражей и приведен к правителю. В пылу гнева Долмат воскликнет: «Судить его шемякинским судом!..» ^[41]– эта строчка сразу же дает представление об устройстве государства, где нет справедливого суда.

Языков вновь нарушает временную организацию своего произведения, говоря, что наказанием для Ивана станет провозглашение его вором «во всех газетах», чтобы о нем «особенные книги/ Писали и печатали везде/ О том, что ты не годен никуда…» ^[42] и распространится это «от Кяхты до Багдада,/ От Колы до Помпеева столба!..» ^[43]. То есть метод расправы над Иваном царь выбирает современный – ославить его в газетах. Вместо этого царевичу предлагается достать у царя Афрона златогривого коня, на что и соглашается Иван. Далее приключения Ивана будут происходить по цепочке, Языков использует прием кумулятивного наращения. Но в тексте не происходит нарастания сложности заданий, они полностью дублируются.

Одна из самых обширных сцен всей драматической сказки – это единственная озаглавленная сцена «Трактир». Она же является и самой многолюдной. Действие перенесено в Европу, скорее всего, Германию. Здесь можно увидеть черты карнавализации.

В начале сцены – это диалог трех игроков в карты (1ого, 2ого и 3его, как они названы Языковым). Шувалова находит здесь отсылку к пушкинскому «Борису Годунову», где были персонажи «Один», «Другой», «Третий». А вся игра напоминает карточные проигрыши самого Пушкина, игравшего на векселя.

В части драматической сказки под названием «Трактир» упоминается еще один известный в XIX веке текст: «Кончен, кончен дальний путь,/ Вижу край родимый!/ Сладко будет отдохнуть/ Мне с подругой милой»^[44] − это начало песни «Казак на родине», широко публиковавшейся в песенниках с 1830-х годов. Этот фрагмент текста напрямую не связан с развитием сюжета, ее исполняет один из посетителей трактира, который даже не имеет имени (он именуется как «2-й»). Этот романс о возращении казака домой, где его ждет невеста, которая, как выясняется, неверна ему: «Отдалась другому я/ С клятвой роковою…». Эта песня, с одной стороны, необходима для воссоздания колорита места, куда вскоре прибудут два старших брата Ивана: подчеркнутая разнузданность, свобода, легкость отношений; с другой, помогает посмотреть иначе на хозяйку трактира Кунигунду, которой и исполняется эта песня.

Неслучайно трактирщица названа Кунигундой. Имя это известно, прежде всего, из «Кандида» Вольтера. Это − возлюбленная главного героя, о которой он всю дорогу грезил, а когда увидел через много лет, разочаровался, поскольку «Она поломойка, она безобразна», − но по долгу чести женился на ней.

Посетители трактира долго рассуждают о внешности Кунигунды. Второй говорит, что она «Красавица, что у нее глаза/ Чудесные, румянец самый свежий,/ Приманчивый, что славно управляет/ Она своим трактиром, знает свет,/ Всегда одета чисто, новомодно,/ И сверх того добра, литературна,/ Читала все новейшие романы…»^[45]. Герой подчеркивает, что она добра и «литературна», а потом «читала все новейшие романы». Здесь нам видится два смысла: первый очевидный – Кунигунда начитана, что ценилось в эпоху XIX века; с другой стороны, в слове «литературна» отсылка к тому, что она как из литературы, то есть такая же, как в произведениях. Языков сам проговаривает, что его сказка насыщена этими самыми отсылками к литературе. Первый же отметит другое качество Кунигунды, что «поутру она совсем не то, что вечером», она «звезда вечерняя». Известно, что так называют Венеру, то есть в Кунигунде подчеркнуто плотское, сексуальное начало. Карнавальная телесность подчеркивает отсутствие «высокого», искреннего. Увлечение одного из братьев Кунигундой – это проявление интереса к «телу», а не к душе.

И вот в этом трактире появляются братья-царевичи Дмитрий и Василий, один − под именем Мельмота, другой − под именем «второго Казановы». Еще одна карнавальная черта – это маскарадность, смена облика. Языков пишет, что братья путешествуют incognito, поэтому дает им новые имена, причем, поскольку они в Европе, то имена, знакомые европейскому жителю: Мельмонт – это герой романа «Мельмонт Скиталец» Ч.Р. Метьюрина, переведенного на русский как раз в 1833 году; Казанова же известный герой авантюрных приключений. Языков уже в который раз дает указание, что его сказка современна, он расширяет пространство литературности своей сказки, за счет включения европейской культуры. Возникает мотив переворачивания: представители царского дома принимают на себя роли авантюристов и скитальцев.

Братья ослушаются наказа своего отца: они сорят деньгами, развлекаются, много выпивают. Сцена в трактире – это описание попойки, в ходе которой царевичи попытаются разузнать об устройстве жизни в Европе: «Стало быть, у вас/ Гражданственность довольно развита!..»⁴⁶. Царевичи хотят серьезных бесед, но посетители трактира все переводят в шутку: «Так, в городах, которые побольше,/ А в маленьких не очень; да нельзя/ И требовать, чтобы так скоро; впрочем,/ И там уже заметен шаг вперед:/ И там уже трефоль и ерофеич/ Успешно вытесняются мадерой,/ Полушампанским, ромом...»^[47]. Языков рушит иллюзию о европейском пространстве, когда третий наряду с европейскими напитками вспомнит «ерофеича» − традиционную настойку, известную с XVIII века. Все вокруг хотят угодить царевичам, которые готовы тратить деньги без разбору: «богатые, их надобно ласкать,/ Уметь ценить их…»⁴⁸. В целом вся сцена – это воплощение идеи карнавального переворачивания, когда серьезные разговоры переводятся в шутку, «мерцает» облик трактирщицы, герои принимают на себя другие обличия, вокруг атмосфера разгульного веселия, пития и песен.

Действие же вновь перемещается, и в 16 сцене читатель вновь видит Ивана и Волка, но уже после попытки украсть златогривого коня. Языков не вводит сцену у царя Афрона, которая, даже по словам Ивана, «похожая на ту, что у меня была с царем Долматом». Читатель узнает только итог – Иван ослушался Волка и не смог добыть коня, теперь он обязан привезти Афрону Прекрасную Елену. Волк же больше не доверит выполнять приказ царя Ивану и сам пойдет доставать Елену. Образ Елены Прекрасной развит в мировом фольклоре, но все красавицы берут свою основу в образе Елены Троянской. Языков вновь отсылает читателя к другой эпохе и культуре.

Следующая сцена и Иван сидит под зеленым дубом и поет гимны весне. Впервые в драматической сказке речь героя посвящена не сюжетному событию. Пора весны как устойчивый символ обновления, любви описана именно в тот момент, когда на страницах пьесы появится Прекрасная Елена, будущая возлюбленная Ивана. Но монолог о весне прерывается внутренними переживаниями героя о возможном предательстве Волка. Иван простодушен, у него недоверие к Волку быстро переходит в мечты о славе и всеобщей любви после выполнения приказа отца.

Восемнадцатая сцена – это знакомство Елены с Иваном. Серый волк признает, что не будь он волком, то обязательно влюбился бы в «прекрасный, бесподобный идеал».

Помимо Елены мы узнаем немного и о Сером волке, который и раньше поражал своей осведомленностью и образованностью. Иван замечает, что волк не может знать, что такое мед, на что получает такой ответ: «Признаться, понаслышке. У меня/ Был некогда приятель задушевный,/ Медведь, Кузьма Иваныч, мой земляк;/ Окончив курс учения в Сморгонской/ Гимназии, он вышел из нее/ И странствовал с поводырем и много/ Земель различных видел, потешая/ …/ Сорвавшись с цепи: так он говорил./ Он возвратился, правда, стариком,/ Измученным, беззубым; но зато/ Преопытным и мудрым, как Уллис./ Так от него-то много я узнал/ О меде и о свете вообще…»^[49]. Волк всесторонне образован. Языков делает своего Волка не просто волшебным существом, но еще и интеллектуалом.

В сказке Языкова развеивается традиционные представления о волке. В фольклоре, как правило, он становится отрицательным персонажем: сильный и опасный противник, но в то же время это наивный и не отличающийся особым умом герой (часто обманут Лисой). И только несколько сюжетов, в том числе и «Иван-царевич и Серый волк», дают представление о нем как о положительном персонаже, раскаивающемся злодее, который становится помощником героя. Истоки такого представления о волке в древности. Нужно вспомнить о том, что языковский Волк – оборотень, существо, принадлежащее одновременно и миру людей, и миру дикой природы, которое для древнего человека отождествлялся с миром потусторонним. Так волк превращается в посредника между «этим» и «тем» миром. Такой посредник необходим человеку, отправляющемуся в «потусторонний мир» для обряда посвящения. И тогда все путешествие Ивана можно воспринимать как обряд инициации, переход в более взрослое состояние (что вполне традиционно для фольклорной сказки). А поскольку сказка современна, то и герой, помогающий в инициации, должен соответствовать эпохе, где для перехода в иное состояние нужно стать не просто смелыми и сильным, важнее стать умным, точно понимать происходящее вокруг.

Одним из этапов взросления героя станет встреча с Еленой Прекрасной. Иван поражен красотой Елены и ожидаемо признается ей в любви, заканчивая свой монолог еще одной известной шекспировской цитатой «Быть или не быть?».

На отказ Ивана отдать Прекрасную Елену, Волк произнесет известное «Ты сердишься. Юпитер...» ⁵⁰- часть известной латинской пословицы «Юпитер, ты сердишься − значит, ты не прав». Эта фраза, даже без своего окончания, сохраняет свой смысл. Серый волк в очередной раз пеняет Ивану за его непослушание.

Волк в сказке Языкова – оборотень, его превращение в Прекрасную Елену обманет царя Афонта, превращение в коня, которого Иван также не готов отдать, обманет Долмата, о чем и будет рассказано в 19 и 20 сценах. Иван и Волк найдут оправдания всем этим обманам: плохо влюбляться заочно или выбирай коня по умению. Языков снимает вопрос о нравственности героев.

Кстати, в сцене оборотничества в Прекрасную Елену, волк исполнит еще одну известную песню: «Лишь только занялась заря,/ И солнце взошло вверх, горя,/ И осветило земный круг,/ Пошла пастушка с стадом в луг/ К потоку чистых вод»^[51]. Ирония ситуации в том, что песню про невинную пастушку поет Волк, например, убивший коня Ивана.

В 20 сцене Иван слезно прощается с Волком и направляется со всем добытым домой. Традиционно в сказках об Иване, он проходит путь изменения, преобразования, так как все его путешествия – это инициация героя. На наш взгляд, Языков не ставил своей целью создать полноценные образы главных героев, поэтому полностью преобразованного Ивана читатель не увидит. Скорее автора интересует процесс течения сказки, а также устойчивые черты национального героя.

Предпоследняя сцена – это вновь описание событий, которые уже произошли за пределами текста. Иван убит старшими братьями. Здесь и в последнее сцене явная отсылка к поэме А.С. Пушкина «Руслан и Людмила». «Серый Волк оставил влюбленных, братья вышли на них и убили спящего Ивана-царевича, присвоив себе и Коня, и Птицу, и Елену. С торжеством привели всех к отцу. Торжество грустное, поскольку неизвестно, где пропал младший царевич. Разрубленного на куски героя находит Волк. Он захватывает в заложники вороненка и велит Ворону принести живой и мертвой воды. Волк − как Финн в «Руслане и Людмиле» − оживляет Ивана мертвой и живой водой. Иван возвращается, всех прощает, со всеми воссоединяется…»^[52]. Финал сказки позитивен. Языков преодолевает трагедию фольклорной сказки, где Иван мстит братьям, убивая их.

Замечено, что ни в одной литературной сказке не наказываются старшие сестры и братья главного героя (были прощены старшие сестры героини «Аленького цветочка», награждены старшие братья Ивана из «Конька-Горбунка», прощаются старшие братья Ивана «Жар-птицы»). Старшие братья (сестры) выполняют функции ложных героев и вредителей, но в литературных версиях сюжетов они не наказаны. Таким образом, можно предположить, что назидательная установка сказки несколько уступает место чему-то другому. Прямая дидактика не нужна авторам, гораздо значимее показать главного героя, процесс его изменения. Литературные сказки усложнены, направлены не только на маленьких читателей, поэтому образы старших детей в семье усложняются: они не только строят козни, но и раскрываются как характеры (старшие сестры в «Аленьком цветочке» заказывают подарки, которые не только говорят об их меркантильности, но и являются женскими атрибутами, подчеркивающими внешность героинь, их красоту, они уже думают о замужестве; старшие братья из «Конька-Горбунка» заботятся о благосостоянии семьи, пытаясь заработать денег от продажи коней, два же старших брата сказки Языкова с самого начала произведения неоправданно нелюбимы отцом, поэтому убийство Ивана – следствие ревности, желания стать лучше него).

Таким образом, нам представляется, что языковская сказка – это эксперимент с жанром. «Жар-птица» − это масштабный диалог текстов, так как Языков соединяет русский фольклор с литературной традицией, русскую историю и современность, Россию и Европу, стихи и прозу, разговорность и патетику, драму и сказку. Языков своим произведением расширил границы жанра. Но, прежде всего, все эти приемы способствовали одному глобальному диалогу – диалогу с читателем в самом широком смысле слова. Своей «Жарптицей» Языков включается в ряд писателей-сказочников, каждый из которых по-своему говорил о проблеме национального своеобразия искусства, обращаясь к фольклору как эстетической форме самовыражения народа. Языков, с его тягой к общению, жизни, находясь в Симбирской губернии, лишившись привычного круга знакомых и друзей, пытается в рамках жанра сказки создать ощущение аудитории, начинает диалог с современниками, говоря на совершенно различные темы (личность государя, царь и его народ, проблемы современности), создавая образы молодых героев, так похожих своей пылкостью, решительностью, удальством на героев его ранней лирики. «Жар-птица» − это обширное рассуждение о русском характере, наших национальных чертах. В сказке воплощается идея полноты жизни, ее насыщенности, поэтому так частотны мотивы еды, тела, разгула, которые свойственны ранним стихотворениям Языкова (например, строки из его стихотворения «Песня» («Мы любим шумные пиры…»: «Да будут наши божества/ Вино, свобода и веселье!/ Им наши мысли и слова!..»). Герой лирики Языкова – «гуляка-студент» попадает в сказку и становится молодым путешествующим царевичем.

«Жар-птица» − так и не нашедшее читателя в своей эпохе произведение, но, тем не менее, интересное в рамках эволюции жанра сказки. Языковская драматическая сказка пока только намечает пути развития (например, интересен ход сближение сказки с современностью, что для театра немаловажно). В эпоху стихотворных сказок А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, П.П. Ершова; прозаических опытов В.Ф. Одоевского и А. Погорельского, Языков пробует освоить еще и драматический род.

---

[1] Шмид В. Нарратология / В. Шмид. – М., 2008. – С. 21.

[2] Карпов А.А. Судьба Николая Языкова/ Н. М. Языков Сочинения. − Л., 1982. − С. 18.

[3] Языков Н.М. Сказка о пастухе и диком вепре. / Н.М. Языков Сочинения. − Л.: Художественная литература, 1982. − С. 217. Далее цитирование ведется по этому изданию с указанием страниц.

[4] Бухмейер К.: Вступительная статья к книге «Н. М. Языков. Стихотворения и поэмы» [Электронный ресурс]. (дата обращения: 05.2018).

[5] Абашева Д.В. Братья Языковы в истории русской литературы и фольклористики. Чебоксары, 2000. [Электронный ресурс]. (дата обращения: 06.05.18).

[6] Языков Н.М. Жар-птица/ Н. М. Языков Сочинения… С. 221-222.

[7] Языков Н.М. Жар-птица… С. 221 .

[8] Там же. С. 221.

[9] Версия М.Шуваловой, что имя придумано Языковым.

[10] Языков Н.М. Жар-птица… С. 222.

[11] Там же. С. 223.

[12] Там же. С. 224.

[13] Там же. С. 223.

[14] Там же. С. 224.

[15] Там же. С. 224-225.

[16] Там же. С. 225.

[17] Там же. С. 226.

[18] Шувалова Е. Жар-Птица Языкова как пародия на Конька-Горбунка [Электронный ресурс]. (дата обращения 22.05.18).

[19] Языков Н.М. Жар-птица… С. 226.

[20] Заметки (Об удачах и ошибках текстологов) [Электронный ресурс]. (дата обращения: 22.05.18).

[21] Шувалова Е. Жар-Птица Языкова как пародия на Конька-Горбунка [Электронный ресурс]. (дата обращения 22.05.18).

[22] Языков Н.М. Жар-птица… С. 229.

[23] Там же. С. 229.

[24] Там же. С. 231.

[25] Карпов А.А. Судьба Николая Языкова/ Н. М. Языков Сочинения. − Л., 1982. − С. 16.

[26] Языков Н.М. Жар-птица… С. 231.

[27] Там же. С. 232.

[28] Там же. С. 232.

[29] Там же. С. 230-231.

[30] Там же. С. 232-233.

[31] Там же.

[32] Там же.

[33] Там же. С. 233

[34] Там же. С. 234

[35] Там же. С. 235.

[36] Там же. С. 236.

[37] Там же. С. 240.

[38] Там же. С. 241.

[39] Там же. С. 241-242.

[40] Там же. С. 245

[41] Там же. С. 242

[42] Там же. С. 241.

[43] Там же. С. 241.

[44] Там же. С. 247-248.

[45] Там же. С. 248

[46] Там же. С. 253

[47] Там же. С. 254

[48] Там же. С. 2

[49] Там же. С. 263 307

[50] Там же. С. 265

[51] Там же. С. 270.

[52] Шувалова Е. Жар-Птица Языкова как пародия на Конька-Горбунка [Электронный ресурс]. (дата обращения 22.05.18).