20-04-2018 Стивен Крейн (Stephen Crane) 81

Стивен Крейн. Его новые варежки

Маленький Гораций возвращался из школы домой, щеголяя ослепительно новыми красными варежками. Проходя мимо поля, он увидел мальчиков, весело игравших в снежки. Они окликнули его:

— Иди к нам, Гораций! У нас сражение.

Опечаленный, Гораций ответил:

— Нет, не могу, мне надо домой.

В полдень мать наставляла его:

— Как только кончатся уроки, ты прямо иди домой, Гораций. Слышишь? И смотри не промочи свои прекрасные новые варежки. Слышишь?

И тетя его сказала:

— Ну, скажу я тебе, Эмили, просто позор, как ты позволяешь этому ребенку портить вещи. — Она имела в виду варежки.

Матери Гораций послушно ответил:

— Да, мама.

Но сейчас он стоял в нерешительности невдалеке от группы орущих мальчишек, которые кричали, как вспугнутые птицы, когда снежки взлетали в воздух.

Некоторые из них немедленно подвергли анализу эту необычайную нерешительность:

— Ха-ха! — Желая поиздеваться, они прервали игру. — Боишься за свои новые варежки, да?

Несколько мальчиков поменьше, не столь умудренных опытом в распознавании человеческих побуждений, приветствовали это нападение неразумными и неистовыми аплодисментами.

— Боит-ся за свои ва-реж-ки! Бо-ит-ся за свои ва-реж-ки! — Они пели эти строчки на жестокий и монотонный мотив, такой же, быть может, старый, как детство Америки, и совершенно забытый свободными от школьных традиций взрослыми. — Бо-ит-ся за свои ва-реж-ки!

Гораций бросил взгляд мученика в сторону своих товарищей и, опустив глаза, уставился на снег под ногами. Затем он повернулся к стволу одного из больших кленов, росших у края тротуара, и сделал вид, что пристально рассматривает шершавую, крепкую кору. В его представлении столь знакомая ему улица Уиломвил, казалось, потемнела от нависшего над ним плотной тенью позора. Деревья и дома уже оделись в пурпур.

— Бо-ит-ся за свои ва-реж-ки! — Этот ужасный мотив по смыслу напоминал песни каннибалов, распеваемые под воинственные звуки барабана при лунном свете.

Наконец Гораций с величайшим усилием поднял голову.

— Не в них дело, — сказал он сердито. — Мне надо идти домой, вот и все.

После этого все мальчики вытянули указательные пальцы левой руки, словно карандаши, и начали насмешливо их точить указательным пальцем правой. Они подступили к нему и запели, как настоящий хор:

— Бо-ит-ся за свои ва-реж-ки!

Когда Гораций, опровергая обвинение, повысил голос, его заглушили крики ребят. В полном одиночестве противостоял он всем традициям мальчишества, выдвинутым перед ним неумолимыми его представителями. Он пал так низко, что один мальчик, совсем малыш, обошел его с фланга и влепил ему в щеку здоровенный снежок. Поступок этот был встречен шумным одобрением и глумлением над Горацием. Он обернулся, чтобы броситься на своего противника, но тут на противоположном фланге незамедлительно последовал новый выпад, и ему пришлось повернуться лицом к ватаге веселых мучителей. Малыш в полной безопасности отошел в тыл, где за смелость его встретили взрывом одобрительных восклицаний. Гораций медленно отступал по тропе. Он все время пытался заставить мальчиков выслушать его, но в ответ лишь звучала песня: «Бо-ит-ся за свои ва-реж-ки!» Отступая в отчаянии, окруженный врагами и измученный, мальчик испытывал больше страданий, чем выпадает обычно на долю даже взрослого человека.

Хотя сам Гораций был мальчишкой, он совсем не понимал своих сверстников. Его, конечно, не покидала гнетущая уверенность, что они будут преследовать его до самой могилы. Но у самого края поля дети вдруг как будто обо всем забыли. Они обладали лишь злорадством, свойственным легкомысленным воробышкам. Их интерес легко перенесся на что-то другое. В одно мгновение они уже снова оказались в поле и радостно возились в снегу. Какой-нибудь мальчишка, пользующийся авторитетом, возможно сказал им: «Эй, пошли!»

Когда преследование прекратилось, Гораций тоже прекратил свое отступление. Некоторое время он потратил на то, что, видимо, явилось попыткой вновь обрести чувство собственного достоинства, а затем начал украдкой двигаться к группе ребят. В нем также произошла важная перемена. Быть может, его мучительные душевные страдания были так же непродолжительны, как и злорадство остальных мальчиков. В этой мальчишеской жизни подчинение какому-то неписаному символу веры, касающемуся вопросов поведения, внедрялось причудливым образом, но с беспощадной суровостью. В конце концов они все же его товарищи, его друзья.

Занятые пререканиями, мальчики не обратили внимания на его возвращение. По всей видимости, сражение должно было произойти между индейцами и солдатами. Детей поменьше и послабее убедили выступить в первой схватке в качестве индейцев, но сейчас им это надоело, и они настойчиво выражали свое желание обменяться ролями. Все мальчишки постарше уже успели отличиться, произведя огромные опустошения в рядах индейцев, и им хотелось продолжать войну так, как было условлено сначала. Они наперебой объясняли, что солдатам всегда полагается бить индейцев. Малыши не пытались отрицать справедливость этого аргумента, они просто твердили: «В таком случае мы хотим быть солдатами». Каждый из них с величайшей готовностью призывал остальных оставаться индейцами, но сам упорно выражал желание завербоваться в солдаты. Мальчики постарше были в отчаянии от такого недостатка энтузиазма у маленьких индейцев. Они то льстили им, то грозили, но не могли убедить малышей, предпочитавших скорее подвергнуться ужасному унижению, нежели вынести еще одну жестокую атаку солдат. Их обзывали всеми обидными детскими именами, которые глубоко уязвляли их самолюбие и задевали гордость, но они оставались твердыми.

Тогда один страшенный мальчишка, признанный вожак, способный поколотить даже подростков, вдруг надул щеки и закричал:

— Ну, да ладно уж, я сам буду индейцем!

Малыши громкими возгласами приветствовали пополнение своих потрепанных рядов и, видимо, были очень довольны. Но дела это отнюдь не исправило, так как вся личная свита страшенного мальчишки, да еще со всеми зрителями в придачу, добровольно покинула флаг и объявила, что они тоже индейцы. Зато теперь не оказалось солдат. Индейцы проявляли полное единодушие. Страшенный мальчишка пустил в ход все свое влияние, но оно не могло поколебать верность его друзей, которые соглашались сражаться только под его знаменами.

Было ясно, что не оставалось ничего иного, как принудить малышей к повиновению. Страшенный мальчишка снова превратился в солдата, а затем любезно разрешил присоединиться к нему тем, кто представлял собой подлинную боевую силу в толпе мальчиков, но не допустил в свои ряды весьма жалкий отряд маленьких индейцев. Затем солдаты атаковали индейцев, побуждая их при этом к сопротивлению.

Сначала индейцы избрали политику поспешной сдачи в плен, но она не имела успеха, так как никого из них в плен не брали. Тогда, возмущенно протестуя, они обратились в бегство. Жестокие солдаты с громкими криками пустились в погоню. Сражение разрасталось, и в ходе его возникали всякие невероятные эпизоды.

Гораций уже несколько раз собирался было идти домой, но, по правде говоря, зрелище битвы заворожило его. Оно зачаровывало больше, чем это доступно пониманию взрослого. В глубине души его ни на минуту не покидало ощущение вины, даже ощущение неминуемого наказания за непослушание, но оно не могло перевесить упоения, вызванного этим снежным сражением.

Один из атакующих солдат заметил Горация и, пробегая мимо, крикнул: «Бо-ит-ся за свои ва-реж-ки!» Гораций вздрогнул от обиды при этой новой насмешке, а мальчишка, желая еще немного поиздеваться, остановился. Гораций набрал снега, слепил снежок и бросил его в противника.

— Ага! — заорал мальчишка. — Ты индеец! Эй, ребята, вот еще один неубитый индеец!

Между ним и Горацием завязалась дуэль, в ходе которой оба так торопились лепить снежки, что им даже некогда было хорошенько прицелиться.

Один раз Горацию удалось попасть своему противнику прямо в грудь.

— Эй! — закричал он. — Ты умер. Ты больше не можешь драться, Пит. Я тебя убил. Ты мертвый!

Второй мальчик весь вспыхнул, но продолжал неистово заготовлять боеприпасы.

— Ты до меня ни разу не дотронулся, — возразил он сердито. — Ты ни разу до меня не дотронулся. Ну, а куда, — добавил он с вызовом, — куда ты меня ударил?

— По пальто! Прямо в грудь! Ты больше не можешь драться! Ты умер!

— Ты меня ударил? Ничего подобного!

— Нет, я попал! Эй, ребята, разве он не мертв? Я попал прямо в него.

— Да врет он все!

Никто не видел, как было дело, но некоторые мальчики приняли сторону того из противников, с кем их связывали узы дружбы. Противник Горация шумел все больше:

— Он ни разу даже не дотронулся до меня! Он даже и близко ко мне не подходил! Он даже и близко ко мне не подходил!

Страшенный мальчишка тоже вышел вперед и напал на Горация:

— Ты кем был? Индейцем? Ну, значит, ты мертв — вот и все. Он ударил тебя, я сам видел.

— Меня? — взвизгнул Гораций. — Он ближе, чем на милю, никогда ко мне и не подходил.

В этот момент он услыхал свое имя, произнесенное на некий хорошо знакомый мотив из трех нот, в котором последняя нота была пронзительной и долгой. Он глянул в сторону тротуара и увидел там мать, стоявшую в своем вдовьем трауре с двумя пакетами в грубой оберточной бумаге под мышкой. Среди мальчиков воцарилось молчание. Гораций медленно направился к матери. Она, казалось, не замечала его приближения, а сурово и пристально смотрела сквозь оголенные ветви кленов туда, где две малиновые полосы заката лежали на темно-синем небе.

В десяти шагах от нее Гораций решился на отчаянный шаг.

— О мамочка, — захныкал он, — можно мне остаться еще немного?

— Нет, — строго ответила она, — ты пойдешь со мной.

Гораций знал это выражение на ее лице: оно было неумолимым. Но мальчик продолжал упрашивать мать; в голове у него шевелилась мысль; если он сделает вид, что очень страдает сейчас, ему, может быть, меньше придется страдать потом.

Гораций не смел оглянуться назад, на своих товарищей. Какой позор, что ему нельзя оставаться на улице так же поздно, как другим мальчикам! Он представил себе, в каком он теперь будет положении, после того как мать опять потащила его домой на глазах у всех. Он был глубоко несчастен.

Тетя Марта открыла им дверь. Свет струился по ее прямой юбке.

— О, — сказала она, — итак, ты нашла его на дороге. Вот оно что! Ну, скажу я тебе, почти вовремя!

Гораций прокрался на кухню. Плита, растопырив четыре железные лапы, тихонько жужжала. Тетя Марта, по-видимому, только что успела зажечь лампу, так как она подошла к ней и стала крутить фитиль, налаживая ее.

— А теперь, — сказала мать, — покажи нам твои варежки.

Гораций опустил голову. Стремление, страстное желание преступника найти укрытие от возмездия, от правосудия пылало в его сердце.

— Я… я… не… не знаю, где они, — наконец с трудом вымолвил он, проводя рукой по карманам.

— Гораций, — сказала мать нараспев, — ты мне рассказываешь небылицы.

— Это не небылицы, — ответил он едва слышно. Он походил на вора, укравшего овцу.

Мать отвела его руку и стала обыскивать карманы. Почти тотчас же ей удалось вытащить пару очень мокрых варежек.

— Ну, скажу я тебе! — воскликнула тетя Марта. Обе женщины подошли поближе к лампе и стали внимательно осматривать варежки со всех сторон. Потом, взглянув вверх, Гораций увидел обращенное к нему печальное некрасивое лицо матери и залился слезами.

Мать пододвинула стул к плите.

— Сиди теперь здесь, пока я не велю тебе встать. — Он покорно пробрался бочком к стулу. Мать и тетя, не теряя времени, занялись приготовлением ужина. Они игнорировали мальчика, точно его и не существовало, и в своем пренебрежении к нему дошли до того, что даже перестали разговаривать друг с другом. Вскоре они отправились в столовую, служившую вместе с тем и общей комнатой. Гораций слышал, как они там стучали посудой. Тетя Марта принесла тарелку с едой, поставила ее на стул возле него и удалилась, не произнеся ни слова.

Гораций сразу решил, что не дотронется ни до одного кусочка. Он часто прибегал к такой уловке, когда имел дело с матерью. Он не понимал, почему это приводило ее к уступкам, но иногда, конечно, так оно и бывало.

Когда тетя вернулась в комнату, мать, подняв глаза, спросила:

— Он ест свой ужин?

Тетка, старая дева, закосневшая в своем невежестве, отнеслась к этому проявлению заботливости с жалостью и презрением.

— Да откуда мне знать? — спросила она. — Что же, мне все время стоять над ним? Все твои мучения из-за этого ребенка… Просто позор, как ты воспитываешь его!

— Да, но должен же он поесть чего-нибудь, нельзя ведь ему ходить не евши, — слабо возразила мать.

Тетя Марта, глубоко презирая политику уступок, которую означали эти слова, подавила долгий пренебрежительный вздох.

III

Сидя один на кухне, Гораций мрачно смотрел на тарелку с едой. В течение долгого времени он ни единым знаком не обнаруживал готовности уступить. Его настроение оставалось неизменным. Он был полон решимости не продавать свою месть за хлеб, холодную ветчину и пикули; и все же следует признать, что вид их производил на него могущественное воздействие. Особенно много соблазна таилось в обольстительно прекрасных пикулях. Гораций угрюмо воззрился на них.

Наконец, не в силах далее совладать с собой, он с любопытством протянул палец и дотронулся до пикулей: они оказались прохладными, гладкими и округлыми. Но вдруг мальчик осознал всю жестокость и горечь своего положения; глаза его наполнились слезами, и они покатились по щекам. Он засопел. Сердце его пылало ненавистью. В воображении ему рисовались сцены смертельного возмездия. Мать узнает, он не из тех, что безропотно терпят преследования, не подняв даже руки в свою защиту. Так в мечтах Гораций пытался подавить свои чувства и в конце концов представил себе, как мать, согбенная страданиями, падет к его ногам. Рыдая, она будет умолять его о милосердии. Простит он ее? Нет, ее несправедливость обратила в камень его некогда нежное сердце. Он не мог ее простить. Она должна понести жестокую кару.

Первым пунктом этого ужасного плана был отказ от пищи. Гораций по опыту знал, какое смятение это вызовет в сердце матери. И он угрюмо ждал.

Но внезапно ему пришло в голову, что осуществлению его мести уже в самом начале грозит неудача. Его поразила мысль — мать может и не капитулировать, как обычно. По его мнению, ей давно уже пора было войти встревоженной, грустно-нежной и спросить, не болен ли он. Она прежде всегда так поступала. И у него вошло в привычку в таких случаях смиренным голосом намекать, что он-де жертва тайного заболевания, но предпочитает страдать в молчании и одиночестве. Если она настойчиво продолжала выказывать беспокойство, он тихим, унылым тоном всегда просил ее уйти и оставить его страдать в молчании и одиночестве, впотьмах и без еды. Ему было известно, что подобное маневрирование иной раз кончалось даже пирогом.

Но что означают эта долгая пауза и тишина? Неужели его старая, испытанная уловка обманула его? Когда правда проникла в его сознание, он почувствовал высшую степень отвращения к жизни, миру, матери. Ее сердце отбивало атаки осаждающего; он побежденный ребенок.

Гораций некоторое время поплакал, прежде чем решиться нанести окончательный удар. Он убежит. Брошенный варварством матери в мир преступлений, он в каком-нибудь отдаленном уголке земного шара станет существом, руки которого будут обагрены кровью. Она никогда не должна узнать о его участи. Он все время будет терзать ее все новыми сомнениями, и раскаяние неумолимо будет гнать ее к могиле. Не избежит кары и тетя Марта. Когда-нибудь, может через столетие, — матери его уже не будет в живых, — он напишет тете Марте и откроет ей, какую роль она сыграла в его неудавшейся жизни. За один удар, направленный против него теперь, он в свое время ответит тысячей — нет, десятью тысячами ударов.

Гораций встал и взял пальто и шапку. Осторожно направляясь к двери, он бросил взгляд назад, на пикули. У него явилось искушение взять их, но он знал: тарелка, оставленная нетронутой, причинит матери еще больше огорчения.

Падал густой снег. В свете чуть слышно потрескивавших электрических фонарей он казался голубым. Люди, согнувшись, быстро двигались по тротуарам. Когда Гораций вышел из кухни на улицу, на него из-за угла подул пронзительный ветер и глаза залепило хлопьями снега. Съежившись, он пошел прочь. Неистовство вьюги словно озарило его и дало мыслям новое направление. Перед ним встал вопрос о выборе отдаленного уголка на земном шаре. Обнаружив, что у него нет планов, достаточно определенных в географическом отношении, он, не теряя времени на раздумывание, остановился на Калифорнии. Он быстро дошел до парадных ворот материнского дома, выходивших на дорогу в Калифорнию. Наконец-то он отправился. Ему было немножко страшновато, у него застрял комок в горле.

Но у ворот мальчик сделал остановку. Он не знал, будет ли его путешествие в Калифорнию короче, если он пойдет по Ниагара-авеню или по Хоган-стрит. Так как ветер был очень холодный, а вопрос очень важный, он решил удалиться для размышлений в дровяной сарай. Войдя в темную лачугу, он уселся на старый чурбан, на котором он, как полагалось, ежедневно в течение нескольких минут колол дрова после возвращения из школы. Ветер вопил и завывал через шаткие доски сарая, и с подветренной стороны щели на полу лежал снег.

Здесь Гораций оставил мысль отправиться в такую ночь в Калифорнию и сидел, горестно размышляя о своем мученичестве. Не найдя другого исхода, он решил проспать ночь в дровяном сарае и отправиться в Калифорнию утром, когда будет светло, и пораньше. Вспоминая о своей постели, он ткнул ногой в пол и обнаружил целую массу щепок, плотно смерзшихся во льду.

Через некоторое время Гораций с радостью заметил в доме признаки суматохи: то в одном окне, то в другом мелькал свет подносимой к ним лампы; затем громко хлопнула дверь кухни, и фигура, закутанная в шаль, торопливо пошла к воротам. Наконец-то он заставил их почувствовать свою силу. Лицо продрогшего от холода ребенка светилось мрачным торжеством, когда в темноте дровяного сарая он со злорадством наблюдал за смятением, возникшим в доме. Закутанная в шаль фигура была тетя Марта, которая подняла тревогу и бросилась к соседям.

Мальчика мучил царивший в сарае холод; он терпел только потому, что причинял своим домашним такое ужасное беспокойство. Но затем ему пришло в голову — если они станут его искать, то, вероятно, заглянут и в дровяной сарай. Он понимал, что дать себя поймать так скоро — отнюдь не геройство. Сейчас он не был твердо убежден, что навсегда покинет дом, но, прежде чем — позволить себя захватить, он, во всяком случае, собирался навредить еще немного. Если ему только удастся рассердить мать, она выдерет его у всех на виду. Ради своей безопасности он должен оттянуть время. Если у него хватит выдержки, его встретят, он был уверен, с приветствиями и любовью, будь он даже весь начинен преступлениями.

Вьюга заметно усилилась; когда Гораций вышел, ветер, набросившись на него с грубой, беспощадной силой, чуть не сшиб его с ног. Задыхаясь, испытывая жгучую боль, наполовину ослепленный несущимися хлопьями, он стал теперь беспризорным изгнанником, жалким и лишенным друзей. Сердце у него разрывалось на части, когда он думал о своем доме и матери. В его растерянном воображении они представлялись ему такими же далекими, как небеса.

Чувства Горация сменялись с такой быстротой, что его, словно бумажный змей, кидало то в ту, то в другую сторону.

Теперь неумолимая жестокость матери повергла его в ужас. Именно она бросила его в эту неистовую пургу и была совершенно равнодушна к его судьбе, совершенно равнодушна. Покинутый скиталец не мог больше плакать. Бурные рыдания застряли у него в горле, прерывистое дыхание выходило из груди с коротким присвистом… Он, казалось, был совсем сломлен. Но оставалось еще одно препятствие, которое удерживало его от полного подчинения: непостижимый детский идеал формы. Мальчик никак не мог отказаться от своего принципа. Когда он будет сдаваться, он должен сдаться таким образом, чтобы не нарушить этот не совсем ясно сформулированный кодекс. Гораций просто жаждал пойти на кухню, ввалиться туда, спотыкаясь, но неведомое чувство, чувство того, что ощущалось им как единственно правильное, запрещало ему это сделать.

Вскоре он обнаружил, что находится в начале Ниагара-авеню и пристально смотрит сквозь снег на ярко освещенные окна мясной лавки Стикни. Мать Горация покупала мясо у Стикни не столько из-за его превосходства над другими мясниками Уиломвила, сколько потому, что он жил рядом и был близким другом покойного отца Горация. В лавке, позади столов, заваленных огромными кусками красной говядины, вниз головой висели лоснящиеся туши свиней. В разных концах лавки покачивались связанные вместе тощие индейки. Стикни, свежий и улыбающийся, шутил с женщиной в плаще, у которой в руке была чудовищной величины корзина. Она торговалась из-за чего-то стоимостью в восемь центов.

Гораций наблюдал за ними через заиндевевшее оконное стекло. Когда женщина вышла из лавки и прошла мимо него, мальчик направился к двери. Он тронул пальцем щеколду, но внезапно снова отошел на тротуар. В лавке Стикни, весело насвистывая, сортировал ножи.

Наконец Гораций с отчаянием двинулся вперед, открыл двери и вошел в лавку. Голова его была низко опущена. Стикни перестал свистеть.

— Здравствуй, молодой человек, — воскликнул он, — каким ветром тебя сюда занесло?

Гораций остановился, но ничего не сказал. Он качал ногой взад и вперед над покрытым опилками полом.

Стикни, широко расставив жирные руки и опираясь о стол ладонями, стоял в позе мясника, встречающего покупателя, но сейчас он выпрямился.

— Ну? Что случилось? — сказал он. — Что случилось, малыш?

— Ничего, — хрипло ответил Гораций. С минуту он старался проглотить комок, застрявший у него в горле, а потом добавил: — Только я — я убежал и…

— Убежал? — воскликнул Стикни. — Убежал от чего? От кого?

— Из дому, — ответил Гораций. — Мне там больше не нравится. Я… — Он заранее приготовил речь, чтобы завоевать расположение мясника; он составил перечень оправданий, рисовавший его поступок в самом логичном и выгодном для него свете, но ветер словно вышиб все у него из головы. — Я убежал, я…

Стикни протянул огромную руку через груды мяса и схватил беглеца за шиворот. Затем он и сам перемахнул через прилавок и очутился возле Горация. Лицо его растянулось от смеха, и он шутя встряхнул своего пленника.

— Да ну, что ты, что ты? Что это за несусветная чепуха? Убежал, а? Убежал?

Тут ребенок, дух которого подвергся столь длительному испытанию, не выдержал и дал выход горю в громких рыданиях.

— Ну, ну, — сказал Стикни озабоченно. — Ладно уж, ладно. Пойдем-ка со мной. Все будет в порядке. Я все устрою. Ничего.

Через пять минут мясник, облаченный поверх передника в широкое и длинное пальто, вел мальчика домой.

У самого порога Гораций из гордости в последний раз поднял флаг возмущения:

— Нет, нет, — всхлипывал он, — я не хочу. Я не хочу идти туда. — Он уперся ногой в ступеньку и оказал серьезное сопротивление.

— Ну, Гораций! — воскликнул мясник. Он со стуком распахнул дверь. — Эй, кто там! — Дверь на другом конце темной кухни, ведущая в общую комнату, отворилась, и в ней появилась тетя Марта.

— Вы нашли его! — воскликнула она.

— Мы пришли с визитом, — громогласно объявил мясник.

У входа в общую комнату все умолкли. Гораций увидел лежавшую на кушетке мать, слабую, бледную как смерть, со страдальческими глазами. Наступившая пауза, как бы насыщенная электричеством, была прервана матерью, протянувшей к Горацию восковую руку.

— Дитя мое, — пробормотала она дрожащим голосом. Вслед за чем злокозненное существо, к которому она обратилась, ринулось к ней с продолжительным воплем, одновременно горестным и радостным:

— Ма-ма! Ма-ма! О, ма-ма!

Она едва могла вымолвить слово, когда обняла его слабыми руками.

Тетя Марта резко повернулась к мяснику, так как лицо выдавало ее чувства. Она плакала. Сделав жест не то воинственный, не то женственный, она проговорила:

— Не выпьете ли вы у нас кружечку эля, мистер Стикни? Мы делаем его сами.

Биография

Произведения

Критика