Джон Уэйн. Зима в горах
(Отрывок)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Человек с лопатой нагнулся и сбросил землю на гроб Джеффри. Он явно спешил поскорее засыпать могилу и перейти к следующей. Люди все время умирают — прохлаждаться некогда.
Роджер смотрел вниз на блестящий гроб. Еще одна лопата земли с громким стуком упала на крышку. Если бы Джеффри лежал живой в этом ящике с медными ручками, от такого грохота у него заныли бы барабанные перепонки.
Пора было уходить. Но прежде надо бы вернуть себя к реальности, избавиться от ощущения, что все это во сне. Он только сейчас понял, что ни слова не слышал из заупокойной службы. Ее служил кладбищенский капеллан, или как там его зовут, не поддающаяся описанию личность с крючковатым носом. Роджер вдруг обнаружил, что капеллан все еще стоит рядом.
— Никто больше не придет прощаться с покойным, мистер Фэрнивалл? Вы один?
— Да, я один.
— Покойный был вашим единственным братом?
— Он был моим единственным родственником, если не считать двух троюродных тетушек, которые живут где-то на западе. Родители наши погибли во время войны.
— Как печально, — произнес священник профессионально сочувственным, приглушенным голосом. Длинный нос его уныло смотрел вниз, так что казалось, в холодную погоду с него должно капать.
Тем временем человек с лопатой успел почти засыпать гроб. Виднелся только один угол да часть блестящей медной ручки. Прощай, Джеффри. Лежи спокойно в лондонской земле.
— Это твоя вторая смерть, бедный мой брат, — сказал Роджер, глядя в могилу. Он произнес это вслух, хотя священник и могильщик стояли рядом. — Но сейчас по крайней мере она была легче первой. Желаю удачи, Джефф. Захочешь вернуться и побродить призраком по свету, приходи, навести меня. Я возражать не стану. Мне всегда приятно будет поболтать с тобой.
Человек с лопатой шмякнул вниз еще ком земли с камнями, и на этот раз гроб окончательно исчез.
— Могу я вас куда-нибудь подвезти? — спросил Роджер молчаливо стоявшего возле него священника.
— Нет, спасибо. У меня здесь еще дела.
— Опять хоронить?
— Все мы уйдем отсюда через одни и те же ворота, — торжественно изрек священник. — Важно то, что мы найдем по ту сторону.
— Хотелось бы мне в это верить.
— Вы же слышали заупокойные молитвы. В них есть твердая и непоколебимая надежда на воскресение из мертвых и жизнь вечную.
— Надежда-то твердая и непоколебимая, — заметил Роджер, — а вот как будет с воскресением — еще неизвестно. — Он протянул священнику руку. — Поверьте, я вовсе не хочу подрывать вашу веру. И спасибо за отпевание.
— Надеюсь, вы сможете сейчас отдохнуть, — сказал священник. — Нелегко вам пришлось. Я вижу, вы очень любили брата.
— Отдыха у меня не получится, — сказал Роджер. — Но встряхнуться немного встряхнусь. Я еду на зиму в Северный Уэльс. По делу.
У ворот кладбища они церемонно распрощались.
— А я ведь так и не знаю, как вас зовут, — сказала она. — Треплюсь с вами уже сколько часов подряд, а до сих пор не знаю, как вас зовут.
— Роджер Фэрнивалл.
— Мое имя вас, видимо, не интересует, — сказала она и снова улыбнулась, немного лениво, немного лукаво. Он не вполне понимал, что означала эта улыбка. Перед ним была беспечная, праздная, длинноногая кукла. Чувственная девчонка, готовая на все, уже заранее сдавшаяся? Или же лишь пустая кокетка?
— Почему же, интересует, — сказал он, удваивая к ней внимание.
Ее прелестный рот перестал улыбаться, губы произнесли: «Беверли Нокхоулт» — или что-то в этом роде — во всяком случае, «Беверли» они точно произнесли, а это главное, что ему следовало запомнить. Впрочем, если все разовьется так, как он предполагал, с нее хватит и порядкового номера.
— Счастлив познакомиться с вами, Беверли. — Но еще не так счастлив, как, наверное, буду, когда немножко повожусь с тобой.
— А я счастлива вдвойне, сэр, — в тон ему, но с насмешкой проронила она.
— У вас пусто в стакане, — заметил он, вставая.
— Вот и прекрасно: право же, мне больше не надо, — сказала она, но не очень уверенно. — Я совсем не привыкла пить.
Конечно, еще не привыкла. Зачем такой соплячке алкоголь! Тебя подогревает другое.
— Ну, самую капельку, — сказал он. — Для компании.
Взяв ее стакан и свой, Роджер направился к стойке. Вот это повезло! Карвенай, отель «Палас». Конец сезона. Последние туристы бродят как дохлые мухи. Нарочито суетятся официанты, изображая чрезмерную занятость. Он поглядел на все это и уже приготовился подыхать со скуки. И вдруг в первый же вечер явилось это видение. Вернее, не явилось, а влетело во двор на своем забавном, сверкающем хромом мотороллере с флажком. Богатая девчонка из Калифорнии, девятнадцати, самое большее двадцати лет. Ездит в поисках развлечений и авантюр, готовая на все, что подвернется.
«Что ж, — сказал себе Роджер, — может, счастье наконец и улыбнется мне».
За стойкой висело слегка подцвеченное длинное зеркало, и, произнеся эти слова, он вдруг увидел, как шевельнулись его губы, и понял, что произнес их вслух.
Бармен, юркий ливерпульский мальчик в короткой белой куртке, мгновенно скользнул к Роджеру. Он был очень внимателен к клиентам, рассчитывая, что таким путем сумеет удержаться тут на зиму.
Роджер взял наполненные стаканы и вернулся с ними к Беверли.
— Ну, теперь я буду молоть языком, не остановите, — заметила она, откинувшись на подушки диванчика и забросив руки за голову.
Под спортивной клетчатой рубашкой отчетливо обрисовалась ее грудь, и Роджер, поспешно расстегнув воротничок, подумал, что тяжко ему придется, если он не сумеет быстро раскачать ее.
— Я с удовольствием вас слушаю, — сказал он, отводя взгляд от ее груди.
— Ну, если дело и дальше так пойдет, вы все обо мне узнаете, а я о вас ничего, — заметила Беверли, впрочем довольно безразличным тоном.
Возможно, подумал он, ей вообще все безразлично. Под их калифорнийским солнцем, где ничто не вечно, наверное, вырабатывается такое отношение к жизни — ломай и строй заново. Да к тому же, когда сидишь на папочкиных денежках, вернее, когда они прокладывают тебе дорогу. Глаза-то у нее пустые. Наверное, она понятия не имеет о том, что такое настоящее чувство. Ну что ж, пусть так. Настоящее чувство — это скорее по его части, а она лишь бы поставила хороший товар.
— В моей биографии нет ничего интересного, — сказал он, отхлебывая из стакана.
— Что-то все-таки должно же быть. К примеру, чем вы занимаетесь?
Страдаю. Это моя профессия — страдать. Шагаю по земле и весь исхожу болью.
— Ничем не занимаюсь, — ответил он.
— Значит, мы с вами — два сапога пара, — улыбнулась она: к ней снова вернулась беспечность.
— Но завтра, — продолжал он, напуская на себя серьезность, — я намерен кое-чем заняться. У меня будет очень нагруженный день.
— В самом деле? Чем же?
— Я намерен показать вам горы.
И ней загорелась искорка интереса.
— Горы? Уэльские? Они разве близко?
— Хребет Сноудон. Он тут начинается.
— Я видела вдали несколько островерхих горушек. Но ехала сюда почти все время по равнине.
— Вы ехали через Денбигские болота. Это мы уже установили. А гор не видели, потому что они были скрыты туманом.
Она села поудобнее, передвинув подушки. Он заметил, что джинсы так плотно облегали ее, точно это была не материя, а краска, нанесенная на тело с помощью распылителя.
— Вы хорошо знаете эти края, Роджер?
— Совсем не знаю. Я здесь впервые.
— В самом деле? Но вы же знаете, где горы.
— По дороге из Лондона, — сказал он, — я развернул в поезде карту Северного Уэльса и больше часа изучал ее. Так что теперь я все знаю. — Взгляд его скользнул по ее груди. — И с удовольствием покажу вам. — Я покажу тебе такое, что ты не скоро забудешь.
— Но ведь у вас же нет машины, — лениво протянула она. — Вы сказали, что приехали сюда из Лондона на поезде.
— Совершенно верно, — сухо подтвердил Роджер. — Мы поедем на вашем мотороллере.
Она залилась смехом.
— Вот это лихо! И вы готовы довериться мне?
Он кивнул.
— С закрытыми глазами.
Вскоре после этого они разошлись по своим комнатам. Роджер сделал один-два пасса, но серьезных надежд на то, что ему сразу удастся сдвинуть дело с места, у него не было. Она ведь немало проехала за этот день на своей прыгалке и останавливалась, только чтобы перекусить. («Я купила немного рыбы с жареной картошкой и съела прямо на улице».) Ей нужно было выспаться. К финишу он рванет завтра.
На следующее утро Роджер встал рано. Он тщательно побрился и вообще уделил особое внимание своему костюму и внешности. Подойдя к зеркалу, чтобы в последний раз оглядеть себя, он увидел на ночном столике раскрытую книгу: «Первые шаги в грамматике валлийского языка» доктора Конроя (Понтипул, 1904 год). По первоначально намеченному плану Роджер должен был сегодня утром приступить к изучению этого труда. Он не слишком огорчился, что отошел от первоначального плана.
И не потому, что решил бить баклуши. Он ведь приехал сюда, чтобы изучать валлийский язык. Филология — все-таки его профессия, а всякий профессионал должен непрестанно расширять свои познания. Но одновременно Роджер намеревался расширить свои познания и по части секса. Он узнал, что в университете Упсалы есть большой факультет кельтских языков, и у него были основания полагать, что, если он добавит к своему багажу знание валлийского, а может быть, и ирландского языков и внесет хотя бы небольшой вклад в кельтскую филологию, он сможет получить работу в Упсале. Дело в том, что ему нравились высокие блондинки с красивыми, крепкими зубами, а он знал, что в Упсале недостатка в них нет.
С помощью доктора Конроя и месячного или двухмесячного пребывания в краю, где говорят по-валлийски, он рассчитывал повысить свою квалификацию и взять прицел на Упсалу. Но на выполнение этого плана уйдет время, а потребности Роджера взывали о немедленном удовлетворении. Роджеру нередко приходило на ум, что милостивому создателю не мешало бы иначе решить проблему воспроизводства. Скажем, установить срок сексуальной активности в три года, а потом пусть бы человек жил себе спокойно. Уж слишком, по его мнению, довлел секс над этим животным, именуемым homo sapiens. Но таково было положение вещей, и тут он ничем не отличался от прочих смертных. При первом знакомстве с отелем вчера он не обнаружил подходящей дичи. Девушка-портье была классическая валлийская красавица, но это-то как раз и худо: такая красавица, да еще из местных, конечно, уже напрочь заарканена каким-нибудь субъектом. Роджер в этих вопросах был реалистом. Ему стукнуло сорок, значит, он уже не юноша; он не богат, и внешность у него самая заурядная. Если он и добивался побед, то лишь благодаря упорству и умению не упустить подвернувшийся случай.
В весьма приподнятом настроении он пораньше спустился к завтраку, после чего занялся подготовкой. Беверли нигде не было видно: она, конечно, из тех, кто поздно встает и, наверно, даже представить себе не может, что кто-то поступает иначе. Роджер выудил из гостиничной кухни пакет с холодным обедом, зашел в винный магазин, помещавшийся на той же улице, купил две бутылки вина и тщательно сложил все в рюкзак. Потом взял из номера свой плащ, аккуратно положил его на кресло рядом с собой и уселся в холле отеля напротив лифта. Он подкараулит Беверли, когда она будет спускаться к завтраку, и решительно напомнит об их уговоре. Никаких отказов, никаких ссылок на забывчивость или перемену настроения: он не допустит, чтоб она дала ему отставку. Красавица-брюнетка за стойкой портье бросила на него холодный и, как ему показалось, слегка иронический взгляд, когда он расположился у расставленной им мышеловки, но Роджер был человек закаленный, его такими взглядами не проймешь. С тех пор как он себя помнил, он всегда так поступал с женщинами. Не упускай случая, хватай… и шагай дальше.
Около десяти часов Беверли спустилась вниз. Ему пришлось напомнить ей все сначала, снова изложить свой план поездки в горы, и, поняв, что он не отступится, она сдалась — легко и бездумно, как бы говоря: к чему спорить, к чему утруждать себя, какая разница, что делать — то или другое. Под его неослабным надзором она позавтракала, потом поднялась к себе в номер, снова спустилась, и тут вдруг сразу все завертелось — «на старт!» Она потащила его во двор, сняла мотороллер со стояка, завела шумный маленький моторчик, вскочила в седло и жестом указала Роджеру на сиденье сзади.
— Куда нам? — крикнула она, перекрывая выхлопы.
— Налево, — ответил он.
И они помчались, петляя среди машин. Домов постепенно стало меньше, дорога пошла вверх — значит, Роджер все-таки не ошибся, хоть и знал местность чисто теоретически, и день предстоял чудесный.
Даже погода и та была с ними заодно. Вышло солнце и разогнало густой туман; небо из белесого стало жемчужно-серым, потом бледно-голубым и наконец ярко-синим. Над вереском закружили пчелы. В такой день природа захлопывает дверь за летом и распахивает ее навстречу щедрой золотой осени. Роджер с наслаждением вдыхал соленый морской воздух, насыщенный ароматом диких горных цветов. Мотороллер забирался все выше и выше, маленькие толстые шины подминали под себя крутую извилистую дорогу. Роджер благонамеренно держал руки на коленях, но всякий раз на повороте его прижимало к Беверли, и от этого соприкосновения с ее телом по жилам его пробегал ток, и ему хотелось вопить во все горло.
Все это не мешало ему, однако, любоваться горами, и то, что он видел, поражало его. Он никак не ожидал попасть в такой безлюдный, дикий край. Ведь там, за линией горизонта, лежали города, и, судя по карте, высота над уровнем моря здесь была незначительная, однако все пять чувств подсказывали ему, что это настоящие горы — древние, суровые и неприступные. Овцы, стуча копытцами, возмущенно разбегались, когда они с треском выскакивали из-за поворота, обогнув еще одну осыпающуюся отвесную скалу; ручьи прочерчивали долины; жирные воро́ны разгуливали по тощей траве. Или, может быть, это были во́роны? И неужели там, в вышине, до сих пор еще есть орлы?
Солнце стояло прямо над головой и шпарило вовсю. Наступило время для отдыха, еды и наслаждения. Глаза Роджера принялись отыскивать подходящее место — этакую спальню под открытым небом, которая была бы, однако, защищена от любопытных глаз. Ага, вон там, повыше. Чаша, выстланная вереском, окруженная большими камнями.
— Остановимся здесь.
— Хорошо.
Беверли была сама покорность; казалось, она отрешилась от своей воли в тот момент, когда они двинулись в путь. Они слезли с машины, Беверли поставила ее на тормоз и пошла следом за Роджером вверх по каменистой тропе.
— Стоп! — сказал он, опуская на землю рюкзак. — Жаль, что нет тут ручья, чтоб охладить вино. Но нельзя иметь все.
— А у нас как раз есть все, — проворковала она. — И солнце, и дивный вид, и полная свобода!
Это пока еще не все, детка. Кое-что придет позже.
Крепкие зубы Беверли с аппетитом вгрызались во все, что он ни предлагал, и вино струей вливалось в ее молочно-белое горло. Наконец, липкая от апельсинового сока, отяжелевшая от вина, она откинулась на плащ Роджера, который он расстелил на упругом вереске, устроив подобие матраса. Рубашка ее вылезла из джинсов, обнажив полоску слегка загорелого живота с наивным пупком. Каждый изгиб ее тела говорил о готовности к наслаждению — и ни о чем другом.
Роджер допил вино и отшвырнул подальше бумажный стаканчик. Минуту спустя он уже лежал на плаще рядом с Беверли, прижавшись губами к ее губам, положив теплую руку на полоску ее обнаженного тела. Вся вселенная свелась вдруг к простейшей формуле — мужчина и женщина, он и она, а оба вместе — основа мироздания.
Но Беверли вдруг отвернула от него лицо и перекатилась на бок, оторвав женскую половину мироздания от мужской. Не возмущенно и не из страха, нет — она отвергала его лениво и небрежно, и это было самое оскорбительное.
— Не надо.
Он ждал. Два слова? И все?
Она села, но не заправила рубашку в джинсы. Движения ее были по-прежнему медлительны, словно он был мухой, которую она жестом отогнала прочь.
— Почему не надо? — спросил он.
Она пожала плечами:
— Неужели на все должна быть причина?
Он продолжал лежать, чувствуя, как под лопатками пружинится вереск.
— Слишком хороший случай, жаль упускать.
Она посмотрела на него сверху вниз с холодной иронией.
— Нельзя же хватать всякий случай.
— А что тут плохого? — не отступался он.
— Ничего. Просто я не хочу — и все.
— Разве я виноват, что…
— А кто сказал, что ты виноват? Просто тебе приспичило. Ну, а я не хочу. Не в настроении я, вот и все.
Она села рядом, грудь ее оказалась совсем близко. Ноги у нее были длинные, стройные, соблазнительные. Да какое она имеет право разложить свои прелести перед самым его носом, распалить его, а потом в последнюю минуту таким небрежным, пошлым отказом охладить его пыл? И он сказал едко:
— Можешь мне не вкручивать, будто для тебя это имеет такое уж значение. Одним мужчиной больше или меньше, какая разница.
— Я вовсе не говорила, что для меня это имеет значение. Просто сказала, что не хочу.
Он понял, что совершил ошибку. Не надо было говорить, что все это тривиально и не имеет значения. Он же принизил себя, низвел до уровня этакой назойливой комнатной мухи. Но разве это не ее обычный уровень? В нем вспыхнул гнев, и он резко вскочил на ноги. А Беверли, как ни в чем не бывало, продолжала сидеть на плаще и даже не взглянула на него. Солнце зашло за небольшое, но плотное облачко.
Желание Роджера перешло в ненависть; внутри у него разрастался мрак, жестокое, мстительное чувство поднималось со дна души. Инстинктивно спасая себя от возможных неприятностей, он круто повернулся и зашагал прочь. Пусть она посидит и подумает немножко. Ему тоже надо побыть одному, подвигаться, подышать этим тихим, напоенным ароматами воздухом, дать успокоиться току крови. Ох, уж этот зов пола — какой дар богов и какие мучения! Мысль эта резанула его мозг, словно ему всыпали туда мешок острых камней. Он зашагал быстрее, следуя изгибам гребня горы.
Целых полчаса, а то и сорок минут шагал он, постепенно обретая над собой власть. Шагал и пытался себя образумить. Что ж, значит, предаваться радостям любви на горном склоне с девушкой вроде Беверли — это для других, не для него. Вот в Упсале все будет иначе, там он сможет тщательно разработать план осады и шаг за шагом будет осуществлять его. Теперь он совсем остыл. А когда порыв свежего ветра пронесся по гребню горы, понял, что не только остыл, но и закоченел. Час назад день был такой голубой, золотой, жаркий — трудно было даже представить себе, что может быть иначе. Теперь же, пока Роджер предавался размышлениям, на солнце нашли облака, поднялся ветерок, в воздухе ощущалось приближение дождя. Надо бы надеть плащ… да, но на нем лежала Беверли и, наверное, до сих пор лежит. По телу Роджера пробежал озноб. Не очень-то приятно очутиться в дождь на голом склоне.
Он чуть не расхохотался. Да что это с ним, в самом деле? Ну хорошо, пришлось поставить крест на девчонке, но это вовсе не значит, что он должен и на плаще ставить крест. Юмор и реалистический подход к делу всегда выручают человека в трудную минуту, причем всегда являются к нему на помощь вместе. Роджер двинулся назад, туда, где оставил Беверли. В конце концов, если он вернется к ней с улыбкой, в дружелюбном, веселом настроении, как человек зрелый, философски смотрящий ни вещи, — это уже будет своего рода победой. Он даже проводит ее до Карвеная (так или иначе без нее ему туда не добраться) и даже где-нибудь угостит ужином. Пусть видит, что, хоть ему и «приспичило», как она изволила выразиться, пользуясь нарочито обедненным языком своего поколения, — он способен проявить великодушие и с юмором отнестись к тому, что произошло.
Немного прочистив себе мозги и напружинив мышцы, чтобы противостоять холодному ветру, Роджер прошел по гребню горы до впадины, где он оставил Беверли. Она исчезла вместе с его плащом. Его кожаный рюкзак был тут, бумажные стаканчики и тарелки валялись на траве, как и две пустые бутылки из-под вина. Но такая уж у нее, видно, была манера: взять что нужно и бросить остальное на растерзание воронью.
Роджер залез на валун и осмотрелся. Мир изменил свою окраску с тех пор, как он стоял здесь. Напротив него, по другую сторону долины, возвышалась куполообразная гора, поросшая до самой вершины травой, и глаз его отметил тогда, какая она была изумрудно-зеленая под безоблачно голубым небом. Сейчас же трава на ней потемнела, стала почти серой, она словно вобрала в себя весь свет и все краски неба, какие еще виднелись в разрывах облаков, и погасила их. Далеко, там, за долиной, где начинались более высокие горы, в их серых каменных склонах и крутых нагромождениях щебня вдруг появилось что-то угрожающее. Внизу по долине стремительно бежала река, словно спешила найти прибежище в море и побыстрее слиться с ним, а когда Роджер медленно повернулся по кругу, ища взглядом Беверли, то он увидел, что и море, лежавшее на западе, у края горизонта, стало точно лист свинца. Все вокруг как бы съеживалось, становилось более суровым, лишенным света и тепла. Здесь, в вышине, было одиноко, холодно и не место человеку. Роджер быстро засунул остатки столь много обещавшего обеда в свой рюкзак, перекинул его через плечо и двинулся в путь. Беверли нигде не было видно, но если он пойдет туда, где они оставили мотороллер, то наверняка нагонит ее по дороге.
Он быстро спускался вниз, пока не наткнулся на первое из мелких владений, каменные стены которого обещали столь желанный приют. Он оглядел домик — ни дымка, ни света, хотя с виду не заброшенный. Кто-то, должно быть, построил его тут себе для отдыха, и он оживает только по уик-эндам — вокруг бегают дети, у дверей останавливаются большие семейные машины с номерными знаками Ливерпуля или Манчестера, — а остальное время домик мертв. Ну что ж, по крайней мере можно укрыться от ветра под его стеной. Роджер прижался к ней вплотную, спасаясь от дождя, налетевшего вместе с порывом ветра с моря. Это уже не шутки. Надо во что бы то ни стало найти мотороллер и, пока не разыгралась буря, спуститься вниз — к теплу и свету, где можно принять ванну, переодеться. Все остальное отступило на задний план. Волнение, снедавшее его, словно рукой сняло. Ветер вдруг упал, и Роджер быстро двинулся вперед; перевалив через возникший на его пути гребень горы, он увидел дорогу, которая вилась вниз по обращенному к морю склону в направлении черепичных кровель поселка и дальше к прибрежному шоссе. А там уже будут и машины, и будки с телефонами-автоматами, и пивные, и заправочные станции, и рестораны — во все возрастающем количестве по мере приближения к Карвенаю. Они оставили мотороллер в самой высокой точке дороги, перед крутым поворотом вниз, в долину, где текла река, и сейчас Роджер увидел его. Машина стояла на упоре, терпеливо дожидаясь седоков, — переднее колесо застыло в воздухе, мокрый вымпел повис, хромированная табличка тускло поблескивала — так тускло поблескивает вода под свинцовым небом.
Найти мотороллер было первой задачей Роджера, и он еще быстрее пошел вниз по узкой дорожке, вытоптанной ногами овец и фермеров. Второй его задачей было найти владелицу мотороллера, но ее нигде не было видно. Тут он не без досады вспомнил, что мотороллер снабжен хитрым-предохранителем от воров, намертво замыкавшим переднее колесо, и снять колесо с предохранителя можно лишь с помощью ключа. Словом, Беверли обладала не только моральным правом на мотороллер, но и практически одна она могла запустить его. Куда же, черт бы ее побрал, подевалась эта глупая девчонка?
Новый порыв ветра с дождем обрушился на Роджера, и он кожей почувствовал ледяное прикосновение воды. Куртка, брюки — все промокло насквозь. Волосы намокли и слиплись; право же, пора отказаться от этой дурацкой привычки в любую погоду ходить с непокрытой соловой. Он заспешил еще больше, хлюпая по раскисшей под неумолимым дождем земле.
Вот и мотороллер. Эх, сейчас открыть бы краник бензопровода, подкачать бензин в карбюратор, нажать ногой на стартер и завести мотор, но чертов предохранитель сводил на нет все эти намерения. Переднее колесо было поставлено почти под прямым углом и замкнуто. Роджеру показалось, будто его накрыло волной, когда он нагнулся, чтобы посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать; в приступе раздражения он принялся дергать и трясти машину. Да где же эта Беверли? Он выпрямился и оглядел затянутый дождем горизонт. Может, с ней что-нибудь случилось? Может, она лежит с переломанным позвоночником в каком-нибудь глубоком овраге и стонет, а нелюбопытные овцы тупо смотрят на нее? Но почему-то он этому не верил. Не из тех она, с кем может произойти беда; стоит ей поманить пальчиком — и жизнь сама все принесет к ее ногам.
Теперь Роджер уже совсем промок и замерз, ему стало не до раздумий. Собственно, оставалось решить лишь один вопрос: дожидаться ли здесь Беверли или же идти пешком вниз. До прибрежного шоссе отсюда не больше двух-трех миль под гору, а по дороге есть еще поселок, где, возможно, сыщется пивная, а возможно, и нет. Хотя местные власти не отличались религиозностью, однако Роджер знал, что они заботились о том, чтобы целые районы Северного Уэльса лишены были пивных. Но даже если здесь и затесалась пивная, до ее открытия придется ждать не один час. Роджер уже начал было спускаться вниз, но не успел сделать и нескольких шагов, как ледяной порыв ветра ударил в него, и он ринулся назад, к придорожной стене, ища укрытия. Нет, это просто уму непостижимо! Конечно же, она скоро придет!
Роджер понятия не имел, сколько он прождал возле мотороллера. Он избегал смотреть на часы — так наверняка можно рехнуться, — и все свое внимание сосредоточил на том, чтобы не застыть. Он не мог встать во весь рост и помахать руками: тогда он лишился бы и того укрытия, которое процентов на двадцать предоставляла ему низкая стена. Поэтому он решил хотя бы дать работу мускулам: сначала напрячь пресс живота, потом бицепсы и плечи, потом мускулы бедер, потом икры, лодыжки и пальцы ног, потом снова мускулы живота… Нельзя сказать, чтобы это очень помогало, но по крайней мере внимание его было сосредоточено на игре мышц, и это не давало ему впасть в отчаяние. Скрючившись у стены, под дождем, который в зависимости от ветра хлестал его то с одной стороны, то с другой, а то вдруг обрушивал ему на голову столб воды, он напряг мускулы так, что даже сморщился от натуги.
— Какой ты смешной!
Над ним стояла Беверли в его плаще. Из-за шума дождя и рева ветра Роджер не слышал, как она подошла, да и не мог ее увидеть, потому что крепко зажмурился, сжавшись в комок.
— Ой! — Он вскочил на ноги. — Где ты пропадала?
— Гуляла по горам под дождем. Очень занятно.
— Мой плащ не велик тебе?
— Нет, спасибо.
— Очень рад. Ну так как — поехали?
Она быстро шагнула к мотороллеру, отомкнула замок, включила зажигание, резко нажала на стартер, потом вдруг вскочила в седло и, подпрыгивая, покатила вниз по мокрой придорожной траве. Роджер помчался было за ней с криком: «Эй, подожди…» Но тут она обернулась, и он увидел ее холодное, искаженное злобой лицо. Эта идиотка, оказывается, разозлилась, она, видите ли, оскорблена, что он принял ее за «такую», точно какая-нибудь мисс времен королевы Виктории. И сквозь шум дождя он услышал ее голос:
— Тебе полезно прогуляться.
— Прогуляться?
— И немножко поостыть, — добавила она.
Мотор взревел, и она исчезла.
Притулившийся на мокром склоне, пронизываемый ветром, налетавшим со свинцового моря, поселок Лланкрвис готовился к еще одной непогожей ночи. Над кромкой Ирландского моря и островом Энглси, похожим на большого всплывшего кита, все еще полыхал закат. Но здесь на мокрые склоны уже спускался мрак. Поселок Лланкрвис возник в викторианскую эпоху, в пору расцвета производства шифера, когда надо было срочно обеспечить кровом рабочих, которые трудились в сланцевых карьерах и, занимаясь одним общим делом, деля вместе тяготы и опасности, создали здесь подобие коммуны. Теперь большие карьеры, находившиеся повыше поселка, были уже почти выработаны. Правда, горстка людей все еще ковырялась там, и каждую неделю вниз откатывали по нескольку вагонеток сланца, но Лланкрвис потерял свой raison d’être и, как многие подобные селения, выглядел унылым и заброшенным. Его церквушка, похожая на сарай, наверное, не производила впечатления сарая в те дни, когда туда стекались рабочие из карьеров и семьи с разбросанных по склону ферм; сейчас же, когда народу в ней всегда было мало и под сводами ее не раздавалось громкого ликующего пения, она походила на старого актера, без конца выступающего в главной роли перед пустым театральным залом. В поселке не было гостиницы, зато было две бакалейные лавки, принадлежавшие объединению бакалейных магазинов, управляемому людьми, которые никогда не жили в Лланкрвисе и не собирались даже наведаться туда; не было там ни залов для собраний, ни библиотеки, ни рыночной площади; жители постарше проводили каждый вечер, уставившись на экран телевизора, а молодежь ездила на автобусе в Карвенай или за отсутствием средств стояла группками в прямоугольнике света, отбрасываемого окном лавчонки, где торговали рыбой с жареным картофелем. Такая тут была жизнь. Если подойти к Лланкрвису с точки зрения эстетической, то можно сказать, что прямолинейная уродливость его террас как бы сочеталась с голыми склонами гор и безграничными просторами бухты. В двадцатом веке в поселке появилось инородное тело в виде красных кирпичных домов местного самоуправления, отчего, однако, он вовсе не стал выглядеть более современным.
Впрочем, пришельца, который под ветром и дождем шлепал сейчас по улице, вовсе не занимали ни эстетические, ни социальные проблемы. Роджеру понадобилось около часа, чтобы добраться сюда с того места, где Беверли покинула его, и каждый шаг, который он делал, хлюпая по грязи, лишь увеличивал его злость и дурное настроение. Сначала, перевалив через хребет и увидев внизу в надвигающихся сумерках точки света, он было приободрился при одной мысли о том, что скоро попадет в селение. Но теперь, добравшись до поселка, понял, сколь иллюзорны были его надежды. Здесь не было ничего. С таким же успехом он мог бы, кипя от злости, по-прежнему шагать по голому склону.
Уже почти совсем стемнело, а улицы Лланкрвиса освещались плохо: несколько стандартных бетонных светильников у полукружия муниципальных домов да с полдюжины старинных чугунных фонарей на главной улице, где находились церковь, почта и лавка, торгующая рыбой с жареным картофелем. Улица эта пролегала горизонтально по горе, так что Роджер, стремительно спускаясь по склону под порывами ветра с дождем, вступил на нее у перекрестка, который, видимо, являлся центром поселка, если здесь вообще можно было говорить о каком-то центре. Он быстро посмотрел направо и налево. Вокруг каждого фонаря стояла лужа света. Окно лавки, где торговали рыбой с жареным картофелем, испускало желтый свет, и фигуры трех или четырех парней и девушек внутри свидетельствовали о том, что какие-то люди здесь все-таки есть. Иначе могло бы показаться, что поселок вымер в результате бактериологической войны. Все обитатели уже вернулись домой после работы и ужинали или смотрели телевизор. Роджер не сомневался, что во многих домах делали и то и другое одновременно: ели замороженный телевизором ужин, сидя в специально предназначенных для телевизионного сеанса креслах. Они не сплетничали друг у друга в гостях. Не стояли на улице. Не горланили гимны и не спорили о политике в каком-нибудь местном клубе, потому что никакого клуба в этом поселке не было. Вот к чему привело пуританство девятнадцатого века, отказ от всяких развлечений, кроме церковной проповеди. Не к укреплению веры, не к углублению в теологию, даже не к выжиганию по дереву и не к увлечению татуировкой, а к замороженным ужинам и коммерческому телевидению.
Зубы у Роджера начали стучать. Он сделал было шаг-другой в направлении лавчонки, где торговали рыбой с жареным картофелем, — единственного благословенного заведения среди пустыни закрытых дверей и дождя. Однако ноги его вдруг словно приросли к месту. Его замутило при одной мысли о рыбе и жареном картофеле. И в ту же секунду он понял, почему. В ушах его раздался юный, беззаботный голос Беверли: «Я купила немного рыбы с жареной картошкой и съела прямо на улице». Роджер озяб, он был голоден, и вообще он любил рыбу с картошкой, но сейчас из-за горечи, которая до сих пор снедала его, — горечи, порожденной воздержанием и неудачей в своих домогательствах, он просто не мог купить рыбы с картошкой и, шагая по дороге, съесть. Не мог он, во всяком случае сейчас, делать хоть что-то из того, что делала Беверли. Он ненавидел ее, вернее, не ее, а все, что она собой олицетворяла, эту раскованность и уверенность в себе, которые были пока недостижимы для него, да, видимо, и долго еще будут недостижимы.
Он пошел дальше, оставив позади главную улицу Лланкрвиса. Поселок ничего не мог ему предложить. Возможно, это был своего рода символ, возможно, и весь мир ничего не может ему предложить. Пария в холодной мокрой одежде, с волосами, прилипшими к вискам, Роджер чувствовал, что у него даже кости ноют от горя. «Я хочу счастья, — захотелось ему вдруг крикнуть в лицо дождю. — Не могу я больше так! Дайте мне место под солнцем, дайте мне жить!» Слова эти с такою силой звучали в его мозгу, что он не был уверен, не выкрикнул ли он их. Ну, а что, если и выкрикнул? Никто не мог услышать его здесь, в этой пустыне отчаяния. Вокруг ничего — лишь сланец, да камни, да дождь, да жалкая чахлая трава, упрямо цепляющаяся за почву, которая лежит тоненьким, в несколько дюймов толщиной, слоем на голых скалах; даже все минералы и те вымыло непрекращающимся дождем. Нигде ничего, ничего. Кроме, конечно, мусора. Старые ведра, велосипедные рамы, битые бутылки валялись в каждом овраге. И даже в самом поселке. Да вот извольте: прямо перед ним, ядрах в десяти от перекрестка кто-то бросил старый автобус. Отвел с дороги и оставил на обочине, когда он отслужил свое…
А впрочем, нет, автобус-то вовсе не старый. Роджер вдруг обнаружил, что он целехонек и лишь недавно заново покрашен — блик цвета чайной розы блеснул в темноте. Он обошел его вокруг. Спереди было указано место назначения: «КАРВЕНАЙ». Значит, кто-то ездит на этом автобусе, Шины были в порядке, стекла целы. Возможно, он даже скоро отправится в Карвенай. (Горячая ванна, еда, виски.) Нет, нет, не может ему так повезти. Но пока надо хотя бы залезть внутрь и там укрыться. Если кто-нибудь окликнет его, он просто скажет, что ждет отправления в Карвенай.
Озноб снова пробежал по телу Роджера, когда он взялся за дверную ручку. Дверь откатилась. Он поднялся по ступенькам и плотно закрыл ее за собой. И сразу шум дождя и ветра стал глуше. Теперь можно спокойно и конструктивно поразмыслить, не ударяясь в истерическую жалость к себе. Этот холодный дождь начал влиять на его рассудок. «Бездомные, нагие горемыки, где вы сейчас? Чем отразите вы удары этой лютой непогоды…»[5] Вот когда он понял значение этих слов! В автобусе было тихо и сухо. Сидения обиты настоящей кожей — должно быть, это был старый автобус. В нем пахло кожей, табаком и бензином — непритязательными запахами трудовой жизни. Все это понравилось Роджеру. Ему положительно нравился этот автобус, в котором он нашел убежище, этот друг, неожиданно возникший перед ним в сырой ночи разочарования. Быть может, теперь дело пойдет на лад.
Роджер опустился на одно из передних сидений. Через некоторое время он встал, оставив после себя мокрый след, и пересел на соседнее место. Если он будет вот так пересаживаться, ему удастся в конце концов удалить из одежды воду. Это, конечно, не очень благородно по отношению к будущим пассажирам. Каким пассажирам? Вероятно, автобус уже совершил свой последний рейс. Вероятно, он тут оставлен на ночь. Но разве автобусы так бросают? Разве их не ставят на ночь в гараж? Обычно — да. Но не в таком месте. Здесь все примитивно, голо, не оборудовано. На Роджера снова нахлынуло уныние. Да, конечно, в автобусе было сухо, но не очень тепло. И если он просидит здесь несколько часов, дожидаясь, пока кто-нибудь явится и поведет автобус в Карвенай, то может получить ревматизм или еще что-нибудь похуже. Нет, лучше выйти и шагать дальше. В окна хлестнуло дождем, и Роджер вздрогнул. Неужели ничего нельзя предпринять? Может, в автобусе есть печка? Он прошел вперед и сел за баранку. Автобус был маленький, на тридцать шесть мест, и у шофера не было отдельной кабины. Он сидел по одну сторону капота, покрывавшего двигатель, а по другую сторону находилось сиденье для пассажира; дальше, как всюду, шли ряды сидений с проходом посредине. Роджер принялся нажимать разные кнопки. Первая же кнопка включила свет. И весь автобус вдруг засветился, точно корабль среди темного моря. Настроение у Роджера сразу поднялось. Когда светло, всегда кажется теплее. К тому же электрическая лампочка действительно дает тепло. Он нажал еще какие-то кнопки. На этот раз вспыхнули фары — два пальца света проткнули дождь, озарив крутящиеся капли воды. Человек сражается со стихией! Роджер почувствовал себя веселее. Но печки по-прежнему не обнаруживалось. Впрочем, если бы даже он ее и обнаружил, она все равно не станет греть, пока не включен мотор. А включить мотор невозможно. Роджер видел прорезь для ключа зажигания, но самого ключа, конечно, не было.
Он сидел на шоферском месте, бесцельно положив руки на большую баранку руля. Сидеть было удобно — конструктор в свое время хорошо все рассчитал. Автобус был настоящей музейной редкостью. Роджер не удивился бы, узнав, что он выпущен еще до войны или по крайней мере где-то около 1940 года. Да, конечно. Даже заклепки выглядели такими допотопными — совсем как заклепки на буксире. Да и сиденья были обтянуты, хоть и страшно потертой, но настоящей кожей, которую наверняка ни разу не меняли, а это значит, что автобус строили еще до эры эрзацев. Как интересно! Пожалуй, какому-нибудь музею следовало бы его купить. Да и рычаг переключения передач выглядел таким массивным и прочным, точно был из настоящей бронзы или чего-то там еще. Роджер осторожно двинул вперед ручной тормоз. Автобус дрогнул. И тронулся с места. Нет… Да… Он явно двигался. Должно быть, машину оставили на нейтральной передаче. Надо ее затормозить.
Но Роджер не стал тормозить. Передние колеса автобуса выкатились на асфальт. Роджер слегка повернул баранку, и теперь уже и задние колеса выкатились на асфальт, каждое с легким подскоком съехав с обочины. По ветровому стеклу ручьями бежал дождь; если бы Роджер мог включить мотор, заработали бы «дворники», но, поскольку он не мог этого сделать, приходилось смотреть на дорогу сквозь длинные полосы дождя. Правда, это было не так уж трудно, да и, кроме того, на горной дороге в столь поздний час не было движения.
Желтый веер света быстрее заскользил по темноте. Роджер почувствовал, как пьянеет от этой поистине невероятной авантюры. Он несколько раз нажал на ножной тормоз и с облегчением обнаружил, что тормоза работают хорошо. Значит, удержать автобус даже на такой крутой и мокрой дороге будет несложно. Он уверенно сжал руль. Он ехал! Ну, что ты на это скажешь, Беверли? Очень бы ему хотелось, чтобы она сейчас увидела его. «Тебе полезно прогуляться и немного поостыть». Так вот, старина Роджер слишком rusè[6], чтобы не найти выхода из положения. Он взял и добыл себе автобус, чтоб доехать до шоссе. Теперь-то он знал, что безусловно доберется туда. Пусть он поступил незаконно, антиобщественно, но он поедет на автобусе — и дело с концом.
Роджер устроился поудобнее на шоферском сиденье и спокойно вел автобус. Спешить было некуда. Дорога шла под уклон, так что машина будет катиться, а только это и требовалось. Он весь сосредоточился на своем занятии. Неплохо он ведет машину, даже просто хорошо. Он ехал, строго держась своей стороны дороги, и длинное тело автобуса легко повиновалось ему. Впереди возник новый поселок — на этот раз одна-единственная улица, сбегавшая вниз под откос, с неизбежной темной громадой церкви по одну сторону и не менее неизбежной группой муниципальных строений — по другую. Здравствуй и прощай! Узнает ли он когда-нибудь название этой деревушки? А вот и автобусная остановка — он проехал мимо, но никто и не подумал его остановить. Конечно же, нет: люди ведь знают расписание.
Шины шуршали по мокрой дороге; мимо плыли каменные ограды и деревья. Очень скоро Роджер почувствовал, что автобус сбавляет скорость. И впереди увидел огни машин на прибрежном шоссе. Эскапада была почти окончена. Здесь он сможет раствориться в ночи, и никто никогда не докажет, что он вообще хотя бы приближался к этому автобусу. Отлично выполненное преступление. И абсолютно безобидное. Конечно, известные неудобства кому-то это причинит, вызовет некоторую досаду, но разве это соизмеримо с неудобствами и досадой, которые испытал бы он, если бы ему пришлось проделать весь этот путь пешком, да еще без плаща? Никаких угрызений совести Роджер не чувствовал. Да он их и не почувствует, если автобус будет цел. А вот теперь осторожно. Надо выводить его на обочину.
У слияния дороги с шоссе сбоку шла широкая полоса травы. Времени на раздумья не было. Сквозь исхлестанное дождем ветровое стекло Роджер вглядывался в приближавшуюся к нему траву. А что, если там канава? Нет, непохоже. Придется рискнуть. Он крутанул баранку. Автобус послушно свернул с дороги; сначала ближайшие к обочине колеса перебрались на траву, а через секунду-другую туда мягко перекатилась и вторая пара колес. Роджер нажал на тормоз. И, весь напрягшись, застыл: а вдруг колеса скатятся сейчас в невидимую канаву, и автобус упадет на бок?.. Но этого не произошло. Земля под колесами была твердая. Автобус остановился. Ограда рядом с Роджером перестала двигаться, и камни ее бесстрастно смотрели теперь к нему в окно. Приключение окончилось.
Роджер быстро выключил свет, открыл дверь, вышел из автобуса и закрыл за собой дверь. Автобус выглядел так же, как в тот момент, когда он наткнулся на него. Так же поблескивала желтая краска, так же барабанил по крыше дождь. Роджеру вдруг стало жаль, что их краткое и счастливое для него знакомство окончилось так внезапно и безвозвратно. «Прощай, — сказал он автобусу, стоя под проливным дождем, — и спасибо за помощь. Я очень нуждался в ней». С этими словами Роджер быстро пошел прочь.
Вот и шоссе. А дальше что? Разыскать ближайшую автобусную остановку? Нет, слишком уж холодно, чтобы стоять и ждать. Пусть лучше автобус нагонит его. К тому же — он вгляделся в дорогу в том направлении, куда ему следовало идти, — вот, наконец, и то, что требуется. Светящаяся вывеска. Какой-то там герб. Значит, трактир. Первым делом надо выпить, а там уже легче будет. Промокший, замерзший, усталый, но с ощущением одержанной победы, Роджер быстро зашагал к трактиру.
В зале ярко горел огонь. Он мгновенно и безраздельно приковал к себе внимание Роджера, так что он не успел даже окинуть взглядом находившихся там посетителей. Ненадолго задержавшись у стойки — лишь затем, чтобы заказать себе двойную порцию виски, — он сразу же направился к пылавшим углям и склонился над ними; тепло волной ударило в него и поползло вверх по телу. От одежды пошел пар. Впервые за долгие часы он почувствовал, что согревается, согревается.
— Извольте, сэр. Ну и непогода на дворе! — сказал хозяин, ставя перед ним небольшой стакан с золотистой жидкостью. — С вас пять шиллингов, — добавил он, продолжая удерживать в руке стакан.
Роджер только тут осознал, что, наверное, производит впечатление бродяги, а быть может, даже и психа, сбежавшего из сумасшедшего дома, и, поняв, чем объяснялась последняя фраза хозяина, тотчас заплатил, а уже потом взял стакан и опрокинул его. Словно молния ударила по застывшим нервам его желудка, и мгновенно кровь быстрее побежала по жилам.
— А-а-а, — тихо вздохнул он и улыбнулся хозяину. — Ну, а теперь дайте-ка мне еще пинту горького пива.
Хозяин аккуратно улыбнулся. Это был маленький, очень сдержанный человечек в очках без оправы, придававших ему вид банковского служащего. Он ловко налил Роджеру кружку, поставил ее перед ним и сказал:
— Пожалуйста, два шиллинга.
«Пожалуйста» объяснялось тем, что Роджер получил право на вежливое обращение, заплатив как джентльмен, прежде чем выпить.
Взяв пиво, Роджер снова вернулся к огню. Он решил посидеть в тепле, пока совсем не обсохнет. Сейчас, и только сейчас, он заметил, что, помимо хозяина, в зале было еще три человека — и все мужчины. По другую сторону очага сидел маленький тощий человечек с морщинистым обветренным лицом, в чрезмерно большой шапке и чрезмерно больших сапогах. Где-то посредине между ним и дверью сидел совсем юный темноволосый мальчик, с застенчивым, еще наивным лицом. Только глаза выдавали его — они были какие-то озабоченные, настороженные. Напротив Роджера, сразу за дверью, у самого бара сидел другой юноша могучего телосложения, с физиономией боксера. У него были глубоко запавшие глазки, вьющиеся волосы, с виду жесткие, как горный вереск, и огромные кулачищи, которые он внимательно разглядывал при свете ламп.
Произведения
Критика
Поділитися