Пушкин и Слово о полку Игореве

Цявловский М.А.

Пушкин и «Слово о полку Игореве»1

«„Слово о полку Игореве“ Пушкин помнил от начала до конца наизусть и готовил ему объяснение. Оно было любимым предметом его последних разговоров», — писал через шесть лет после смерти поэта С. П. Шевырев².

Несмотря на то, что еще в 1855 г. Анненков издал в собрании сочинений Пушкина часть работы поэта над «Словом» — начало его комментария к памятнику³, — никто из многочисленных исследователей «Слова» с этой публикацией никак не посчитался.

В литературе о «Слове», исчисляющейся сотнями печатных листов, тема об отношении Пушкина к «Слову» не только не разрабатывалась, но, можно сказать, и не ставилась. Наука о «Слове», скажем прямо, позорно пренебрегла работой великого поэта над этим памятником нашей древней литературы⁴.

Теперь, когда, в связи с изданием Академией наук собрания сочинений Пушкина, произведена полная ревизия всех дошедших до нас рукописей поэта, когда учтены и издаются все его заметки и записи, вплоть до нескольких слов на каком-нибудь клочке бумаги и отчеркиваний на полях книг, мы имеем достаточный материал, чтобы представить себе отношение поэта к «Слову о полку Игореве».

До второй половины 1820-х годов у Пушкина нет ни прямых, ни косвенных упоминаний «Слова». Конечно, трудно представить себе, что Пушкин до этого времени не читал его, но, во всяком случае, упоминание Баяна в стихах «Руслана и Людмилы» (песнь I):

Но вдруг раздался глас приятный
И звонкий гуслей беглый звук...
Все смолкли, слушают Баяна... и (песнь III):
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!

— никак не могут служить доказательством противного. Еще до выхода в свет «Слова о полку Игореве» в гамбургском журнале «Spectateur du Nord», издававшемся на французском языке (1797, октябрь), была помещена статейка Карамзина о русской народной поэзии, заканчивающаяся таким сообщением: «Вы может быть удивитесь более, если узнаете, что два года тому назад открыли в наших архивах отрывок поэмы под названием: „Песнь Игоревых воинов“, которую можно сравнять с лучшими Оссиановскими поэмами и которая написана в XII столетии. Слог, исполненный силы, чувствия высочайшего героизма; разительные изображения, почерпнутые из ужасов природы, составляют достоинства сего отрывка, в котором поэт, представляя картину одного кровавого сражения, восклицает: „Увы! чувствую, что кисть моя слаба; я не имею дара великого Бояна, сего соловья времен прошедших“; следственно, в России и до него были великие поэты, которых творения поглощены веками. Летописи наши не говорят об этом Бояне, мы не знаем, когда он жил и когда пел. Но это почтение, воздаваемое его дарованиям таким поэтом, заставляет чувствительно жалеть о потере его творений». Это было первое печатное сообщение о находке «Слова о полку Игореве».

Извлеченный из «Слова» Баян в качестве русского Оссиана, тогдашнего «властителя дум» литературно образованной Европы с легкой руки Карамзина, получил необыкновенную популярность; имя Баян, наряду с именем собственным, стало тогда же употребляться и как нарицательное. Уже в 1798 г., т. е. до выхода в свет «Слова», появляются в «Приятном и полезном препровождении времени» «Песни Владимиру киевских баянов» Нарежного.

В 1801 г. Карамзин свой «Пантеон российских авторов» открывает характеристикой Бояна с сопровождением гравированного «портрета» первого русского поэта. П. Львов в «Сельском препровождении времени» («Иппокрена», 1801, сентябрь) вспоминает «витязей, которые подвизались в полках Игоревых и которые воспеты бояном». У А. Востокова в «Светлане и Мстиславе», «древнем романсе» («Опыты лирические и другие мелкие сочинения в стихах», ч. II, 1806), действуют «баяны». Имеются они и в «Пивсладе и Зоре», «древней повести в пяти идиллиях» (там же).

Конечно, такого же происхождения баяны в «Руслане и Людмиле» и, вероятно, в черновом стихотворении Пушкина «Как счастлив я, когда могу покинуть...» (26 ноября 1826 г.), кончающемся стихами:

А речь ее... Какие звуки могут
Сравниться с ней — младенца первый лепет,
Журчанье вод, иль майский шум небес,
Иль звонкие Бояна Славья гусли.

В лицейском дневнике поэта под 10 декабря 1815 г. есть запись: «Третьего дня хотел я начать ироическую поэму „Игорь и Ольга“, а написал эпиграмму...»⁵. Сюжет этой «ироической поэмы», конечно, не имеет никакого отношения к «Слову»: Игорь и Ольга — это князь и княгиня X в. Задуманная поэма — произведение в жанре оссиановско-славянорусских повестей и поэм, каких не мало писалось в эти годы.

О том, что Пушкин до второй половины 1820-х годов был равнодушен к «Слову», свидетельствует эпилог к «Кавказскому пленнику» и примечание к нему. К стихам эпилога:

Богиня песен и рассказа,
Воспоминания полна,
Быть может, повторит она
Преданья грозного Кавказа;
Расскажет повесть дальних стран,
Мстислава древний поединок...

— Пушкин делает такое замечание: «Мстислав, сын св. Владимира, прозванный Удалым, удельный князь Тмутаракана (остров Тамань). Он воевал с косогами (по всей вероятности, нынешними черкесами) и в единоборстве одолел князя их Редедю. См. „Ист. Гос. Росс. Том II“». Таким образом, рассказ Карамзина заслонил для Пушкина упоминание автора «Слова» о «храбром Мстиславе, иже зареза Редедю пред полкы Касожьскими». «История государства

Российского» остается первоисточником и для обещанной в эпилоге к «Кавказскому пленнику» поэмы из истории XI века, главным действующим лицом которой должен был явиться Мстислав Тьмутараканский. В сохранившихся «планах» этой поэмы, которая должна была заключать в себе элементы и «исторические», и волшебно-сказочные, и мифические, «Слово» никак не отразилось⁶.

Оценил Пушкин в полной мере значение великого памятника в конце 1820-х годов. К 1829—1834 гг. относятся два плана статьи, задачей которой было обозрение русской литературы с X — XI веков. В первом плане читаем:

«Летописи, сказки, песни, пословицы. Послания царские, Песнь о полку, Побоище Мамаево.

Царствование Петра. Царствование Елисаветы, Екатерины — Александра. Влияние французской поэзии».

Во втором плане:

«Язык. Влияние греческ‹ое›

Памятники его

Литература собств‹енно›

Причины: 1, 2 и 3 - ее бедности отчуждения от Европы уничтожения или ничтожности влияния скандинавского

Сказки, пословицы: доказательство сближения с Европою

Песнь о Плку Игор‹еве›

Песнь о побоище Мамаевом

Сказки, мистерии

Песни»⁷.

В этих планах интересно указание «Песни о побоище Мамаевом». Сделано оно, вероятно, по Карамзину, но возможно, что к этому времени Пушкин прочел уже сохранившуюся в его библиотеке книжку «Древнее сказание о победе великого князя Димитрия Иоанновича Донского над Мамаем» (изд. И. М. Снегиревым. М., 1829).

Сохранилось и начало статьи, стоящее в связи с этими планами:

«Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники, сравнить их с этою бездной поэм, романсов, ироических и любовных, простодушных и сатирических, коими наводнены европейские литературы средних веков.

Нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа в сих первоначальных играх разума, творческого духа, сравнить влияние завоевания скандинавов с завоеванием мавров. Мы бы увидели разницу между простодушною сатирою франц‹узских› trouveurs с лукавой насмешливостию скоморохов, между площадною шуткою полудуховной мистерии — и затеями нашей старой комидии...

Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь — и на ней возвышается единственный памятник — „Песнь о полку Игореве“.

Словесность наша явилась вдруг в 18 столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословной»⁸.

К этой незаконченной статье Пушкин вернулся в 1834 г. В тексте, несколько переработанном, Пушкин снова говорит о «Слове о полку Игореве»: «Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и „Слово о полку Игореве“ возвышается уединенным памятником в пустыне нашей словесности»⁹.

Нам кажется, можно с достаточной уверенностью утверждать, что интерес к «Слову» у Пушкина возник в связи с его увлечением народной словесностью, в частности песнями, о чем между прочим свидетельствуют и приведенные планы, где «Слово» первоначально следовало за песнями и сказками¹⁰.

Приехав в сентябре 1826 г. из Михайловского в Москву с «Борисом Годуновым», записями народных песен и своими песнями о Степане Разине, Пушкин среди молодых литераторов, организовавших во главе с ним журнал «Московский вестник», встретил не только полное сочувствие к его занятиям народным творчеством, но и поддержку, и помощь. Погодин, Шевырев, Соболевский и Максимович были не менее Пушкина увлечены народной поэзией.

Вспомним рассказ Погодина, как на вечере у Веневитиновых Пушкин, после чтения «Бориса Годунова», читал свои песни о Степане Разине: «Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью по Волге на востроносой своей лодке»¹¹.

В 1827—1828 гг. Соболевский намеревался издать с Пушкиным «Собрание русских народных песен». Он писал Шевыреву из Турина 15 декабря 1831 г. о своих планах составления песенника: «Я же и до отъезда¹² задумал издать с Пушкиным „Собрание русских песен“»¹³.

Для характеристики взглядов кружка «Московского вестника» на народную поэзию чрезвычайно важно следующее место статьи Шевырева в этом журнале за 1827 г.: «Эпическая поэзия и песни — вот общее начало словесности у всех народов. В подтверждение сего заметим, что в поэмах эпических прославлялись всегда войны не оборонительные, но наступательные как смелые подвиги ума изобретательного.— Таков предмет „Илиады“ Гомеровой, „Освобожденного Иерусалима“, „Луизиады“ Камоэнса и проч. У нас от скупой древности осталось одно бесценное произведение, которое свидетельствует сию истину. Это „Слово о полку Игореве“, где прославлен смелый подвиг доблестных витязей Юга.— Не в нем ли должно искать зародыша нашей русской поэзии? — Быть может до сих пор мы не обращали на него надлежащего внимания, так, как и на все народное; но мы знаем, что и песни Омира собраны только при Солоне»¹⁴. Это высказывание Шевырева выражало не только его взгляды и было, конечно, мнением кружка лиц, группировавшихся вокруг «Московского вестника».

Существенное значение для углубления интереса Пушкина к «Слову» имело общение поэта с М. А. Максимовичем, по специальности ботаником. Пятнадцатилетним юношей приехав в 1819 г. с Украины в Москву, Максимович прожил зиму в тесном общении со своим дядей, профессором Московского университета Р. Ф. Тимковским, специалистом по классической филологии, в последние годы жизни (умер в 1820 г.) изучившим «Слово о полку Игореве» и готовившим его издание со своими комментариями. Можно утверждать, что если бы вся работа Тимковского не погибла (во время петербургского наводнения 1824 г.), то это был бы самый значительный труд той эпохи по «Слову». Впоследствии в статье о «Слове» Максимович вспоминал об исследовании Тимковского, который, надо думать, и привил ему интерес к русской словесности. В начале 1827 г. Максимович съездил ненадолго в родную Украину и привез оттуда собрание песен, которые уже летом этого года печатались на средства Соболевского. С Максимовичем Пушкин общался и после 1827 г., во время своих наездов в Москву в 1828—1832 гг.

Когда в начале 1833 г. вышел в свет перевод «Слова» А. Ф. Вельтмана, Максимович поделился своими наблюдениями над песнями в связи со «Словом» с Вяземским, которому писал (17 февраля 1833 г.): «Сравнивая оные ‹украинские песни› с „Песнию о Полку Игореве“, я нахожу в них поэтическое однородство, так что оную песнь — которую согласно с общим мнением должно, кажется, относить действительно к XII веку, — называю началом той южно-русской эпопеи, которая звучала и звучит еще в думах бандуристов и многих песнях украинских; а песнь Ярославны темою, которая распевается в разнообразных, полных чувством женских песнях Украины. Это мнение я хочу написать по поводу нового, Вельтманом изданного мерно-прозаического перевода сей песни. Мне бы весьма хотелось знать суждение ваше о таком мнении, — и что скажет об нем Пушкин, которому прошу покорнейше передать мой усердный поклон»¹⁵.

Эти интересные и оказавшиеся впоследствии столь плодотворными мысли о родстве украинского фольклора со «Словом» были впервые высказаны в литературе Максимовичем.

В последних словах письма Максимовича к Вяземскому нельзя не видеть указания на то, что Пушкин, вероятно, не раз беседовал с ним о «Слове». Во всяком случае к сентябрю 1832 г. Пушкин хорошо знал не только текст памятника, но и литературу о нем.

Приехав в это время в Москву, Пушкин писал жене (27 сентября 1832 г.): «Сегодня еду слушать Давыдова, не твоего супиранта, а профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник — а в Московском университете я оглашенный. Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие»¹⁶. В письме около 30 сентября находим описание этого посещения: «На днях был я приглашен Уваровым в Университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления. Передай это Вяземскому»¹⁷.

Слова поэта, что его появление произведет «шум», сбылись в полной мере. Посещение Пушкиным Университета и импровизированный диспут его с Каченовским явились крупным событием в жизни Университета. Нам известны шесть воспоминаний пяти студентов, присутствовавших на диспуте, в том числе и И. А. Гончарова. Так, мемуарист, некто В. М., скрывшийся под псевдонимом «бывший студент», писал: «Однажды утром читал лекцию Ив. Ив. Давыдов ‹...› предметом бесед его в то время была теория словесности. Г-на министра¹⁸ еще не было, хотя мы, по обыкновению, ожидали его. Спустя около четверти часа после начала лекции вдруг отворяется дверь аудитории и входит г-н министр, ведя с собою молодого человека, невысокого роста, с чрезвычайно оригинальной, выразительной физиономией, осененной густыми курчавыми каштанового цвета волосами, одушевленной живым, быстрым, орлиным взглядом. Вся аудитория встала. Г-н министр ласковой улыбкой приветствовал юношей и, указывая на вошедшего с ним молодого человека, сказал: — „Здесь преподается теория искусства, а я привез вам само искусство“. Не надобно было объяснять нам, что это олицетворенное искусство — был Пушкин: мы узнали его по портрету, черты которого были напечатлены в воображении каждого из нас, узнали по какому-то сердечному чувству, подсказывавшему нам имя нашего дорогого гостя... и в это утро, может быть в первый раз, почтенный профессор И. И. Давыдов в аудитории своей имел слушателей несколько рассеянных, по крайней мере, менее против обыкновенного внимательных к умным и поучительным речам его. За лекцией проф. Давыдова следовала лекция покойного профессора М. Т. Каченовского. Каченовский (который в то время не был уже издателем „Вестника Европы“) вошел в аудиторию еще до окончания лекции первого. Встреча Пушкина с Каченовским, по их прежним литературным отношениям, была чрезвычайно любопытна... В это время лекция превратилась уже в общую беседу г-на министра с профессорами и с Пушкиным. Речь о русской литературе, сколько мы помним, перешла вообще к славянским литературам, к древним письменным памятникам, наконец — к Песне о полку Игореве. Здесь исторический скептицизм антиквария встретился лицом к лицу с живым чувством поэта... Сколько один холодным, безжалостным критическим рассудком отвергал и подлинность, и древность этого единственного памятника древней русской поэзии, столько другой пламенным поэтическим сочувствием к нему доказывал и истинность, и неподдельность знаменитой Песни. Каждый остался при своих убеждениях, и беседа, продолжавшаяся долее нежели сколько было назначено времени для лекции профессора, окончилась дружеским пожатием между собою рук антиквария и поэта...»¹⁹.

Очень ценным дополнением к этому рассказу является воспоминание другого студента, известного впоследствие слависта О. М. Бодянского: «В конце сентября 1832 года²⁰ в доме старого университета (где теперь в библиотеке читальная зала) был на лекции у Давыдова Пушкин (сидел на креслах). По окончании ее взошел в аудиторию Каченовский и, вероятно, по поводу самой лекции заговорили о Слове о полку Игореве. Тогда Давыдов заставлял студентов разбирать древние памятники. Обращаясь к Каченовскому, Давыдов сказал, что ему подано весьма замечательное исследование, и указал на Бодянского, который, увлеченный Каченовским, доказывал тогда подложность Слова. Услыхавши об этом, Пушкин с живостью обратился к Бодянскому и спросил: „А скажите, пожалуйста, что значит слово харалужный?“ — Не могу объяснить.— Тот же ответ на вопрос о слове стрикусы. Когда Пушкин спросил еще о слове кмет, Бодянский сказал, что вероятно слово это малороссийское от кметыти и может значить примета. „То-то же, — говорил Пушкин, — никто не может многих слов объяснить, и не скоро еще объяснят“. Через день Пушкин обходил весь университет вместе с Уваровым и потом скоро уехал»²¹.

Через несколько дней после диспута Пушкина с Каченовским читал лекцию по ботанике Максимович, который вспоминал впоследствии в автобиографии, написанной в виде письма к С. П. Шевыреву: «Когда я приехал в назначенный день к нему ‹Уварову› на обед (он стоял у камина, возле него одесную А. С. Пушкин и ошую И. И. Давыдов), — он тотчас же сказал: „А я только что говорил с Иваном Ивановичем о вашей лекции... Я удивляюсь вашему дару слова... у вас совершенно литературное выражение...“. На это заговорил Пушкин: „Да мы г. Максимовича давно считаем нашим литератором; он подарил нас малороссийскими песнями“ ...et cetera... На этом обеде были, если не ошибаюсь, и вы ‹С. П. Шевырев›, и Погодин, и Строев, с надетою в тот день на шею Анною...»²².

Перевод Вельтмана «Песнь ополчению Игоря», полученный Пушкиным в феврале 1833 г.²³ (сохранившийся в библиотеке поэта)²⁴, знаменует новый этап в работе Пушкина над «Словом». Вероятно, со времени получения этого перевода Пушкин до конца своей жизни был занят мыслью о «Слове». Поэт, создающий «Медного всадника», «Капитанскую дочку», «Историю Пугачева», напряженно работающий над историей Петра, в самые тяжелые годы своей жизни находит время заниматься «Словом». Он читает и перечитывает этот памятник, он запоминает его весь от начала до конца наизусть, он старается осмыслить многочисленные темные места его. Желание вернуть народу гениальное произведение безвестного поэта, воскресить эту древнюю поэзию заставляет Пушкина приняться за истолкование и издание «Слова». О работе Пушкина над «Словом», несколько перефразируя его собственные слова об «Истории» Карамзина, можно сказать, что она — не только дело великого писателя, но и подвиг патриота.

Вопроса о подлинности памятника для Пушкина не существовало. Для него она была так очевидна, что он не считал нужным ее доказывать. Во введении к своим комментариям он просто высмеивает скептиков.

Но Пушкина интересовал вопрос о времени происхождения рукописи, вопрос чрезвычайной важности для определения не подлинности, но степени достоверности текста. В бумагах поэта сохранилась его рукой переписанная записка знаменитого ученого А. Х. Востокова о «Слове», сообщающая, что ему «сказывал знаток (покойный А. И. Ермолаев), видевший рукопись до истребления ее в 1812 году, что почерк ее был полуустав XV века. Что касается до наречия ее, будто бы несогласного ни со славянскими, ни с нашими областными, несходство сие касается только до некоторых неизвестных слов, как-то: харалуг, стрикус и проч., вообще же в ней наречие то же самое, какое и в летописях наших и в других древних памятниках языка русского, чисто русское, а не польское, ниже какое-либо другое наречие.

Окончание глаголов шет и шеть вместо ше, и хуть вместо ху, напр., бяшет, помняшет, сыпахуть, говоряхуть, отличается от простого ше или ху только усиливательною приставкою ть, которая не в одном Слове о Полку Игореве, но и в других старинных памятниках языка встречается. Напр. в Лаврентьевском списке временника Несторова л. 98: „и дар си от бога прия, до егда в церкви внидишет, и слыша пение и абие слезы испущашет“.— Одевахте есть, вероятно, описка, вместо одевахуть. Впрочем, в списке XV века, по которому напечатано Сл. о Плк. Иг., нельзя искать первобытного правописания сей поэмы, сочиненной в конце XII века. Каждый переписчик переменял правописание своего подлинника, частию неумышленно, по привычке, частию же и с умыслом поправить мнимую ошибку. Востоков»²⁵.

Подлинник этой записки в настоящее время неизвестен, как неизвестно, у кого и когда Пушкин снял свою копию. Можно лишь предполагать, что поэт списал себе записку с подлинника, принадлежавшего Максимовичу, потому что в статье последнего о «Слове» имеется сообщение об определении А. И. Ермолаевым времени происхождения рукописи в таких выражениях: «Сия рукопись, по свидетельству известного знатока сего дела А. И. Ермолаева, была писана полууставом XV века»²⁶. Ни этому сообщению Максимовича (в 1836 году!), ни свидетельству такого авторитета, как Востоков, сообщающего мнение лучшего палеографа того времени (А. И. Ермолаев умер 10 июля 1828 г.), в литературе о «Слове» не было уделено надлежащего внимания. А между тем нельзя не указать, что Н. М. Каринский в работе, посвященной специально палеографии погибшей рукописи, пришел к выводу, лишь уточняющему мнение Ермолаева: «Представляется, по-видимому, естественным относить памятник к концу XV века»²⁷.

Ко времени занятий Пушкина «Словом» из лиц, видевших подлинник, был жив один только А. Ф. Малиновский, главный переводчик «Слова» в первом издании²⁸. Семья Малиновского — близкие знакомые родителей Пушкина и семьи Гончаровых. Жена Малиновского была даже посаженой матерью у невесты Пушкина. Несомненно, что Пушкин в свой последний приезд в Москву в мае 1836 г., бывая в архиве, директором которого был Малиновский, не мог не говорить с ним о рукописи «Слова». Ведь по свидетельству Шевырева, как раз во время этого пребывания в Москве Пушкин особенно был увлечен «Словом о полку Игореве». Об этом же говорит и запись в дневнике И. М. Снегирева от 15 мая 1836 г: «Утром я был у А. С. Пушкина, который ‹...› просил сообщить ему мои замечания на Игореву песнь, коею он занимается, как самородным памятником русской словесности»²⁹.

Вообще Пушкин в последние месяцы жизни любил делиться своими мыслями о «Слове» с людьми, которые могли оценить это. Так, в декабре 1836 г. он весь вечер говорил с А. И. Тургеневым о «Слове»³⁰; в начале января 1837 г. беседовал с археографом М. А. Коркуновым, который вскоре после смерти поэта, вспоминая эту беседу, писал: «его светлые объяснения древней „Песни о полку Игореве“, если не сохранились в бумагах, — невозвратимая потеря для науки»³¹.

И. П. Сахаров, фольклорист и этнограф, так же как и Шевырев, и Снегирев, впоследствии занимавшийся «Словом», вспоминал о своем последнем свидании с Пушкиным, к которому он пришел с поэтом Лукьяном Андреевичем Якубовичем: «Пред смертию Пушкина приходим мы, я и Якубович, к Пушкину. Пушкин сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура; на ней сидела жена Пушкина, полож свою голову на колени мужу. Это было в воскресенье; а чрез три дня уже Пушкин стрелялся. Здесь Пушкин горячо спорил с Якубовичем и спорил дельно. Здесь я слышал его предсмертные замыслы о „Слове Игорева полка“ — и только при разборе библиотеки Пушкина видел на лоскутках начатые заметки»³².

Замечательна та серьезность, с которой Пушкин брался за ответственнейшее дело национального значения. Пользуясь словами поэта, можно сказать, что он подходил к великому поэтическому произведению, сняв шапку.

Показательна в этом отношении, прежде всего, библиотека Пушкина, где собрано немало книг, с разных сторон помогающих осветить памятник. Пушкин имел почти без исключения все существовавшие тогда переводы «Слова» (вплоть до стихотворных)³³. Среди них обращает на себя внимание экземпляр «Слова о полку Игореве», изданного в Праге Вячеславом Ганкой с его переводами текста на чешский и немецкий языки. Вероятно, по этому экземпляру должна была вестись Пушкиным основная работа, так как в книгу вплетены белые листы для заметок. Затем в библиотеке Пушкина имеется и литература о «Слове». Среди нее важно отметить второе и третье издания «Истории государства Российского» Карамзина³⁴, для которого высоко чтимый Пушкиным историк кое-что перерабатывал по сравнению с первым изданием, в том числе и разъяснения темных мест «Слова»: «Объяснениями важнейшими, — писал Пушкин, — обязаны мы Карамзину, который в своей Истории мимоходом разрешил некоторые загадочные места»³⁵. Были у Пушкина в библиотеке и летописи³⁶, и сборники украинских и сербских народных песен³⁷. Последние, конечно, теснейшим образом связаны с пушкинскими «Песнями западных славян», но ведь работа над «Песнями западных славян», — писавшимися Пушкиным в те самые годы, когда он начинал свою работу над «Словом», — находится, несомненно, в известном соответствии с работой его над «Словом».

Сверх того насчитываем мы четырнадцать словарей и грамматик разных славянских языков³⁸. Как видно по некоторым пометам Пушкина на переводе «Слова» Жуковского (о чем речь впереди), Пушкин сопоставлял трудные слова с польскими, чешскими и даже немецкими словами. К сожалению, не все книги библиотеки Пушкина дошли до нас. Так, не сохранился подарок чешского филолога Шафарика в 1836 г. Пушкину — вероятно, его известный труд по истории славянских языка и литературы всех наречий (1826). Когда привезший эту книгу передал Пушкину просьбу Шафарика получить от поэта его «Современник», Пушкин сказал, что

«Шафарику совестно посылать „Современник“, а если удастся издать что-нибудь поважнее, тогда пошлет»³⁹. Конечно, в этих словах надо видеть намек на подготовлявшееся им издание «Слова».

Не сохранилась еще одна любопытная книжка, которою «ссудил» Пушкина А. И. Тургенев. Это было издание «Слова» с отметками А. Я. Италинского, дипломата, бывшего в 1817—1827 гг. послом в Риме и занимавшегося археологией. Эрудицию Италинского очень высоко ценил Тургенев, называвший его «единственным русским археологом». Отметки эти, по словам Тургенева, заключали«объяснения по восточным языкам» и были «важны»⁴⁰.

Не удовлетворяясь своей библиотекой, Пушкин ходил и в Публичную библиотеку, где, встретив однажды академика П. И. Кеппена, узнал от него, что польский ученый Кухарский прислал Кеппену свою работу о Трояне, одном из темных мест текста «Слова», вызывавшем различные толкования. Получив от Кеппена копию статьи об исследовании Кухарского⁴¹, Пушкин не был удовлетворен и новой гипотезой, утверждавшей, что в Трояне «Слова» надо видеть не римского императора, а полководца.

Первая задача, стоящая перед Пушкиным как толкователем и переводчиком памятника, заключалась в осмыслении всех слов его. Поэтому самой ранней стадией его работы являются лингвистические заметки. Он искал и сопоставлял слова интересующего его памятника в Библии, в летописях, в Четьих-Минеях.

Сохранился лист с заметками по объяснению древнерусских слов, сделанными, возможно, осенью 1830 г. в связи с чтением II тома «Истории русского народа» Полевого. Здесь в объяснении слов летописи «стукну земля» Пушкин делает ссылку на выражение в «Слове»: «земля тутнет». Здесь же запись: «усобица война», очевидно, тоже имеет отношение к «Слову», в комментариях к которому поэт указывал на неправильный перевод этого слова Вельтманом⁴².

Чрезвычайно интересны пометы на вышеназванной книге о Мамаевом побоище, где Пушкиным отмечены в шестнадцати местах слова и отдельные предложения, в которых он видел сходство с отдельными местами «Слова». Так, например, отмечены слова «ркучи», «стязи ревут», «рози», «бугай»⁴³. Эта редакция сказания не так близка к «Слову о полку Игореве», как «Поведение» Софония о Мамаевом побоище, — тем значительнее пометы Пушкина, устанавливающие связь даже и этого памятника XIV—XV в. со «Словом».

Кроме выписок древнерусских слов из летописей с объяснениями, сделанными на отдельном листе, остальные записи дошли до нас на двух маленьких листочках и на клочке бумаги.

Судя по тому, что эти листочки и клочок после смерти Пушкина оказались у частных владельцев, можно думать, что они не все нам теперь известны.

На клочке бумаги с выписками слов из Библии записаны слова: «истягнеши» для объяснения слова «изтягнул», имеющегося в «Слове»; «щиты» — несколько раз встречающееся в «Слове», и «роги алтаря»⁴⁴.

Слово «роги», вероятно, выписано в связи с выражением «нъ рози нося имъ хоботы пашутъ» (текст первого издания «Слова»), подвергавшимся самым разнообразным толкованиям.

На одном из листочков записаны слова Игоря: «Хочу копье преломити а любо испити»⁴⁵ и возражение поэта Каченовскому (ошибочно названному Сенковским), видевшему в этих словах одно из доказательств позднего происхождения памятника. На другом листочке записано: «стуга — то же, что туга, как скоп — и коп»⁴⁶. Запись эта объясняется тем, что в первом издании «Слова» имеются такие места: «а древо стугою к земли преклонилось» и «и древо стугою к земли преклонило». Теперь вместо «стугою» читают «с тугою».

Кроме этих записей, мы имеем выписку из жития Иоанна Кущника, сделанную из Четьих-Миней, где подчеркнуто слово «туга»⁴⁷, и запись на письме Чаадаева «в хоботы сзади»⁴⁸; слово «хобот», встречающееся в одном из темных мест памятника, вызвавшем большое количество конъектур, очень интересовало Пушкина. Встретив это слово в «Ледяном доме» Лажечникова, поэт обращался и к нему за разъяснением⁴⁹. Ответ Лажечникова⁵⁰, надо думать, не мог удовлетворить Пушкина.

Но одной лингвистикой Пушкин не ограничивался. Его интересовала и поэтика «Слова», его метафоры, сравнения, образы. Кроме заметок и помет на «Древнем сказании» лексического характера, сохранилась запись Пушкина украинской песни:

Черна роля заорана
Гей гей
Чер<на роля заорана>
И кулями засияна
Билым тилом взволочена
Гей гей
И кровию сполочена⁵¹.

Несомненно сходство этих стихов с описанием битвы в «Слове»: «На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизе кроваве брезе не бологом бяхуть посеяни, посеяни костьми русских сынов». Конечно, именно потому Пушкин и записал эту песню. В связи со «Словом» объяснял ее и Максимович, который издал песню в «Украинских народных песнях» (1827) и привел в своих лекциях о «Слове о полку Игореве»⁵². Но Пушкин пользовался не его изданиями, так как записал песню по совершенно иной орфографии⁵³. Эта запись свидетельствует, что Пушкин полностью разделял точку зрения Максимовича на связь «Слова о полку Игореве» с народными песнями. Надо думать, что Пушкин привел бы песню в своей работе о «Слове».

Не менее, чем запись песни, любопытны выписки Пушкиным терминов соколиной охоты⁵⁴ из «Книги глаголемой Урядник. Новое уложение и устроение чина Сокольничья пути», помещенной в «Древней российской вивлиофике», имевшейся в библиотеке Пушкина. Образами соколиной охоты, как известно, пронизано «Слово о полку Игореве». На «Урядника» навели Пушкина, вероятно, примечания Вельтмана к «Слову». Разъясняя выражение «коли сокол в мытех бывает, высоко птиц взбивает», Вельтман приводит цитату из «Урядника» и поясняет: «Здесь размыть значит: отдели (sic!) от самца. Есть слово смычили — связали». Пушкин отчеркивает это место и пишет на полях сохранившееся в живом языке слово смыкать⁵⁵.

Увлекшись описанием соколиной охоты, Пушкин делает выписки значительно шире, чем требовало бы пояснение «Слова о полку Игореве»⁵⁶.

Центральное место среди пушкинских материалов по «Слову» занимают его пометы и замечания на экземпляре перевода Вельтмана⁵⁷ и на рукописи перевода Жуковского, сделанного, вероятно, в 1818—1819 гг. и неизвестно когда полученного Пушкиным⁵⁸.

На переводе Вельтмана рассеяно около тридцати замечаний Пушкина. Около восьмидесяти замечаний находим мы на рукописи Жуковского, к которой Пушкин обращался дважды; часть помет сделана карандашом, другая — пером. Тут имеются подчеркивания отдельных слов с толкованием их на полях; так, у фразы: «Погрузившего силу на дне Каялы реки Половецкия» — Пушкин пишет, вместо силу: «тысячи»; «Неволя грянула на волю» — Пушкин меняет на «нужда сменила изобилие»; «Не с честию вы победили» — Пушкин предлагает: «Неславно». Имеются и просто подчеркивания мест, где переводчик пренебрегал подлинником. Так, Вельтман, переводя весь текст мерной прозой (написанной амфибрахием), перевел слова «серым волком по земли» — «как серые волки, неслись по пространству». Пушкин подчеркнул слова «по пространству», привнесенные, вероятно, из-за размера. Третья группа помет — это подчеркивания с пометкой «NB» на полях. Этот знак ставился Пушкиным для напоминания себе, что об этом нужно сказать в статье. Проходя вторично перевод Жуковского, уже с пером в руке, Пушкин к пяти местам его пишет замечания на отдельных листках⁵⁹, обозначив первые три цифрами, которые он поставил в переводе⁶⁰. Эти замечания можно рассматривать как наброски будущей статьи (статьей о «Слове о полку Игореве» принято называть начало исследования Пушкина о «Слове»).

О работе Пушкина в последние недели жизни имеется ценнейшее свидетельство А. И. Тургенева. Когда в конце 1836 г. французский лингвист Эйхгоф готовился читать в Сорбонне лекции по литературе, он обратился к жившему в Париже Н. И. Тургеневу с просьбой достать ему «Слово о полку Игореве». Николай Иванович в свою очередь обратился с этой просьбой к брату в Петербург. В ответ Александр Иванович писал ему 13 декабря 1836 г.: «О „Песне о полку Игореве“ переговорю с Пушкиным, который ею давно занимается и издает с примечаниями. Между тем посылаю две статьи о ней, напечатанные недавно в Журнале нар. просв.⁶¹ Передай их Эйхгофу и скажи ему, что постараюсь еще кое-что о ней доставить и самую „песнь“. Справлюсь о лучшем немецком переводе...». «Полночь. Я зашел к Пушкину справиться о песне о полку Игореве, коей он приготовляет критическое издание. Он посылает тебе прилагаемое у сего издание оной на древнем русском (в оригинале) латинскими буквами и переводы богемский и польский⁶²; и в конце написал и свое мнение о сих переводах. У него случилось два экз. этой книжки. Он хочет сделать критическое издание сей песни, в роде Шлецерова Нестора, и показать ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей; но для этого ему нужно дождаться смерти Шишкова, чтобы преждевременно не уморить его критикою, а других смехом. Три или четыре места в оригинале останутся неясными, но многое пояснится, особливо начало. Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий слав‹янских› и языка русского»⁶³.

Конечно, в связи с замыслом «сделать критическое издание» «в роде Шлецерова Нестора» Пушкин в 1836 г. читал знаменитое исследование Шлецера «Нестор»⁶⁴, где между прочим автор отказывается от своего сомнения в подлинности памятника, высказанного до выхода в свет «Слова». В сохранившихся заметках Пушкина, сделанных им при чтении «Нестора»⁶⁵, нет ничего непосредственно относящегося к «Слову», но совершенно очевидна внутренняя связь работы Пушкина над памятником с замечательными мыслями Шлецера о величии России и ее истории.

Работой уже над критическим изданием «Слова о полку Игореве» и является так называемая статья Пушкина⁶⁶. Она состоит из введения и толкования текста памятника.

Введение заключает в себе краткие сведения об открытой А. И. Мусиным-Пушкиным рукописи, общую характеристику существовавших к тому времени переводов (А. Ф. Малиновского, А. С. Шишкова, Я. О. Пожарского, Н. Ф. Грамматина, А. Ф. Вельтмана и ненапечатанного перевода Жуковского)⁶⁷ и по-пушкински остроумную отповедь скептикам, позволявшим себе отрицать подлинность «Слова».

Толкования относятся лишь к началу памятника, до слов: «А мои ти куряне сведоми кмети, под трубами повиты». Таким образом, комментарии Пушкина были написаны примерно к одной восьмой части текста «Слова». Наряду с эрудицией в них видна необыкновенная острота мысли, свежесть, оригинальность.

Приведем комментарий Пушкина к зачину «Слова»:

«„Не лепо ли ны бяшетъ, братіе, начяти старыми словесы трудныхъ повестій о пълку Игореве, Игоря Святославлича. Начятися же тъй песни, по былинамъ сего времени, а не по замышленію Бояню“.

§ 1. Все занимавшиеся толкованием Слова о Полку Игореве переводили: Не прилично ли будет нам, не лучше ли нам, не пристойно ли бы нам, не славно ли, други, братья, братцы, было воспеть древним складом, старым слогом, древним языком трудную, печальную песнь о Полку Игореве, Игоря Святославича?»

Пушкин имеет в виду следующие переводы: «Не прилично ли будет нам...» (Жуковский), «Не лучше ли нам...» (Пожарский), «Не пристойно ли бы нам...» (Грамматин), «Не славно ли, други...» (Вельтман), «братья» (Жуковский, Грамматин), «братцы» (Малиновский, Пожарский), «воспеть древним складом» (Жуковский), «старым слогом» (Пожарский), «древним языком» (Грамматин), «трудную» (Малиновский, Грамматин), печальную песнь о полку Игореве, Игоря Святославича.

«Но в древнем славянском языке частица ли не всегда дает смысл вопросительный, подобно латинскому ne; иногда ли значит только, иногда — бы, иногда — же; доныне в сербском языке сохраняет они сии знаменования. В русском частица ли есть или союз разделительный, или вопросительный, если управляет ею отрицательное не; в песнях не имеет она иногда никакого смысла и вставляется для меры так же, как и частицы: и, что, а, как уж, уж как (замечание Тредьяковского)»*¹.

Этот вопрос очень волновал Пушкина: просматривая перевод Жуковского, Пушкин в нескольких местах в середине «Слова» настойчиво вычеркивает «ли»: «То сотворили вы моей серебряной седине» (вместо «Толь»), хотя здесь у Жуковского уже форма не вопросительная.

Не ваши позлащенные шеломы в крови плавали,
Не ваша храбрая дружина рыкает...

— переправляет Пушкин Жуковского вместо «Не ваши ль...», «Не ваша ль...»⁶⁸.

Приступив уже к собственной работе над текстом «Слова», Пушкин вновь обращается к переводу Жуковского (этот слой работы отличается от первоначального чернильными пометами) и, подчеркнув первое «ли» вначале: «Не прилично ли будет нам, братия», он пишет на полях NB и знак сноски, а на отдельной бумажке с тем же знаком пишет начало будущего анализа текста «Слова»:

«Все толкователи поэмы*² поняли*³ сие место одинаковым образом: не прилично ли будет etc., но [смысл показывает], что поэт говорит утвердительно.— Не прилично будет нам, а начаться по былинам сего времени. Таким образом смысл становится ясным.

Какой тут смысл: частица ли не всегда означает вопрос. В Песни о плке встречается [несколько] два-три места коего смысл явно утвердителен не смотря на сию частицу и [все] толкователи почли ее за описку. В русских песнях поминутно встречаем ли, не придающую смысла вопросительного, например, — Во саду ли в огороде».

Пушкин недоработал своей статьи, поэтому у него не сведены концы с концами. Он говорит, что «частица ли есть или союз разделительный», «или вопросительный, если управляет ею отрицательное не» (например, «Не прилично ли будет нам, братия»); он добавляет, что «в песнях не имеет она иногда никакого смысла и вставляется для меры», например, «Во саду ли в огороде». Это в русском языке. В древнем же славянском языке он допускает ее, кроме вопросительного значения, в смысле «только», «бы» и «же».

Однако в «Слове», тексте прозаическом, Пушкин, очевидно, не считает возможной вставку частицы «ли» «для меры». И он говорит:

«В другом месте Слова о Полку ли поставлено также, но все переводчики решили, что это есть ошибка переписчика, и перевели не вопросом, а утвердительно».

Пушкин разумеет следующее место в конце «Слова» (основное издание, стр. 42): «Не тако ли, рече, река Стугна». Малиновский, Шишков и Жуковский перевели это место утвердительно, опустив ли: «Не такова, примолвил он, река Стугна» (Малиновский и Жуковский), «Не похожа на тебя Стугна река» (Шишков).

«То же надлежало бы сделать и здесь», заключает Пушкин.

Интересно отметить, что Шевырев в одном из своих воспоминаний о Пушкине как раз говорил об этом истолковании Пушкиным зачина «Слова». Вот что писал Шевырев в своей «Истории русской словесности»: «Известно, что Пушкин готовил издание „Слова о полку Игореве“ ‹...›. Я слышал лично от Пушкина об его труде. Он объяснил мне изустно вступление, которого смысл, по мнению Пушкина, был тот, что автор „Слова“, отказываясь от старых словес и замышления Боянова, предпочитал говорить о полку Игоревом по былинам своего времени».

Ниже Пушкин несколько раз возвращается к этому, при всяком обращении певца Игоря к Бояну, придавая большое значение этому своему утверждению.

Однако, требуя перевода в утвердительном смысле, Пушкин не решается править текст подлинника. В двух только случаях (из шести в «Слове»⁶⁹) он ставит в скобки частицу «ли», подчеркивая ее как несомненную интерполяцию: «Не ваю (ли) злачеными шеломы по крови плаваша?», «Не ваю (ли) храбрая дружина рыкают».

Вопросительные знаки он здесь категорически вычеркивает (это сделано в вельтмановском издании «Слова», при чтении его перевода).

Пушкин был не совсем прав, говоря, что все занимавшиеся толкованием «Слова» перевели: «Не прилично ли, не лучше ли нам etc». В первом издании переводчики начали: «Приятно нам, братцы». Шишков начал более чем свободно, но тоже без вопроса: «Возвестим, братие...».

Но, кажется, никому больше не приходило в голову сомнение в вопросительности формы первой фразы. И хотя многие почувствовали (не зная статьи Пушкина, потому что ни один ученый, занимавшийся «Словом», даже не упоминает работы Пушкина⁷⁰) необходимость последнее место «Слова» с частицей «ли» — «Не тако ли, рече, река Стугна» — передать в утвердительном смысле (вплоть до последнего научного перевода — В. Ф. Ржиги и С. К. Шамбинаго), несмотря на это никто не додумался до того, что надо проревизовать все места «Слова», где фигурирует частица «ли».

К сожалению, Пушкину пришлось оборвать свою работу почти в самом начале, и мы не знаем, как бы он мотивировал другие места. Первое же «ли» он взвешивал и обдумывал всячески, и аргументация его представляется нам совершенно убедительной.

«Во-первых, рассмотрим смысл речи: по мнению переводчиков, поэт говорит: Не воспеть ли нам об Игоре по-старому? Начнем же песнь по былинам сего времени (то есть по-новому), а не по замышлению Боянову (т. е. не по-старому). Явное противуречие!*⁴.— Если же признаем, что частица ли смысла вопросительного не дает, то выдет: Не прилично, братья, начать старым слогом печальную песнь об Игоре Святославиче; начаться же песни по былинам сего времени, а не по вымыслам Бояна».

Между прочим надо отметить, что Пушкин держится в основном перевода Жуковского, — так сказать, отталкивается от него, меняя его иногда, не оговаривая того (например, «старым слогом», как у Пожарского, вместо «древним складом» Жуковского), иногда же доказывая, как это было с частицей «ли». Кстати, обратим внимание на то, что благодаря пушкинскому толкованию частицы «ли» первое «не» у него связывается с «лепо»; в этом его отличие от Малиновского и Шишкова, которые, также отвергая вопросительную форму в начальной фразе поэмы, давали утверждение, совершенно обратное тому, которое давал Пушкин, и поэтому, меняя форму, по существу оставались на той же позиции, как и все прочие (если их взять вне времени, потому что, если рассматривать все в «историческом потоке», то надо сказать так: Малиновский и Шишков дали тон в смысле понимания первой фразы, хотя дальнейшие толкователи отказались видеть тут утвердительный смысл).

«Стихотворцы никогда не любили упрека в подражании, и неизвестный творец Слова о полку Игореве не преминул объявить в начале своей поэмы, что он будет петь по своему, по-новому, а не тащиться по следам старого Бояна. Глагол бяшетъ подтверждает замечание мое: он употреблен в прошедшем времени (с неправильностию в склонении, коему примеры встречаются в летописях) и предполагает усл‹овную› частицу — Неприлично было бы. Вопрос же требовал бы настоящего или будущего».

Итак, мы теперь имеем перевод Пушкина начала «Слова о полку Игореве». Оговоримся, что перевод сделан более или менее вчерне, отнюдь не для печати еще, так как он над ним не работал в смысле отделки, чеканки, а лишь, пользуясь чужим материалом, исправляя его, преследовал только точную передачу смысла.

Не знаем, как бы выглядел перевод в издании Пушкина, но, приняв все вышесказанные оговорки, сообщим эту начальную фразу:

«Не прилично было бы, братья, начать старым слогом печальную песнь об Игоре Святославиче; начаться же песни по былинам сего времени, а не по вымыслам Бояна».

______

Переходим ко второму параграфу текста «Слова» в толковании Пушкина:

«„Боянъ бо вещій аще кому хотяще песнь творити, то растекашется мыслію по древу, серымъ волкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы“.

§ 2. Не решу, упрекает ли здесь Бояна или хвалит, но, во всяком случае, поэт приводит сие место в пример того, каким образом слагали песни в старину. Здесь полагаю описку, или даже поправку, впрочем незначительную: растекашется мыслию по древу — тут пропущено слово славіемъ, которое довершает уподобление; [должно, думаю, читать: растекашется, славий по мыслену древу; тем более, что] ниже сие выражение употреблено*⁵».

Тут уже Пушкин касается текста «Слова», предлагая свою конъектуру.

Это место «Слова» останавливало внимание многих исследователей; казалось, может быть не без основания, что образы «серого волка по земле», «сизого орла под облаками» точно бы требовали птицы или зверька, носящегося по дереву. И поэтому были попытки конъектурного чтения, одна из которых очень интересна своим остроумием — «мысмысию», т. е. что растекалась мысль (а не Боян) мысию (т. е. белкой — псков., новгор.) по древу.

На переводе Жуковского Пушкин при первом же чтении отметил эту строку знаком NB, а при втором, более углубленном проходе, он, подчеркнув слово «растекался», предложил взамен на полях «носился», вставив потом союз «то» («то носился»). На другом поле написал он в скобках слово «славием». Пушкин предполагал здесь соловья по аналогии со следующим местом «Слова»: «О Бояне, соловию старого времени! абы ты сіа плъкы ущекотал, скача славию по мыслену древу, летая умом под облакы...».

Аналогия Пушкина, конечно, правильна — одно место трудно рассматривать без другого, но правильна она не до конца.

Во-первых, в только что приведенном месте есть оборот, поддерживающий правильность оборота, смущавшего Пушкина. В самом деле, если правильно «летая умом под облакы», то почему же неправильно «растекашется мыслию по древу»? И то и другое выражает приблизительно одно: растекание, полет воображения, мысли или же воображаемый полет. Во втором случае эта метафора крепче, убедительнее, потому что в ней поэт дважды называет Бояна соловьем, тем самым художественно оправдывая скаканье по дереву и летанье под облаками. В первом случае ощущается недостача этого образа; она ощущалась, как мы говорили, многими исследователями, но ощущение это может быть и субъективным, и предлагаемая Пушкиным вставка и поправка — «растекашется, скача славием по мыслену древу», — кажется, не может быть принята еще и по следующим мотивам: во втором месте, на основании которого Пушкин делает конъектуру, текст читается не совсем так; там не «скача славием», а «скача славию по мыслену древу», т. е. звательный падеж; иначе говоря, образ подан очень тонко, намеком, близко к первому случаю «растекашется мыслию», и почти не поддерживая точных и конкретных метафор: «серым волком по земли, сизым орлом под облакы». В том, что Пушкин не заметил звательного падежа, можно, кажется, упрекнуть переводчиков и толкователей, которые все дружно видели здесь творительный падеж и различие в переводах которых данного места сводилось к дополнению, т. е. варианты были такие: «скача соловьем мысленно по дереву...» и «скача соловьем по мысленну древу...».

В наши дни мы читаем правильный перевод Шамбинаго и Ржиги: «скача, соловей, по мысленному древу».

Еще один аргумент, говорящий против конъектуры Пушкина: кажется, в «Слове о полку Игореве», как, впрочем, и во всяком произведении подлинного искусства, нельзя найти оборота, точно повторяющего уже сказанный. Повторы же с вариантами — один из любимых приемов певца Игоря. Об этом говорит сам Пушкин в конце своего недописанного исследования о «Слове о полку Игореве».

______

Переходим к третьему параграфу:

«„Помняшеть бо речь первыхъ временъ усобіце“.

§ 3. Ни один из толкователей не перевел сего места удовлетворительно».

Приводим эти переводы: «Памятно нам по древним преданиям, что поведая о каком-либо сражении» (первое издание); «Памятна речь прежних времен о брани» (Пожарский); «Из древних преданий известно нам, каким образом славные во бранях князья и полководцы решили состязание свое о преимуществе» (Шишков); «Вам памятно, как пели о бранях первых времен» (Жуковский); «Помнил он сказание давно минувших времен о войне» (Грамматин).

В переводе Жуковского Пушкин подчеркивает «Вам» и ставит на полях значок NB.

В переводе Вельтмана «Он помнил преданья о междоусобьях прошедших времен» Пушкин подчеркивает «о междоусобьях» и пишет на полях «NB». В основном же, оригинальном тексте (в вельтмановском издании) против слов «Помняшеть бо» Пушкин пишет на полях пояснение: «(Ибо когда)», имея в виду частицу «бо».

В статье же он приходит к таким выводам:

«Ни один из толкователей не перевел сего места удовлетворительно. Дело здесь идет о Бояне; все это продолжение прежней мысли: Поминая предания о прежних бранях (усобица значит ополчение, брань, а не между-усобие, как перевели некоторые. Между-усобие есть уже слово составленное), напускал он и проч.».

Объясняемое место долгое время считалось трудным, пока Тихонравов не сделал конъектуры («рече» вместо «речь» — «Помняшеть бо рече первых времен усобице»). Как указал еще Барсов, «неисправность этого места давала знать себя тем, что при одном действительном глаголе „помняшеть“ стоят два винительных падежа: „речь“ и „усобице“. Долго заставляла она комментаторов или изменять глагол „помняшеть“ на „помняшеться“ или же в слове „усобице“ видеть то падеж дательный, то родительный, то местный и во всяком случае ставить его в зависимость от существительного „речь“»⁷¹.

Имея в виду частицу «бо», Пушкин рассматривает эту фразу как придаточное предложение: «Поминая предания о прежних бранях, напускал он и проч.».

Тут Пушкин, не высказывая этого прямо, хотел бы вместо «усобице» видеть в тексте «о усобицех», т. е. предложный падеж.

Нам кажется, что, хотя конъектура Тихонравова господствует уже 70 лет, как будто разрешив все сомнения, исследователи текста «Слова о полку Игореве» обязаны вновь пересмотреть этот вопрос и посчитаться с Пушкиным.

«„Помняшеть бо речь первыхъ временъ усобіце. Тогда пущаше 10 соколовъ на стадо лебедей etc.“», т. е. 10 соколов, напущенные на стадо лебедей, значили 10 пальцев, возлагаемых на струны. Поэт изъясняет иносказательный язык Соловья старого времени, и изъяснение столь же великолепно, как и блестящая аллегория, приведенная им в пример».

В текст статьи Пушкина не вошли его замечания на полях перевода этого места Вельтмана.

У Вельтмана перевод звучит так: «Он десять своих соколов устремлял в лебединое стадо. И первый домчавшийся сокол вдруг песнь запевал Ярославу».

Вельтман перевел, точно следуя подлиннику, не поняв (как все современные ему переводчики), что текст неблагополучен (как известно, установлено чтение: «которыи дотечаше», а не «который», вводивший в заблуждение переводчиков). Пушкин подчеркнул в переводе Вельтмана слово «сокол ‹вдруг песнь запевал›» и единственный из современных ему исследователей обратил внимание на то, что здесь нарушался традиционный образ лебедя, поющего свою предсмертную песню. Образа же поющего сокола литература не знает.

Построение же Шишкова (а вслед за ним Жуковского) и противоположное ему, но в одном плане сделанное, — Пожарского, по-видимому, очень развеселили Пушкина. Он с большим юмором излагает их полемику:

«А. С. Шишков сравнивает сие место с началом поэмы Смерть Авеля*⁶. Толкование Александра Семеновича любопытно (том 7, стран. 43). „Итак, надлежит паче думать, ‹что в древние времена соколиная охота служила не к одному увеселению, но також и к некоторому прославлению героев, или к решению спора, кому из них отдать преимущество. Может быть, отличившиеся в сражениях военачальники или князья, состязавшиеся в славе, выезжали на поле, каждый с соколом своим, и пускали их на стадо лебединое с тем, что чей сокол удалее и скорее долетит, тому прежде и приносить общее поздравление в одержании преимущества над прочими“›.

Г-н Пожарский с сим мнением не согласуется: ему кажется неприличным для русских князей доказывать первенство свое, кровию приобретенное, полетом соколов. Он полагает что не князья, а стихотворцы пускали соколов, — а причина такого древнего обряда, думает он, была скромность стихотворцев, не хотевших выставлять себя перед товарищами. А. С. Шишков, в свою очередь, видит в мнении Я. Пожарского крайнюю неосновательность и несчастное самолюбие (том 11-й, страница 388). К крайнему нашему сожалению, г. П‹ожарский› не возразил».

Дальше Пушкин в статье пропускает текст «Слова» до «Почнем же, братие...», ничего не говоря о нем.

Между тем, мы видим один существенный момент в его пометах на переводах Жуковского и Вельтмана; последние при переводе фразы «Они же сами князем славу рокотаху» слово «славу» оставили без перевода. Пушкин у обоих подчеркивает это слово, помечая его лишь для памяти знаком NB на полях; у Вельтмана же он пишет на полях слово «хвалу», предлагая им заменить слово

«славу»; так он сделал ниже в переводе Жуковского. Насколько мы знаем, Пушкин единственный во всей историографии «Слова» счел необходимым перевести «славу».

Дальше, на переводе Вельтмана Пушкин подчеркивает слово «расширив» в фразе: «который расширив могуществом ум свой» (оригинал — «иже истягну ум крепостию своею») и пишет на полях: «натянув», как переведено Жуковским.

«„Почнемъже, братіе, повесть сію отъ стараго Владимера до нынешнего Игоря (здесь определяется эпоха, в которую написано Слово о плку Игореве), иже изтягнулъ умъ крепостию. (Изтянул — вытянул, натянул, изведал, испробовал, Пожарский: опоясал; первые толкователи: напрягши ум крепостию своею). Изтянул, как лук, изострил, как меч, — метафоры, заимствованные из одного источника».

Тут, как и выше, замечателен поэтический анализ текста.

В следующих строках «Слова» Пушкин находит материал, подтверждающий его мысль, что начало «Слова» написано не в вопросительной форме.

«„Наплънився ратного духа, наведе своя храбрыя полки на землю Половецкую за землю Русскую. Тогда Игорь возре на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты, и рече Игорь къ дружине своей. Братіе и дружино! луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти“ — лучше быть убиту, нежели полонену».

И далее идет реальный комментарий к восприятию затмения.

«„А всядемъ, братіе, на свои борзые комони да позримъ синяго Дону“.— Суеверие, полагавшее затмение солнечное бедственным знаменованием, было некогда общим».

Дальше в тексте «Слова» идет одно из самых темных мест. Жуковский переводит его так:

А знамение заступило ему желание
Отведать Дона великого.

Пушкин пишет на полях «NB» и надписывает на слове «желание» единицу, указывая какую-то перестановку этого слова, очевидно, предлагая поставить его перед словом «заступило» (т. е. «А знаменье желанье ему заступило»). Затем Пушкин очерчивает со всех сторон слово «заступило» и пишет на полях объяснение его — «закрыло от него»⁷².

Над этим местом «Слова» Пушкину пришлось задуматься, как и очень многим исследователям:

«„Спала князю умъ похоти и жалость ему знаменіе заступи искусити Дону Великого“.— Слова запутаны. Первые издатели перевели: Пришло князю на мысль пренебречь (худое) предвещание и изведать (счастия на) Дону великом. Печаль ему заступить имеет несколько значений: омрачить, помешать, удержать. Пришлось князю мысль похоти и горесть знамение ему удержало. Спали князю в ум желание и печаль. Ему знамение мешало (запрещало) искусити Дону великого. „Хощу бо (так хочу же, сказал) рече, копіе преломити конецъ поля Половецкаго, а любо испити шеломомъ Дону“».

Это труднейшее место было значительно позднее истолковано двумя учеными. Сперва Барсов объяснил синтаксическое построение его и понял, что слово «спала» есть имя существительное, означающее «распадение», «в нравственном же смысле: запальчивость, раздражение, геройское рвение».

Так же понял он, что «похоти» есть глагол и искаженный. Его конъектура («похопи») была позднее очень удачно заменена пошедшими по его пути Ржигой и Шамбинаго, которые вместо «похоти» восстанавливают «полони» (по аналогии с дальнейшим текстом: «туга ум полонила»).

Тут у Пушкина хорошо подчеркивание частицы «бо»: «Так хочу же, сказал...».

На отдельном листке Пушкин поясняет:

«Хочу копье преломити, а любо испити... Г. Сенковский с удивлением видит тут выражение рыцарское — нет; это значит просто наудачу: Или сломится копье мое, или напьюсь из Дону. Тот же смысл*⁷, как и в пословице: либо пан, либо пропал».

«О Бояне, соловью стараго времени, а бы ты сіа плъки ущекоталъ, скача, славію, по мыслену древу, летая умомъ под облаками, сплетая хвалы на все стороны сего времени (если не ошибаюсь, ирония пробивается сквозь пышную хвалу), рища в тропу Трояню чресъ поля на горы».

Скажем прежде всего о тексте этого места. Пушкин начинает цитировать по оригиналу, но, дойдя до спорного места, переводы которого его не удовлетворяли, говорит уже своими словами, как он записал их на полях перевода Жуковского. Он подчеркнул в переводе «Как бы» («Абы») и «славы» (о слове «соловьем» мы говорили выше); на полях против слов «Свивая все славы» он написал свой вариант: «всячески сплетая хвалы», «со всех сторон сплетая хвалы»; в текст статьи Пушкин внес уже третий вариант перевода «свивая славы обаполы» — «сплетая хвалы на все стороны сего времени».

Этот перевод должен, конечно, занять свое место среди других, тем более что и последние переводы этого текста мало вразумительны. Самое же интересное и неожиданное в приведенном абзаце Пушкина — это толкование места, пересказанного Карамзиным так: «Увы! чувствую что кисть моя слаба; я не имею дара великого Бояна, сего соловья времен прошедших...». Пушкин же тонко замечает относительно этих слов: «если не ошибаюсь, ирония пробивается сквозь пышную хвалу»⁷³. Это замечание совершенно координируется с пушкинским построением начала поэмы.

Дальше полтора абзаца отводятся Трояну.

«(„Четыре раза ‹упоминается в сей песни о Трояне, т. е. тропа Трояня, вечи Трояни, земля Трояня и седьмый век Троянов, но кто сей Троян догадаться ни по чему невозможно›“, говорят первые издатели). 5 стр., изд. Шишкова. Прочие толкователи не последовали скромному примеру: они не хотели оставить без решения то, чего не понимали.

Чрез всю Бессарабию проходит ряд курганов, памятник римских укреплений, известный под названием Троянова вала. Вот куда обратились толкователи и утвердили, что неизвестный Троян, о коем 4 раза упоминает Слово о полку Игореве, есть не кто иной, как римский император. Но и тропа Троянова может ли быть принята за Троянов вал, когда несколько ниже определяется (стр. 14, изд. Шишкова): „вступила Девою на землю Трояню, на синемъ море у Дону“. Где же тут Бессарабия? „Следы Трояна ‹в Дакии, видимые по сие время, должны были быть известны потомкам дунайских славян›“ (Вельтман). Почему же?».

Очень интересны размышления Пушкина по поводу слова Троян. «Должно ли не шутя опровергать такое легкомысленное объяснение?» — говорит Пушкин по поводу гипотезы об императоре Трояне; Пушкин сам не мог предложить никакого толкования этому «Трояну», о котором до сих пор нет согласия среди исследователей.

К этому нужно добавить один исключительно интересный факт, Пушкин, как и позднейшие ученые, усомнился в правильности чтения слова «Троян». На полях текста «Слова» (в издании Вельтмана) против слова «Трояню» («вступила Девою на землю Трояню»), которое он подчеркивает, Пушкин пишет гипотетически восстанавливаемую лигатуру, до сих пор не изученную специалистами, но в которой, несомненно, присутствует буква З. (Может быть, конечно, это было ему подсказано кем-нибудь из видевших рукопись или, вернее, говоривших с видевшими рукопись.) Можно думать, что он видит в слове «Трояню» искажение и предлагает читать «Зояню». Пушкин нащупывал иные пути для объяснения таинственного Трояна (хотя в статье его мы видим лишь негативную критическую часть, посвященную Трояну); мы благодаря начертаниям на полях книги Вельтмана все же можем решительно утверждать, что Пушкин предвосхищал здесь известную конъектуру Тихонравова, видевшего в слове «Троян» испорченного неверным чтением Бояна.

Следующие строки Пушкин сперва отметил в переводе Жуковского; там «Пети было песь Игореви... и т. д.» звучит так:

Тебе бы песнь гласить Игорю того Олега внуку;
Не буря соколов занесла чрез поля широкие!
Галки стадами бегут к Дону великому!
Тебе бы петь, вещий Боян, внук велесов!

Пушкин переставляет стихи:

Не буря соколов занесла чрез поля широкие!
Галки стадами бегут к Дону великому! и стих
Тебе бы петь, вещий Боян, внук велесов! и пишет на отдельном листке:

«Тут должна быть перестановка стиха. Je le retablis⁷⁴ — Я читаю таким образом —

Тебе бы петь etc.
Не буря etc.

Чрез то описание Игорева нашествия делается полнее и живее».

В тексте «Слова» в вельтмановском издании Пушкин ставит двоеточие вместо точки в конце предложения «Пети было песь Игореви того (Олга) внуку», подчеркивая, что следующие слова есть стилизация под Бояна.

В статье же Пушкин, уже отказавшись от перестановки фраз, пишет:

«„Пети было песь Игореви, того Олга внуку“ etc.

Поэт повторяет опять выражения Бояновы — и, обращаясь к Бояну, вопрошает: „или, не такъ ли петь было, вещій Бояне, Велесовъ внуче?“

„Комони ржуть ‹за Сулою; звенить слава въ Кыеве; трубы трубять в Новеграде; стоять стязи въ Путивле; Игорь ждетъ мила› брата Всеволода“.

Теперь поэт говорит сам от себя не по вымыслу Бояню, по былинам сего времени. Должно признаться, что это живое и быстрое описание стоит иносказаний соловья старого времени».

Пушкин первый с удивительным чутьем и вкусом понял, что тут часть оборотов — стилизация цветистой манеры Бояна и что надо отчетливо разграничить описание сборов в поход, сделанное от его имени («Не буря соколы занесе...»), и непосредственное описание автора «Слова»: «Комони ржут за Сулою...».

До него либо не понимали, что «чили» значит «или», либо (и поняв это) не осмысляли всего пассажа; классический образец этого непонимания — перевод Пожарского: «Или воспеть нам, вещий Боян...»; неожиданный этот оборот был блестяще высмеян Шишковым: «Сей вопрос у Бояна: тебе или нам воспеть, походит на желание

Игорево завоевать землю или напиться воды...»⁷⁵. Но Шишков сам дал до нападок на Пожарского перевод не лучше: «Чили воспети было (то есть: тебе было воспеть их)...»⁷⁶.

У Жуковского перевод построен таким образом, что можно было бы предположить, что и он понимал так, как Пушкин, обсуждаемое место; но есть определенные показатели против подобного восприятия Жуковского. Он пишет:

Тебе бы песнь гласить Игорю того Олега внуку;
Не буря соколов занесла чрез поля широкие!
Галки стадами бегут к Дону великому!
Тебе бы петь, вещий Боян, внук велесов!

На протяжении всего текста перевода Жуковского знаки препинания и кавычки расставлены очень тщательно. Здесь нет ни двоеточия перед «Не буря», ни кавычек. Поэтому это место в трактовке Жуковского надо воспринимать вот как (возьмем несколько выше):

О Боян, соловей старого времени!
Как бы воспел ты битвы сии,
Скача соловьем по мысленну древу,
Взлетая умом под облаки,
Свивая все славы сего времени,
Рыща тропою Трояновой чрез поля на горы,
Тебе бы песнь гласить Игорю того Олега внуку...

(далее автор «Слова» пробует все же начать описание, пробует оборвать свою ламентацию):

Не буря соколов занесла чрез поля широкие!
Галки стадами бегут к Дону великому!

(тут у автора «Слова» вновь опускаются руки, и он еще раз вздыхает о Бояне):

Тебе бы петь, вещий Боян, внук велесов!

У Пушкина же, как мы видели, сделано иначе: начиная со слов «Комони ржут за Сулою» идут слова автора памятника, которые противопоставляются стилизации Бояновых слов «Не буря соколы занесе». Продолжим мысль Пушкина, дважды высказанную им прежде, о том, что автор «Слова» «не преминул объявить в начале своей поэмы, что он будет петь по-своему, по-новому, а не тащиться по следам старого Бояна», и ниже: «если не ошибаюсь, ирония пробивается сквозь пышную хвалу». Последние слова сказаны в начале этого периода: «О Бояне, соловию старого времени... и т. д.».

Итак, доводя до конца мысль Пушкина, мы должны прямо признать, что слова «Чили воопети было, вещий Бояне, велесов внуче» — вызов автора «Слова» Бояну, и дальнейший текст — «Комони ржут за Сулою...» до «Игорь ждет мила брата Всеволода» (здесь кончается у Пушкина цитата) — почти не скрываемое противопоставление своего лаконичного, ясного и вместе богатого зачина цветистому, кудрявому зачину Бояна. В связи с пушкинским пониманием такого узлового в смысле стиля места «Слова» современным толкователям и переводчикам настоятельно нужно пересмотреть свое толкование этого места и либо предложить какое-нибудь действительное весомое противопоставление, либо принять пушкинское понимание.

Еще несколько предложений «Слова о полку Игореве» разобрано Пушкиным. Прежде всего отметим, что Пушкин подчеркивает в переводе Жуковского слово «готовы» в фразе:

Седлай же, брат, борзых коней своих!
А мои тебе готовы... и против последнего слова пишет на полях: «известны».

В следующих словах «Оседланы пред Курском» Пушкин подчеркивает два последних слова. Нам неясна телеология этого подчеркивания.

На маленьком листке Пушкин помечает: «Готовы на языке западных славян — неизвестны»; конечно, у Пушкина здесь описка, так как мы только что видели, что на переводе Жуковского против слов «А мои тебе готовы» он записал: «известны».

Возвращаемся к статье:

«И рече ему Буй-Туръ Всеволодъ: одинъ братъ, одинъ оветъ светлый, ты Игорю. Оба есве Святославичи: седлай, брате, свои борзые комони — а мои ти готовы (готовы — значит здесь известны, значение сие сохранилось в иллирийском славянском наречии: ниже мы увидим, что половцы бегут неготовыми (неизвестными) дорогами. Если же неготовыми значило бы не мощеными, то что ж бы значило готовые кони?), — оседланы у Курьска напереди».

(Это толкование слова «готовы», нигде нам не встречавшееся, заслуживает всяческого внимания).

«„А мои ти куряни сведомы“ (сие повторение того же понятия другими выражениями подтверждает предыдущее мое показание. Это одна из древнейших форм поэзии. Смотри Свящ. писание)».

Это замечательное наблюдение Пушкина, что «повторение того же понятия другими выражениями» («одна из древнейших форм поэзии») присуще «Слову о полку Игореве», можно продолжить примером из той же фразы: «Пути им ведоми, яруги им знаеми».

Если же, исходя из наблюдения Пушкина о повторениях, обратить внимание на фигуру противопоставления, то мы можем убедиться в правильности перевода Пушкиным слова «готовые» словом «известные»; мы имеем в виду противопоставление фразе

«Пути им ведоми» (в применении к войску Всеволода) фразы «А половцы неготовыми дорогами побегоша к Дону великому» (говоря об отступающих в беспорядке врагах Игоря — половцах).

К разобранным Пушкиным словам «А мои ти куряне сведомы» примыкает еще слово «кмети» («къ мети»), которое Пушкин разбирает в связи с дальнейшими словами. Он подчеркивает в переводе Жуковского строчку «Метки в стрельбе мои куряне!» и сейчас же пишет на листке с записями мыслей:

«из Грамм‹атина›. Кмети (выписка из Вельтм‹ана›). Кмет на языке западных славян значит простолюдин, мужик (напр.‹имер› из сл‹овинского›)».

Грамматин первый правильно осмыслил слово «кмети». До него все (вплоть до Карамзина в первом издании его труда)⁷⁷ понимали слова «сведоми кмети» как «метки в стрелянии».

Грамматин очень обстоятельно, сопоставляя слова «сведоми кмети» с теми же словами других памятников, разбирает это выражение и приходит к заключению, что оно значит «искусные всадники». (В последнем научном переводе Ржиги и Шамбинаго мы читаем очень близкий к Грамматину перевод: «опытные витязи»). Вельтман переводит: «искусные витязи».

К разобранному пассажу относится еще одна заметка на полях перевода Вельтмана; к словам «каждый повит под трубою» Пушкин, подчеркнув слово «повит», пишет на полях «повивальная бабка», очевидно, обращая внимание на сохранившееся в живом языке древнее выражение.

Последние написанные слова комментария Пушкина:

«„ Кмети под трубами повиты“. (Г. Вельтман ‹пишет: Кметъ. Значит частный начальник, староста›. Кметь значит вообще крестьянин, мужик. Kar gospòda stori krivo, kmeti mòrjo plàzhat, shivo)»⁷⁸.

Уважение к подлиннику, точность передачи мысли, всякого оттенка ее, бережный перевод каждого слова — вот требования, которые поэт предъявляет переводчику «Слова».

Нам кажется, что насущной задачей нашей филологической науки было бы критическое издание «Слова о полку Игореве», о котором не только мечтал, но к которому уже и приступил безвременно погибший великий поэт.

Когда Пушкин на смертном одре «жалел не о жизни, а о трудах, им начатых и не оконченных», он думал, конечно, и о своей оборванной работе над величайшим памятником русской поэзии — «Словом о полку Игореве».

1938 г.

Сноски

1 Очерк представляет собой краткое изложение исследования на эту же тему, подготовлявшегося автором к печати. Напечатано в журнале «Новый мир», 1938, № 5, стр. 260—271.

Вторая часть статьи — анализ комментария «Слова» Пушкиным — извлечена нами из того же исследования и опубликована в «Вестнике Академии наук СССР», 1949, № 5, стр. 69—81.— Т. Ц.

2 С. Шевырев. Полная русская хрестоматия <...>. Составил А. Галахов.— «Москвитянин», 1843, № 5, стр. 237.— Т. Ц.

3 Сочинения Пушкина. Изд. П. В. Анненкова. Т. I. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855, прилож. IX, стр. 478—487.— Т. Ц.

4 Об этом уже писал Н. О. Лернер в статье «Из истории занятий Пушкина „Словом о полку Игореве“» — сб.: «Пушкин в 1834 г.» Л., 1934, стр. 93.— Отдельные немотивированные замечания Е. В. Барсова по поводу некоторых мест комментариев Пушкина, имеющиеся в предисловии Барсова к его публикации перевода «Слова» Жуковского (который Барсов принял за перевод Пушкина), ни в какой мере не ослабляют нашего утверждения. Только теперь проф. Н. К. Гудзием написана статья о Пушкине как исследователе «Слова о полку Игореве».

<Статья Н. К. Гудзия «Пушкин в работе над „Словом о полку Игореве“» увидела свет в 1941 г. в кн.: «Пушкин. Сборник статей». Под ред. А. М. Еголина (Тр. Моск. ин-та истории, философии и лит-ры им. Н. Г. Чернышевского). Тогда же вышла и статья Я. И. Ясинского «Работа Пушкина над лексикой „Слова о полку Игореве“» — «Пушкин. Временник Пушкинской Комиссии», VI. М.—Л., 1941. Уже после смерти М. А. Цявловского появилась книга писателя И. А. Новикова «Пушкин и „Слово о полку Игореве“». М., 1951.— Т. Ц.>

5 Т. XII, стр. 298.— Т. Ц.

6 А. Н. Веселовский утверждал ошибочно: «Пушкин работает в Кишиневе над планом „Владимира“, причем хотел воспользоваться былинами, „Словом о полку Игореве“, Тассом — и Херасковым» (А. Н. Веселовский. Жуковский. Пг. 1918, стр. 498).

7 Т. XII, стр. 208.— Т. Ц.

8 Т. XI, стр. 184.— Т. Ц.

9 «О ничтожестве литературы русской» — т. XI, стр. 268.— Т. Ц.

10 Другие редакции и варианты — т. XII, стр. 425.— Т. Ц.

11 М. П. Погодин. Из воспоминаний о Пушкине.— «Русский архив», 1865, № 1, стр. 98—99.— Т. Ц.

12 Соболевский имеет в виду свой отъезд из Петербурга за границу в начале ноября 1828 г.— Т. Ц.

13 «Выдержки из заграничных писем С. А. Соболевского к С. П. Шевыреву». Сообщено Б. С. Шевыревым.— «Русский архив», 1909, № 7, стр. 503.— Т. Ц.

14 С. П. Шевырев. Замечание на замечание к. Вяземского о начале русской поэзии.— «Московский вестник», 1827, № 3, стр. 202—203.— Т. Ц.

15 «Старина и новизна», кн. IV, 1901, стр. 192—193.— Эти строки из письма к Вяземскому Максимович почти без изменения перенес в свою рецензию на перевод «Слова», сделанный Вельтманом, напечатанную в «Молве», 1833, № 23 и 24.

16 Т. XV, стр. 32.— Т. Ц.

17 Там же, стр. 33.— Т. Ц.

18 С. С. Уварова, знакомившегося в те дни с Университетом. Он в это время был еще только товарищем министра.

19 В. М. За 16 лет. (Воспоминания бывшего студента).— «Московские ведомости», 1848, № 131, от 30 октября.— Т. Ц.

20 Бодянским ошибочно указан не 1832, а 1833 г.

21 «Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860 годах». Вступит, статья и прим. М. А. Цявловского. М., 1925, стр. 49—50.— Т. Ц.

22 «Автобиография Михаила Александровича Максимовича».— «Киевская старина», 1904, сентябрь, стр. 336—337.— Т. Ц.

23 См. письмо А. Ф. Вельтмана к Пушкину от 4 февраля 1833 г., посланное вместе с его переводом — т. XV, стр. 46.— Т. Ц.

24 Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина.— «Пушкин и его современники», вып. IX—X. СПб., 1910, № 70.— Т. Ц.

25 «Рукою Пушкина», стр. 585.— Т. Ц.

26 «„Песнь о полку Игореве“. Из лекций о русской словесности, читанных 1835 года в Университете св. Владимира ордин. профес. Михаилом Максимовичем».— «Журнал Министерства народного просвещения», 1836, ч. X, № 4, стр. 3.— Т. Ц.

27 Н. М. Каринский. Очерки из истории псковской письменности и языка. Вып. II. Мусин-Пушкинская рукопись «Слова о полку Игореве» как памятник псковской письменности XV—XVI в. Пг., 1917, стр. 15.— Т. Ц.

28 Видевший рукопись арендатор Сенатской типографии, в которой печаталось «Слово», С. А. Селивановский умер в 1835 г. О знакомстве с ним Пушкина нет никаких сведений.

29 М. И. Семевский. Путевые очерки, заметки и наброски.— «Русская старина», 1889, октябрь, стр. 214 (здесь ошибочна дата: «1836 г. апреля 15-го»); повторная публикация: «Дневник И. М. Снегирева».— «Русский архив», 1902, № 10, стр. 170.— Т. Ц.

30 См. запись в дневнике А. И. Тургенева от 15 декабря 1836 г.— П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. Изд. 3. М.—Л., 1928, стр. 278, а также письмо А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу — там же, стр. 278.— Т. Ц.

31 М. А. Коркунов. Письмо к издателю.— «Московские ведомости», 1837, № 12, от 10 февраля.— Т. Ц.

32 «Записки И. П. Сахарова» (Сообщено П. И. Савваитовым).— «Русский архив», 1873, № 6, стб. 955.— Т. Ц.

33 «Ироическая песнь о походе Игоря на половцов, писанная на славянском языке в XII столетии, ныне переложенная в стихи старинной русской меры Иваном Левитским». СПб., 1813.— По описанию Б. Л. Модзалевского. «Библиотека А. С. Пушкина».— «Пушкин и его современники», вып. IX—X, 1910, № 210 (далее номера в скобках указывают на это описание библиотеки Пушкина).

«Слово о полку Игореве. Slovo о plku Igorevie». Slovianom latinskago pisma. Vierno v podlinnom jazycie, s reskym i riemeckym prevodom. Izdano Viaceslavom Hankoju. V Prazie, 1821 (№ 969).

Н. Ф. Грамматин. Слово о полку Игоревом, историческая поэма, писанная в начале XIII века <...> М., 1823 (№ 104).

А. С. Шишков. Собр. соч. и переводов. СПб., 1824—1832 (в ч. VII — «Слово о полку Игоря...», прим. к нему и перевод) (№ 430).

«Песнь ополчению Игоря Святославича, князя Новгород Северского». Переведено с древнего русского языка XII столетия Александром Вельтманом. М., 1833 (№ 70).— Т. Ц.

34 Изд. 2. СПб., 1818—1829 (№ 177). Изд. 3. СПб., 1820—1822 (№ 178).— Т. Ц.

35 «Песнь о полку Игореве» — т. XII, стр. 147.— Т. Ц.

36 «Древнего летописца часть первая <...>». СПб., 1774 (№ 133).

«Древнего летописца часть вторая <...>». СПб., 1775 (№ 134).

«Российская летопись по списку Софейскому Великого Новограда», ч. I. СПб., 1795 (№ 321).

«Нестор. Русские летописи на Древле-Славенском языке сличенные, переведенные и объясненные Августом Людовиком Шлёцером <...>». Перевел с немецкого Дмитрий Языков <...>, т. I—III. СПб., 1809—1819 (№ 431).

«Летопись Несторова, по древнейшему списку мниха Лаврентия». Издание профессора Тимковского... М., 1824 (221).

«Древнее сказание о победе великого князя Димитрия Иоанновича Донского над Мамаем <...>». М., 1829 (№ 132).— Т. Ц.

37 «Народне Српске пjecмo, скупио и на свиjет издао Вук Стеф. Карацић <...>», т. I. У Липисци, 1824 т. II, 1823; т. III, 1823 (№ 1042).

«Volkslieder der Serben metrisch übersetzt und historisch eingeleitet von Talvj», т. I—II. Halle, 1825—1826 (№ 1422).

«Украинские народные песни, изданные Михаилом Максимовичем», ч. I <...> М., 1834 (№ 227).

«Chants populaires des Serviens, recueillis par Wuk Stéphanowitsch, et traduits, d’après Talvy, par M-me Elise Voïart. Paris, 1834 (№ 1410).

<П. Я. Лукашевич>. Малороссийские и червонорусские народные думы и песни. СПб., 1836 (Л. Б. Модзалевский «Библиотека Пушкина. Новые материалы».— «Лит. наследство», т. 16-18, 1934, стр. 1001, № 57).— Т. Ц.

38 M. Samuel Bogumił Linde. Słownik języka Polskiego <...> Warszawa, 1807 (№ 1105).

Anton-Johann Murko. Deutsch-Slowenisches und Slowenisches-Deutsches Handwörterbuch <...>.— Deutsch-Slowenischer Theil. Grätz, 1833 (№ 1201).

Georg Palkowitsch. Böhmisch-deutsch-lateinisches Wörterbuch <...> Prag, 1820 (№ 1238).

Вук Стефановић. Српски pjeчник. Истолкован њемачким и латинским риjечма, <...>. У Бечу (Wien), 1818 (№ 1409).

Michał Abraham Troc. Nowy Dykcyonarz, to iest Mownik Polsko-Niemecko-Francuski <...>. Leipzig, 1764 (№ 1451).

Michel-Abraham Trotz. Nouveau Dictionnaire Français, Allemand et Polonais <...>. Leipzig, 1771 (№ 1452).

Michael-Abraham Trotz. Vollständiges Deutches und Polnisches Wörter-Buch <...>. Leipzig, 1772 (№ 1453).

Anton-Janes Murko. Şlovénsko-Némshki in Némshko-Şlovénski Rózhni Bęsédnik <...>. Gradz, 1833 (№ 1200).

Waclaw Hanka. Prawopis Česky <...>. W Praze, 1835 (№ 970).

F. G. Eichhoff. Parallèle des langues de l’Europe et de l’Inde, ou étude des principales langues romanes, germaniques, slavonnes et celtiques <...>. Paris, 1836 (№ 901).

«Grammatyka dlá szkół <...>». Krakòw, 1794 (№ 951).

Anton-Johann Murko. Theoretisch-praktische Slowenische Sparchlehre für Deutsche <...>. Grätz, 1832 (1202).

Karl Pohl. Theoretisch-praktische Grammatik der Polnischen Sprache <...>. Breslau, 1829 (№ 1270).

Andreas Seiler. Kurzgefaszte Grammatik der Sorben-Wendischen Sprache nach dem Budissiner Dialekte. Budissin, 1830 (№ 1382).— Т. Ц.

39 «Из рассказов А. О. Россета про Пушкина».— «Русский архив», 1882, № 2, стр. 246.— Т. Ц.

40 См. письмо А. И. Тургенева к Жуковскому от 28 марта 1837 г.— «Из старых бумаг». Сообщил М. Гершензон.— «Русский библиофил», 1916, № 4, стр. 34—35.— Т. Ц.

41 См. этот документ и сопровождающую его записку к Пушкину П. И. Кеппена от 17 июля 1836 г.— т. XVI, стр. 140—141.— Т. Ц.

42 «Летописи Государственного литературного музея», кн. I. М., 1936, стр. 320—323. Здесь же и факсимиле этих заметок.

43 Б. Л. Модзалевский. Библиотека А. С. Пушкина, стр. 36—37 (№132).— Т. Ц.

44 «Летописи Государственного литературного музея», кн. I, стр. 323—325.— Т. Ц.

45 «Рукою Пушкина», стр. 219.— Т. Ц.

46 Там же, стр. 220.— Т. Ц.

47 И. А. Шляпкин. Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903, стр. 53—54.— Т. Ц.

48 Запись на письме Чаадаева от первой половины мая 1836 г., — т. XVI, стр. 115. См. «Рукою Пушкина», стр. 220.— Т. Ц.

49 Письмо от 3 ноября 1835 г.— т. XVI, стр. 62.— Т. Ц.

50 «Теперь объясню вам, почему я употребил слово хобот в „Л<едяном> Д<оме>“ и, кажется, еще в „Послед<нем> Новике“. Всякой лихой сказочник, вместо того, чтобы сказать: таким-то образом, таким-то путем, пощеголяет выражением: таким-то хоботом. Я слышал это бывало от моего старого дядьки, слыхал потом не раз в народе московском, следственно по наречию великороссийскому».— Из письма И. И. Лажечникова к Пушкину от 22 ноября 1835 г.— т. XVI, стр. 66.— Т. Ц.

51 Т. е.:

Вспахана черная пашня,
Засеяна пулями,
Взборонена белым телом,
Взмочена кровью.

Записано на обороте письма Гоголя к Пушкину от первой половины мая 1834 г. (т. XV, стр. 146). См. «Рукою Пушкина», стр. 552—553.— Т. Ц.

52 «Песнь о полку Игореве. (Из лекций о русской словесности, читанных 1835 года в Университете св. Владимира ордин. профес. Михаилом Максимовичем)». Статья вторая.— «Журнал Министерства народного просвещения»,. 1836, ч. X, № 6, стр. 451—452.— Т. Ц.

53 Источник записи Пушкина обнаружен в сборнике галицких народных песен, изданном Вацлавом Залесским в Львове в 1833 г. (См. указ. статью Я. И. Ясинского «Работа Пушкина над лексикой „Слова о полку Игореве“», (стр. 343).— Т. Ц.

54 Сочинения Пушкина, т. I. Изд. П. В. Анненкова. СПб., 1855. «Материалы для биографии А. С. Пушкина», стр. 255. Исправлено и дополнено В. Е. Якушкиным в его описании «Рукописи Александра Сергеевича Пушкина, хранящиеся в Румянцовском музее в Москве».— «Русская старина», 1884, октябрь, стр. 90—91. В полном виде входило в собрания сочинений Пушкина, начиная с Полного собр. соч. в шести томах. Приложение к журналу «Красная нива» на 1930 г., т. V. М.—Л., 1931, стр. 476—477.— Т. Ц.

55 Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина, стр. 21.— Т. Ц.

56 На связь этих выписок со «Словом о полку Игореве» обратил внимание И. А. Новиков.

57 Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина, стр. 20—21.— Т. Ц.

58 «Рукою Пушкина», стр. 127—149.— Т. Ц.

59 Об этих листках («лоскутках») и писал в вышеприведенных воспоминаниях И. П. Сахаров.

60 «Рукою Пушкина», стр. 217—219, а также т. XII, стр. 393—394.— Т. Ц.

61 Публикация лекций Максимовича в Киеве: «Песнь о полку Игореве». Из лекций о русской словесности, читанных в 1835 г. в Университете св. Владимира.— «Журнал Министерства народного просвещения», 1836, № 4 и 6.— Т. Ц.

62 Издание Вячеслава Ганки; Тургенев ошибся: кроме чешского, там был приложен не польский, а немецкий перевод: на польском языке там имеется лишь заметка. (См. выше, стр. 218, прим. 33).— Т. Ц.

63 П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. Изд. 3. М.—Л., 1928, стр. 278.— Т. Ц.

64 «Нестор. Русские летописи на древне-славянском языке, сличенные, переведенные и объясненные Августом Лудовиком Шлёцером <...>». Перевел с немецкого Дмитрий Языков <...>. СПб., 1809—1819. 3 части.— Т. Ц.

65 Т. XII, стр. 207—208.— Т. Ц.

66 Т. XII, стр. 147—152; черновой текст — стр. 387—394.— Т. Ц.

67 М. А Цявловский не счел нужным привлечь к исследованию напечатанные ко времени работы Пушкина над «Словом о полку Игореве» еще четыре перевода памятника, выполненные стихами: Серякова (СПб., 1803), А. Палицына (Харьков, 1807), Н. Язвицкого (СПб., 1812), И. Левитского (СПб., 1812), также и перевод в стихах народного размера Н. Грамматина (М., 1823).— Т. Ц.

*1 Замечание 1-ое. В русском языке сохранилось одно слово, где ли после не не имеет силы вопросительной — неже-ли. Слово неже употреблялось во всех славянских наречиях и встречается и в Слове о полку Игореве: луце ж <потяту быти, неже полонену быти>. <Здесь и далее сноски, передающие первоначальные варианты пушкинского текста, а также и пушкинские примечания, в отличие от сносок автора статьи и редактора-составителя обозначаются звездочкой — Т. Ц.

68 См. «Рукою Пушкина», стр. 137 и 139.

*2 а. пе<сни> б. сего стихо<творения>.

*3 перевели.

69 1. Не лепо ли ны бяшеть...

2. Селиствористи моей сребреней седине!

3. Неваюлизлачеными шеломы по крови плаваша?

4. Не ваю ли храбрая дружина рыкают акы тури, ранены саблями калеными на поле незнаеме?

5. Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море?

6. Не тако ли, рече, река Стугна, худу струю имея, пожръши чужи ручьи и стругы рострена к усту, уношу князю Ростиславу затвори Днепрь темне березе.

70 Упоминания Е. В. Барсова анекдотичны <в кн.: «„Слово о полку Игореве“ как художественный памятник киевской дружинной Руси», т. II, М., 1885.— Т. Ц.>.

*4 Очень понимаем, почему А. С. Шишков не отступил от того же мнения. Сочинителю Рассуждения о древнем и новом слоге было бы неприятно видеть, что и во время сочинителя Слова о полку Игореве предпочитали былины своего времени старым словесам.

*5 Примечание. Г-н Вельтман перевел это место: былое воспеть, а не вымысел Бояна, коего мысли текли в вышину, как соки по дереву. Удивительно!

71 Е. В. Барсов. Указ. соч., т. II, стр. 132.

*6 Но что есть общего между манерной прозою госп. Геснера и поэзией Песни об Игоре?

72 Приписано чернилами, поэтому видно, что вставка сделана позднее, во второй проход по рукописи Жуковского.

*7 Было: Либо погибну, либо завоюю.

73 Н. К. Гудзий обращает внимание на то, что позднее к этому же мнению пришел Сенковский, а в наши дни — Н. Н. Асеев (Указ. статья Н. К. Гудзия «Пушкин в работе над „Словом о полку Игореве“», стр. 275).— Т. Ц.

74 Я восстанавливаю (франц.).

75 А. С. Шишков. Некоторые примечания на книгу, вновь изданную под названием «Слово о полку Игоря Святославича, вновь переложенное Я. П. с присовокуплением примечаний».— «Собрание сочинений и переводов адмирала А. С. Шишкова», ч. XI. СПб., 1827, стр. 398.

76 Там же, ч. VII, СПб., 1826, стр. 48.

77 Во втором издании Карамзин, пересказывая содержание «Слова», назвал кметов витязями («История государства Российского», т. III, гл. VII), объяснив в примечании, что «кметями назывались слуги и дружины» (там же, прим. 263) и в другом месте: «слуги — кмети (у славян иллирических cmetiti значит быть в подданстве)» (там же, прим. 272).

78 Что баре наделают криво, мужики должны исправлять живо (словенский язык).