Полемика вокруг повести И. Эренбурга «Оттепель» как поворотный момент в истории русской литературной критики

УДК 82.09

И . В . Савельев
Башкирский государственный университет
Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Фрунзе, 32.
Тел./факс: +7 (347) 273 67 78.

В статье исследуется роль критической полемики 1954 года вокруг повести Ильи Эренбурга «Оттепель» в истории русской литературы ХХ века. Анализируется, в чем заключается новаторство самого факта дискуссии и выступления автора в защиту собственного произведения в условиях сталинской критической системы в искусстве, не предполагавшей плюрализма мнений.

Ключевые слова: полемика, «кулуарность», внутренняя этика, кризис искусства.

Исследуя проблему адресата в русской литературной критике, нельзя обойти вниманием ситуацию 1930-50-х гг., когда критика, массово шагнувшая за пределы специализированных изданий на страницы общенациональных (таких как «Правда» и др.), начала адресоваться уже не только широким массам - населению СССР, но и «профильным» государственным органам (включая и карательные), зачастую воспринимавших критику или как донос, или как прямую директиву. Становление этой системы описано в дневниках драматурга Александра Гладкова: в последние годы жизни А. М. Горький, почти изолированный органами безопасности, плакал, случайно узнав, что его критические замечания стали причиной запрета произведений писателя Прокофьева. «Он не понимал, что критика стала другой, что он сам «начальство», не понимал, зачем в литературе начальство» [1, с. 120].

Окончательно это сложилось после 1946 г., когда было принято постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое во многом спекулировало ролью, задачами и инструментарием литературной критики, окончательно утвердив, с одной стороны, критика в роли служащего государственной карательной машины, а с другой - подменив собственно профессиональную критику чиновничьими директивами. Происходило смешение: партийные постановления публиковались всеми литературными журналами (включая и саму «Звезду») в негласном статусе критических статей «высшего типа», которые не подлежат обжалованию.

Такое неестественное положение литературной критики может стать предметом отдельного научного исследования, здесь же особо отметим лишь некоторые аспекты: в частности, почти полное отмирание альтернативных точек зрения при господстве «единственно верной», отмена элементов полемики, диалога, отсутствие у автора права на защиту и реабилитацию. В ситуации конца 40-х - начала 50-х гг. автор мог лишь принимать замечания и «каяться», а безапелляционная критика, выступавшая в странном «сплаве» с постановлениями ЦК ВКП(б) или Президиума СП СССР, становилась прямым сигналом если не для органов госбезопасности, то для издательств и журнальных редакций.

Разрушением такого неестественного положения в литературе стала знаменитая полемика 1954 г. вокруг повести Ильи Эренбурга «Оттепель» и, прежде всего, самим фактом полемики. Автору предоставили слово, чтобы он поспорил с критиком (что не принято и в современной литературной ситуации, но уже с точки зрения «цеховой» этики), после чего слово дали читателям, также поддерживающим разные точки зрения. Впервые за долгое время возник живой спор, предметом которого стала не только повесть «Оттепель», но и вообще ситуация в советской литературе и искусстве начала 50-х гг.

Необходимо сделать пояснение. Общепринятой стала точка зрения, что повесть Ильи Эренбурга (давшая название целому периоду в жизни нашей страны) представляет собой событие политическое, событие в истории России, но не в истории русской литературы. Художественные достоинства этой повести, согласно общепринятой точки зрения, невысоки. Такое суждение не очень справедливо. И кроме того, «Оттепель» сыграла значительную роль и для русской литературы, для культуры тоже (и прежде всего), потому что в значительной степени это произведение - об удручающем положении отечественного искусства к началу 50-х годов. В центре внимания автора - живопись и театр, находящиеся в упадке, как и все советское искусство, загнавшее себя в некую тупиковую ветвь развития, где все странно замешано на неверно понятной классицистической эстетике, болезненном - с перекосами - возвращении к неким полупридуманным «русским» истокам, с отгораживанием от общих тенденций искусства мирового, европейского. Через 3-4 года после публикации «Оттепели» в журнале «Знамя», в архитектуре, например, уход в псевдоклассику будет официально объявлен тупиком, а пока, в 1953-54 гг., все эти тенденции развивались и после смерти Сталина. Тем больше уважения заслуживает открытое выступление Эренбурга против такого искусства, которое представлено в повести художником Пуховым, автором полотен «Пир в колхозе», «Митинг в цеху», который вполне органично переходит от этих «шедевров» к жизнерадостным плакатам, изображающим кур и новые виды шоколадных наборов.

В неудачах повести я вижу стихийное желание автора сломать схемы советской литературы 40-х - 50-х гг., стандартные конфликты «хорошего с лучшим», стандартные и мертворожденные расклады персонажей на сугубо положительные и сугубо отрицательные. Да, взрывая эти схемы, сознательно их перекосив, Эренбург не предложил какого-то альтернативного, внятного решения повести: в результате получился сырой, противоречивый текст, что вызвало волну критики, не говоря уже о непонимании читателей, привыкших к другой литературе.

Кстати, именно «Литературная газета» и именно Константин Симонов (начавшие полемику об «Оттепели») фигурировали, если так можно сказать, в самом начале становления оттепели политической. В марте 1953 года, сразу после смерти Сталина, главный редактор «Литературной газеты» Константин Симонов выступил на страницах своего издания с программным призывом ко всем коллегам - увековечить память «величайшего из людей». Это вызвало внезапный гнев нового руководства партии во главе с Н. С. Хрущевым, и Симонов был моментально снят с руководящей должности (главным редактором «Литературной газеты» стал Борис Рюриков). До официального развенчания Сталина на ХХ съезде КПСС оставалось три года. Кстати, в рецензии на «Оттепель» («Литературная газета», 17 и 20 июля 1954 г.), с которой полемика и началась, опытный функционер Симонов уже не наступил на те же грабли. В контексте разговора о достоинствах и недостатках современного изобразительного искусства он упоминает монументальное полотно А. Герасимова о клятве над гробом Ленина. У Симонова сказано обтекаемо - «ученики Ленина», хотя очевидно, что главным героем картины являлся именно И. В. Сталин. Но это имя уже не упоминается в рецензии, как, вероятно, и в повести, где выступает некой «фигурой умолчания».

Рассмотрим сначала полемику о советской культуре в рецензии Симонова и в ответном выступлении Эренбурга.

В ситуации, когда многие «болезни» тогдашнего искусства названы в повести с предельной честностью, официальные лидеры этого искусства, конечно, не могли не ответить. А Константин Симонов был не просто поэтом, прозаиком и критиком, но и одним из высших должностных лиц в советской литературе. Да, уже не редактор «Литературной газеты», но все же секретарь Союза писателей и человек из руководящей обоймы (в разгар полемики, 17 августа 1954, ЦК КПСС назначит его главным редактором первого по рангу журнала - «Новый мир»). Более того, после смерти Сталина в Союзе советских писателей царила смута, в связи с которой был срочно проведен II съезд (1954), Фадеев был уже отстранен от фактического руководства, и Симонова вполне можно считать лидером советских писателей в 1954 году. Разумеется, он не мог не отстаивать позиции советского искусства и литературы, рецензируя повесть «Оттепель», возможно - это было главной причиной появления столь объемной рецензии.

Позиция Симонова двояка. С одной стороны, он приводит в пример Эренбургу целый ряд имен - художники, скульпторы, архитекторы, создавшие «шедевры» в последние десять лет... То есть прибегает к откровенно демагогическому приему. «Думая о позиции Эренбурга в том вопросе, я допускаю, что можно резко разойтись в тех или иных оценках, но можно ли, не ставя себя в смешное положение, сделать вид, что не существует целого большого искусства... Достаточно поставить этот вопрос, чтобы убедиться в том, как элементарно несправедлива общая картина искусства, нарисованная Эренбургом...» [2, с. 3].

С другой стороны, Симонов пользуется редкой возможностью, которая ему внезапно представилась - «под прикрытием» повести Ильи Эренбурга самому заявить о плачевной ситуации в культуре, разумеется, с оговорками об «отдельных недостатках». «Не отрицаю возможность того, что пуховы, благодаря умелой мимикрии - отличительному свойству приспособленцев, порой способны то здесь, то там торжествовать свои временные победы» [2, с. 3]. И упомянутое выше полотно А. Герасимова, и подобные ему произведения советской живописи (Симонов останавливается на «чрезмерной парадности»: «слишком много мундиров, орденов, слишком мало эмоций...»), и бездарные репертуары советских театров - обо всем этом говорит рецензент, явно радуясь тому, что представилась такая возможность. Потому что до смерти Сталина такие выступления едва ли были возможны, а без повести Эренбурга как «повода» это тоже вряд ли можно было бы так просто сделать.

А вот Илья Эренбург оказывается в еще более тяжелом положении. Даже если он действительно критиковал советское искусство, прикрываясь персонажами «Оттепели» и художественной формой, то теперь, когда рецензия его «разоблачила» (повторюсь - если это действительно так), ситуация стала для писателя просто опасной. Возможно, именно в этом кроется причина беспрецедентного для советской литературы шага: та же «Литературная газета» предоставила автору возможность публично ответить рецензенту.

«Мне трудно понять, - пишет Эренбург, - как может советский писатель, разбирая произведение своего товарища, заявлять, что автор солидаризируется с суждениями циничного и бесчестного халтурщика, который чернит всех для того, чтобы оправдать свое моральное падение... Нет, я не изложил в «Оттепели» моих взглядов на искусство. Я их излагал в различных статьях, которые, может быть, известны К. Симонову. Двух оценок - одной для статей, другой для повести - у меня нет, потому что я не художник Пухов» [3].

Если сама по себе рецензия Константина Симонова не выбивается из прежней литературной «системы координат», то ответ Ильи Эренбурга - явление историческое. Важен сам факт: критика перестает быть директивной, она перестает быть истиной в последней инстанции. Рецензент должен осознавать свою ответственность за каждое слово, потому что отныне с ним может поспорить (и публично разоблачить недочеты) любой компетентный и заинтересованный читатель, а прежде всего - сам автор того произведения, которое рецензировалось. Повторюсь: «публичные ответы» писателей критикам не прижились как нарушающие определенную этику, но после полемики 1954 года критик осознавал, что в случае серьезной недобросовестности ему могут ответить, писатель отныне не бесправное существо.

А Илья Эренбург действительно в какой-то степени выступил от лица всех писателей, обиженных за годы послевоенного бесправия перед директивной, безапелляционной критикой. «Прочитав эти слова [суждения Симонова], я начал думать не о пороках повести, а о порочных методах некоторой критики... Мне хочется теперь сказать несколько слов о задачах нашей критики... Мне думается, что, обсуждая «Оттепель», критикуя в ней то, что кажется тому или иному писателю неудачным, можно было бы затронуть вопросы, интересующие всю нашу литературу, - подход к изображению героев, построение повести, успешность или неуспешность различных литературных приемов...» [3].

Но вместе с вполне конструктивными идеями о новых подходах в литературной критике, автор не отказал себе в удовольствии «перейти на личности», использовать редкую возможность, пользуясь расхожим выражением, «пересмеять пересмешника», то есть ответить критику его же оружием. Точнее даже, его же словами. Эренбург то и дело цитирует статью Симонова с тем, чтобы предъявить аналогичные претензии к ней же самой. Начало этому положено даже в названии: материал Ильи Эренбурга назван «О статье К. Симонова», что парадирует канцелярско-суконное заглавие той самой статьи.

«Объяснение, видимо, следует искать в той поспешности, с какой написана статья...» Эта неприкрытая издевка - ответ на аналогичную претензию Симонова, который призвал искать истоки ряда недостатков повести в поспешности автора. «Повторив слова К. Симонова, я могу сказать, что в некоторые местах его статьи “торопливость переходит в легкомыслие”...» Финал: «Именно с этой точки зрения статья К. Симонова, выражаясь его словами, представляется мне “огорчительной для нашей литературы неудачей”». Фраза, которой закончил рецензию Симонов...

Конечно, такой «обмен любезностями» не красит писателей, и к тому же не просто коллег по профессии, но и коллег, почти братски связанных фронтовой публицистикой. Но он интересен с точки зрения адресата литературной критики. В начале работы мною уже было сказано, что в 30-е - 50-е гг. в адресаты критики сначала перешли самые широкие слои населения (не только интеллигенция, как было прежде), а потом и государственные органы, вплоть до карательных. Сейчас же читателю был явлен внутренний диалог литераторов. На первый план вышел, таким образом, не сторонний читатель, а коллега, для полемики с которым используется газетная полоса. Советская литература еще не знала таких диалогов, для которых основная масса читателей второстепенна. Вспоминается известная шутка Сталина по поводу любовной лирики Симонова: «Эти стихи надо было отпечатать в двух экземплярах, один для него, второй для нее».

Это ощущение усиливается, если прочитать ответ Симонова Эренбургу, напечатанный в той же «Литературной газете» месяц спустя. Перепалка продолжалась: в небольшом письме на имя главного редактора Симонов сообщает, что целиком придерживается своей прежней оценки повести. И кроме того: «В статье И. Эренбурга содержатся намеки на предвзятость моих суждений о повести «Оттепель». Несмотря на всю прямоту и резкость спора по существу, я не вижу повода к этим неуважительным намекам со стороны И. Эренбурга и оставляю их целиком на его совести» [4].

Намеки, о которых пишет Симонов, трудно увидеть в статье Эренбурга. Вероятно, речь идет о каких-то реалиях литературной жизни того времени, не очень ясных нам сегодня, и о различных внутренних вопросах, понятных только двум писателям. Вполне возможно, что статья Эренбурга содержит такие намеки, которые понятны только Симонову. В таком случае, проблема адресата полемических статей встает еще более остро, потому что перед нами - разговор двух лиц на языке, понятным лишь им, на зашифрованных намеках, при том, что читателей «Литературной газеты» - миллионы.

Вероятно, и редакция газеты осознавала всю неоднозначность такой полемики. Поэтому поспешно было дано слово простым читателям. Обзор писем, напечатанный 5 октября 1954 г., включает в себя десятки имен - учителя, военнослужащие, рабочие из разных концов Советского Союза высказывались о повести, поддерживали суждения Константина Симонова или спорили с ними, но эффект широкого читательского обсуждения был достигнут. Таким образом снимался внутренний, кулуарный характер полемики, который выглядел в тогдашней литературной ситуации необычно и даже неприлично. Кроме того, на необычность ситуации обратили внимание иностранцы, которые все истолковали по-своему. Как сообщает та же «Литературная газета», одно из датских изданий назвало «Оттепель» «запрещенным в Советском Союзе романом».

Полностью отойти от «внутрицехового» духа дискуссии так и не удалось. В спор неожиданно вмешался Михаил Шолохов. Оба его выступления 1954 г. на этот счет (речь на III съезде писателей Казахстана и речь на II Всесоюзном съезде советских писателей - с разницей в несколько месяцев) содержат в себе необычную оценку критической полемики.

«В качестве примера недобросовестной критики можно привести статью К. Симонова о повести Ильи Эренбурга «Оттепель». Автор ее затушевывает недостатки повести вместо того, чтобы сказать о них прямо и резко. Нет, не интересами литературы руководствовался Симонов, когда писал свою статью» [5, с. 429]. И второе выступление: «Мы критикуем его [Эренбурга] не как борца за мир, а как писателя, а это - наше право. Вот, в частности, он обиделся на Симонова за его статью об «Оттепели». Зря обиделся, потому что не вырвись Симонов вперед со своей статьей, другой критик по-иному сказал бы об «Оттепели». Симонов, по сути, спас Эренбурга от резкой критики. И все-таки Эренбург обижается...» [5, с. 444].

Эти выступления Шолохова оставляют странное впечатление. Чувство «кулуарности» критического спора усиливается, потому что Шолохов явно знает что-то такое, чего не знаем мы, читатели. Во-первых, в первой речи он обрушился на Симонова, тогда как во второй - на Эренбурга. Во-вторых, фактически он обвинил обоих в неком странном сговоре. Но, кроме того, что сама модель этого сговора выглядит весьма, скажем так, экзотично, - статья Симонова сама по себе производит впечатление достаточно резкой (то есть трудно заподозрить его в подпольном «выгораживании» повести), а ответ Эренбурга кажется вполне искренним и эмоциональным.

Вероятно, Михаил Шолохов основывал свою точку зрения на знании каких-то фактов, которые нам, сторонним читателям, неизвестны. Опять же, это разговор с Симоновым и Эренбургом на каком-то внутреннем, «зашифрованном» языке.

Подводя итог, можно с полным правом назвать критическую кампанию 1954 года вокруг повести Ильи Эренбурга «Оттепель» революционной. Эта кампания поменяла основные, базовые лекала отечественной литературной критики. При всех очевидных художественных недостатках, «Оттепель» Эренбурга была тем редким произведением, которому удается запустить в обществе, в культуре некие новые механизмы, и не в последнюю очередь это произошло в литературной критике.

Литература