Лирические стихотворение Юстинаса Марцинкявичюса

Юстинас Марцинкявичюс. Стихи. Маленькие поэмы. На литовском языке. Вильнюс Изд-во «Вага». 1975

В наши дни чистый лирик такая же редкость, как и безукоризненный тенор. И кто знает, почему? Быть может, радиоактивная пыль, падающая с неба, нарушает чистоту голосов? Или в грохоте технической цивилизации трудно уловить высокие трепетные ноты? А возможно, современный человек не в состоянии вырваться из плена повседневности в сферу духовного самосозерцания, где только и рождаются «лирические мгновения»?

Оглянемся вокруг — повсюду происходит неудержимая эмиграция из лирического стихотворения в драму и повесть, в критический этюд и юмореску. Одни бегут безоглядно, другие возвращаются в лирику, как в дом отдыха после утомительных рейсов, третьи регулярно курсируют между станциями: стихотворение — драма — роман-стихотворение. Но все меньше тех, кто решается сверлить тончайший металл строки одно, второе, третье десятилетие подряд, не поднимая головы и не отходя в сторону, хотя дефицит истинной лирики сегодня ощущается остро как никогда.

Ниспадающая волна лирики рано подхватила и понесла талант Юстинаса Марцинкявичюса, появление которого Э. Межелайтис приветствовал торжественными словами: «Он родился поэтом». Но, едва выпустив первую книгу стихов, Марцинкявичюс сразу же переметнулся к поэме, затем к повести, еще позже — к поэтической драме, почувствовав, как и большинство современных лириков, что глобальные проблемы и шершавая фактура нашего века не поддаются переплавке в прозрачный лирический трепет. Монументальное величие и всесоюзная слава его поэм заслонили своей могучей тенью тихую сосредоточенность стихотворения. «Мне кажется, что поэт свою индивидуальность полнее всего может выразить в монументальном жанре — в поэмах... в такой малой форме, как стихотворение, ему не хватает пространства»,— пишет поэтесса Я. Дегутите.

Однако автор «Стены» и «Собора», крепко держа в руках обжигающую ось драматического конфликта, никогда не отказывался от маленьких пригоршней четверостишья. Описав круг по сложной орбите, он всегда возвращается в простое стихотворение, как в родной дом. Нужно стряхнуть дорожную пыль, заново вслушаться в себя, в полночной тиши прикоснуться к самой сути бытия. Стихотворение — это проверка своей духовной сущности, молитва, обращенная к высшей гармонии бытия, бескомпромиссная жажда правоты и действия. Пока пульсирует жилка четверостишья, до тех пор живы и другие ветви и структуры творчества. Поэтому вот уже двадцать лет Марцинкявичюс бежит от лирики и никак не может убежать. Это безнадежное и благословенное бегство обреченного на поэзию.

Из каждого рейда в глубь поэмы или драмы Марцинкявичюс возвращается с дарами, предназначенными простому стихотворению, принося с собой панорамный чертеж города, волевой жест нравственных понятий, условную декорацию, балладный строй с внезапной развязкой. У современной лирики он тоже заимствует наиболее интересные открытия — пунктир ассоциаций, обузданный верлибр, контур мифологического образа, экспрессивную цепь существительных без четкой взаимосвязи. Таким образом, поэт каждый раз возвращается в стихотворение изменившимся. И все же это возвращение, возвращение на знакомую и постоянную территорию, в уютное тепло традиции (в то время как в поэму часто приходилось идти неизведанными путями). Так Марцинкявичюс стремится сохранить равновесие: в одних случаях смело бросается вперед, в других ищет устойчивой почвы под ногами. Принцип равновесия — это фарватер классической традиции, в который все чаще сворачивают и другие корабли творчества поэта («Собор»).

Стихотворение Марцинкявичюса — не периферия творчества, а его опорный пункт— имеет достаточно четкие и постоянные внутренние координаты, которые интересно рассмотреть, когда вся лирика двух десятилетий собрана наконец в одном томе.

Несколько слов — земля, хлеб, дом, вода, огонь — открывают дверь в мир лирики Марцинкявичюса. Они тянутся от первого сборника, как неиссякающие речные русла. Это главные элементы человеческого бытия: здесь наше начало и наш конец. Стихотворение Марцинкявичюса почерпнуло эти слова в деревенской избе, подняло их до философских высот и снова опустилось в них же, как в родное гнездо. «Я вырос в деревне и люблю ее, как только может любить деревенский человек. Люблю землю, которая нас кормит. Леса, небо, воду»,— писал поэт. Под истлевшим порогом родной избы для него все еще лежат «чудесные слова». Ему мерещатся мучной ларь, да дежа, да пекло — уже ушедшие из деревни предметы. Ему необходимо посидеть у отцовского стола, отрезать ломоть черного хлеба, чтобы снова ощутить утоляющую голод ясность. Это психология крестьянского сына, постоянно оглядывающегося на свое начало (как пронзительно кисло антоновское яблоко морозным осенним утром!) и постоянно находящего в себе спокойствие землепашца (как прост путь человека от колыбели до гроба). Руки крестьянина, касающиеся коня, плуга и хлеба, его спокойствие, признающее за каждой вещью самостоятельное существование, рождают сочную пластику образа, ярко проходящую через всю лирику Марцинкявичюса. Мир складывается для поэта в конкретные формы, полные той ненавязчивой образности, что и народные песни.

Этой ночью иней покрыл
бабушкину яблоню.
Что будет, когда однажды утром
и твои волосы побелеют?
Стихи здесь и далее даются в подстрочном переводе

На гармоничное и ласковое существование среди деревенских вещей, идущее не только от ощущений детства, но и унаследованное от литовской классической лирики, наслоилась драматическая ситуация послевоенных лет, которая, в свою очередь, требовала точного решения. Многие молодые поэты, крестьянские дети, прошли через это горнило, трубя в ружейное дуло, и резкий звук развеял мягкую пластику образа. Но таланту Марцинкявичюса дано было стремительное и единое движение мысли, которое не разрушило зрительного образа, а подняло его до постижения всеобщих вопросов. «Всю жизнь я искал одну точку, из которой исходят все прямые»,— писал поэт. Ему непременно нужно было увидеть средоточие, куда сходятся вещные нити, увидеть, как связаны между собой земля, звезда, человек. Ему было необходимо «себя хоть раз вокруг земли обвести». Лишь осмыслив целостность мира, поэт мог найти свое место в историческом времени и принять на себя ответственность за него.

Это страстная и строгая мысль, стремящаяся к окончательному ответу, как к спасению, сжала строку а стальную пружину афоризма. «Пою высокое напряжение чувства и состояние, когда люди становятся энергией, а не массой». Та же самая мысль делала слова — земля, хлеб, дом, небо, огонь — многозначными, вывела их на главные позиции, с которых мир представляется таким единым и бесконечным. Та же мысль завладела психологической ситуацией и замкнула ее в строгом русле проблемы. Логический каркас поддерживает всю структуру стихотворения. Это существенная координата лирики Марцинкявичюса, унаследованная из послевоенного периода вместе с энергичным движением к выводам, от которых, казалось, немедленно изменится мир, вместе с вереницами возвышенных категорий («Ты признаешь, земля, только труд, только чистую совесть и прямой путь»), С патетической интонацией («Я закрываю глаза и вижу, как миллионы рук землю к солнцу поднимают»), трибунно-морализаторским возгласом («Пусть потонут корабли, злом и пороками груженные») и с несколько форсированной оптимистической нотой («Сквозь ворота утра выходим, стае выше») — с этими внешними атрибутами активной мысли, неизбежными в час исторического перелома. Однако четкий логический рисунок и возвышенный том, впитавшиеся в память поэта вместе с мироощущением поколения, начинают порой весьма опасно заглушать подземные толчки, интуитивные прозрения, неожиданные нюансы образа — то таинственное напряжение стихотворения, которое в лирике XX века не раз безнадежно пытались выводить из-под всякой логизации.

Марцинкявичюс создал высокое напряжение стиха, не отказываясь ни от логической взаимообусловленности, ни от пластики образа. Как же это ему удалось? Ведь не один поэт, пытаясь брать только высокие ноты, сорвал голос или безнадежно заплутался в зарослях описательности.

Марцинкявичюс вернул лирике этическую рефлексию. В условиях новых социальных отношений и общественных проблем он по-своему продолжил традицию духовного самоанализа, столь последовательно заявившую о себе в творчестве В. Миколайтиса-Путинаса.

Разве долг поэта лишь воспитывать и поучать других? А кто ты сам? Почему так упорно не желаешь обернуться на себя? Разве судить себя не является первым долгом каждого человека? Как легкомысленно отвыкли мы от внутреннего совершенствования, на котором должно строиться все воспитание.

Марцинкявичюс подходит к стихотворению, как к исповедальне, чтобы признаться в своих слабостях, и покаяться, и обрести решимость стать совершеннее. Он наблюдает, допрашивает и судит себя перед лицом нравственных императивов, где нельзя притворяться, где ты обязан быть таким, каков есть на самом деле. «И так мучительно тоскуешь по далям, и так мучительно тоскуешь по высотам. И так мучительно спокойно без далей, и так мучительно спокойно без высот». Так возникает в личности поэта траектория подъема вверх, которая не позволяет застыть в нынешнем положении, а постоянно толкает к новому состоянию. Так рождается закон абсолютной справедливости; только не ходи на котурнах, будь настоящим и естественным. Эти различные импульсы —- каким ты должен быть и каков есть — постоянно перекрещиваются и создают внутреннюю глубину человека, столь естественно раскрывающуюся а лирика Марцинкявичюса.

Ощущение и переживание моральной ценности выводит психологическую ситуацию из сферы чувственной эмпирики. Отношение поэта к миру обретает серьезность и благородство. Марцинкявичюс сохраняет одухотворенный и возвышенный строй речи, характерный для классической лирики и постепенно сходящий на нет в наши дни...

Наблюдая себя, поэт не отгораживается от других людей и не выключается из исторической ситуации, где «поставлен, чтобы стоять, мыслить и все запоминать». Марцинкявичюс — певец совместного бытия людей, а не одиночества. Он жаждет прикоснуться ко всем земным предметам, событиям, судьбам и стать действием, изменяющим мир. «Мне надо себя поселить в тысячах земных дел»,— говорит поэт. Он любит истинно, постоянно, глубоко (какой редкий дар!), и эта доброта любящего, гармония совпадения, духовный свет озаряют все вокруг модуляциями спокойного, расположенного к людям голоса. Он сохраняет нерушимую веру в позитивные ценности, и на его лицо не накладывают отпечатка ни горечь опустошенности, ни нервная сумятица, ни ожесточенная ирония. Внутреннее ощущение цельности и полноты жизни — примечательная черта лирики Марцинкявичюса, тоже поднимающая ее в ранг классики.

Сегодня отпущу сердце погулять.

Я-то не пойду, я-то никуда не пойду-
вечер такой. что места себе не нахожу:
и такая невыразимая полнота,
и легкость, синяя, как дым,
и далеко, очень далеко слышно.
Вечер такой, что места себе не нахожу
«Такой вечер»

На основе этических ценностей в лирике Марцинкявичюса возникло настроение высокой ответственности, окружающее все атмосферой духовности. В привычном обнаружилось новое измерение: что-то незавершенное, уходящее вглубь, таинственно вклинивающееся в судьбу человека. Возникла странная, логически необъяснимая взаимосвязь явлений, какая-то неосязаемая, но чрезвычайно важная подлинность бытия, хотя в стихотворении, казалось бы, ничего не меняется — остается точный контур образа, всеохватывающее движение мысли, приглушенная драматургия баллады.

Помолчу и я.
Хорошо идти с молчащими реками.

Растет что-то в тиши.
Может, мысли?

Может, рыбы?
И рыбы, и мысли — безгласны.

За ночь поднимается трава —
как зеленое развесистое облако,
и молча осе говорит.
«Тишина»

Марцинкявичюс сохранил в стихотворении момент волнения. Это не трепет чувства, а неожиданное прикосновение души к какой-то сущности, слияние отдельной экзистенции с общими основами бытия, полное покорной доброты и духовного свечения. «Сестра тихая, осенняя земля! Наполненные водой, стоят следы агнца, и ты уже ничего не говоришь мне, когда, томимый жаждой, я опускаюсь пред ними на колени».

Стихотворение Марцинкявичюса всегда предельно просто и абсолютно органично.

...У колодца пьют лошади. Их длинные тени падают на двор. На крыше стоит аист, ворота распахнуты. Садится солнце... Как уютно и надежно это гнездо, словно слепленное из деталей родного края! Чем не бытовое описание или не декоративная идиллия? Но вот концовка стихотворения: «Не похож ли этот клен во тьме на грозящий перст? Ты не бойся: нам только кажется, что мы вечны». Все моментально меняется: раскалывается плоскость конкретного образа, разверзаются, как от подземных толчков, глубокие трещины, привычные реалии освещаются глубинным смыслом, а однократное действие внезапно обретает многозначность. Что-то неосязаемое вторглось в зримые предметы. Какая-то неведомая реальность встала над уютным домашним гнездом, да и над всей человеческой жизнью...

В повседневной мелочи поэт умеет увидеть непрерывное продолжение бытия, угадать сущность, которая простирается в бесконечности. Без такого «угадывания» не может возникнуть глубины, жизненно необходимой стихотворению. Не входит ли вообще в задачи лирики вернуть человеку ощущение всеобщности бытия, вернуть доступ к сути и глубине, затрудненный конкретикой быта?

Марцинкявичюс придал современному литовскому стихотворению новые масштабы бесконечности на основе рожденного советской эпохой образа мышления: ты — часть целого, ты должен постоянно совершенствоваться, сделав четкий выбор между добром и злом, ты — дитя народа и должен выразить его исторический опыт: «Я — одно из многих твоих окон, которыми ты смотришь на мир». На основе этих постулатов возникают могучие пласты художественного размышления, которые наполняют устоявшиеся образы совершенно новым содержанием, открывают невидимый смысл в клетках конкретности, умещают в мельчайших крохах деревенского быта ситуацию всего столетия.

Лирическое стихотворение Марцинкявичюса — это особый род восприятия и чувства, которому надо отдать всего себя: «За каждое чудо надо заплатить собою». Это голос очищенной человеческой сущности, свободной от всякой игры. Когда лирика становится эквивалентом человеческой сущности, от нее невозможно уйти.

В. КУБИЛЮС

Лирические стихотворение Юстинаса Марцинкявичюса. В. КУБИЛЮС // Дружба народов. - 1976. - № 10. - С. 261-264