Своеобразие мифологических реминисценций в поэзии М.А. Волошина
Крюкова Г.В.
Мифологические реминисценции, под которыми мы подразумеваем систему используемых в контексте оригинального поэтического произведения образов, сюжетов, метафор, тем, заимствованных из своеобразного мифологического банка данных мировой культуры, — это явление чрезвычайно характерно именно для поэзии серебряного века. Но формы его выявления могут быть не только различными по контексту, по способу включения в этот контекст, по задействованным художественным средствам, но и имеют сущностные различия.
В каждом отдельно взятом поэтическом контексте имеется свой принцип привлечения мифологизированных атрибутов. У А. Ахматовой это расширение образной системы и зашифрованность исторических параллелей, у Н. Гумилева — тематическая и сюжетная приоритетность, у О. Мандельштама — ассоциативное привлечение образов и т.д. Но при всей далеко не исчерпанной данным перечислением индивидуализированности наиболее крупных представителей серебряного века, в сфере мифологических реминисценций их явно объединяет очевидный, лежащий на поверхности соблазн. Во-первых, используя конкретный образ, сюжет, тему, ассоциацию, создать таким лаконичным средством-знаком собственную позицию или оценку описываемого явления. И, во-вторых, расширяя контекст собственной интерпретации, обогатить конкретно-исторические образы и явления универсальными смыслами и аналогиями.
Вместе с тем в поэзии, да и в творческом наследии в целом таких мастеров, как М. Волошин, мы наблюдаем еще более сложную систему включения мифологизированных атрибутов в оригинальный поэтический контекст.
Условно эту волошинскую специфику можно охарактеризовать в двух основных плоскостях:
I — совершенно традиционное, можно сказать, стандартное использование мифологизированных сюжетов, образов, тем, метафор, смысловых ассоциаций, вызываемых ими. Здесь и Карадаг — реальный и мифологизированный, и «Гераклов град — Кадикс», и «гневный Сурож и пенистый Азов». Если учесть при этом, что в религиозном отношении М. Волошин большую часть своей жизни находился, как он сам неоднократно признавался («Христианство мне из всех религий дальше всего»), в значительном отдалении от христианства: «Я язычник по плоти и верю в реальное существование всех языческих богов и демонов и в то же время не могу его мыслить вне Христа!», то можно представить, что употребление табуированного для истинно верующего человека имя Христа в одном ряду с именами, откровенно и подчеркнуто олитературенными, свидетельствуют действительно об исконном язычестве Волошина, о том, что он, очевидно, долгое время (предположительно до середины 20-х годов) находил опору в «иной вере», скорее всего — в «тайной науке». Об этом, как увидим позже, М. Волошин говорит в совсем иной интонации, используя качественно иную лексику.
Вместе с тем именно эта способность М. Волошина мыслить как бы уже готовыми мифологическими формулами, органично включая их в оригинальный поэтический контекст, давала особую свободу и многозначительность выражения собственной мысли. Так, до трагедии 17-го года и потрясений гражданской войны мифологические реминисценции Волошина рождались в ситуации объединенного и самоуглубленного одиночества автора, были проявлением суверенности его внутреннего мира, органичным фрагментом авторского потока сознания. И в качестве ведущих тенденций волошинских ассоциаций этого периода можно назвать две:
- миф, обращение к нему как бы противостояниями рутинности житейского опыта, унылой повседневности;
- миф противостоял сотворенной самим человеком цивилизации, которая приобретала более угрожающие черты, чем прежде природная стихия.
В этом контексте мифологизация в поэзии, да и самой жизни Волошина, была своего рода игрой, попыткой найти увлекательную и красивую форму противостояния тому образу жизни, который Волошину и многим его современникам казался удушливым.
II — Проходит всего лишь несколько лет, и в новых исторических условиях М. Волошин обращается к совершенно иным мифологическим параллелям:
- вместо «культурного героя», приносящего людям блага цивилизации (Прометей, Геракл, Ариадна, Немезида, Афродита...), в мифологиях возникает «экзистенциально-абсурдный» герой (с канонической точки зрения — антигерой), рвущий путы цивилизации, преступающий нормы морали и рассудка (Хаос, Армагеддон, Лета, Стикс).
Реконструкция древних мифологических сюжетов, по-новому интерпретированных и осовремененных, сочетается с привлечением исторических образов и ассоциаций, что вместе взятое создает уже совершенно оригинальный, орнаментированный мифом художественный текст. Такова, например, вереница стихотворений о гражданской войне: «Северовосток», «Гражданская война», «Красная Пасха», «Неопалимая купина», «Голод», «Бойня», «Террор»...
Все художественные атрибуты этих текстов приобретают двойственный смысл благодаря их контрастному совмещению с определенными мифологизированными событиями или персонажами. Таков основной прием стихотворения «Красная Пасха», где все события, связанные с символикой воскресения, соотнесены с гибелью:
Зима в тот год была страстной неделей,
И красный май сплелся с кровавой Пасхой,
Но в ту весну Христос не воскресал.
Аналогичным образом М. Волошин описывает многовековую историю России, привлекая в свой поэтический контекст атрибуты и образы мифологии, несущие в себе устойчивые смысловые ассоциации: «Святая Русь», «Русь глухонемая», «Русь гулящая», «Китеж», «Демоны глухонемые». Тем самым поэт как бы умножает первичный сюжет, выстраивая над ним свой оригинальный, но уже вторичный по мифологическому уровню текст. Кстати, этот же прием М. Волошин использует, создавая свои многочисленные заклятия от усобицы, от братоубийственной войны, от пожара и голода. Используя по сути уже канонизированную жанровую форму, он наполняет ее новым, остро современным содержанием, например, цикл «Возношения».
Кризисное состояние мира воспринималось М. Волошиным в контексте глобальной деформации изначальных архетипов, которые утрачивали свою константность и требовали как бы повторной ориентированности. Речь идет о таких архетипических константах человеческого и природного бытия, как дом, хлеб, очаг, дорога, вода, гора, детство, старость, любовь, смерть и т.д. И в этой ситуации, как и в аналогичном кризисном тупике начала XX века, М. Волошин находит для себя опору в «тайной науке», в ориентации на систему «учений, признающих существование скрытых сил в человеке и космосе, доступных лишь для «посвященных», прошедших особую подготовку», т.е. в оккультизме.
В самом начале 900-х годов (вскоре после отчисления из университета из-за участия в забастовочном движении) в мировоззрении Волошина происходят коренные сдвиги: его кумирами становятся В. Соловьев и Фридрих Ницше, «1900-ый год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения», - напишет Волошин позднее. Последующие два года наполнены событиями: жизнь в Париже, пробы художественной критики, ломка реалистического мировоззрения, увлечение творчеством русских и французских символистов, знакомство с Бальмонтом и историком-иезуитом Пирменгом, курс истории религии в Сорбонне, посещения Ватикана и открытия для себя католицизма — «спинной хребет всей европейской культуры» (М. Волошин), увлечение буддизмом, знакомство с тибетским Ламой Агваном Доржиевым. Эта изначальная подготовка определила положение Волошина «на равных» в кругу русских поэтов-символистов Блока, Брюсова, Белого после его возвращения в Россию в
И, наконец, окончательное приобщение к оккультизму — рубежный
Объем прочитанного, постигнутого Волошиным в оккультной сфере, просто уникален: Беме, Мейстер Эххарт, Парацельс, Сведенборг, Е.Т. Блаватская, Луи Жаколио, Скотт-Эллиот, Папюс, Ани Безант (кстати, и личное знакомство с ней в
Волошин абсолютно принимает главную цель этих обществ — найти синтез науки и религии (Штейнер переносил упор с восточных учений на христианство). В теософии Волошину были близки все ее основы: единство всего существующего, идеал кармы, идея перевоплощения, предваряющего жизненный опыт познания. И это система знаний, мифологизированная в своей основе, наполнила поэзию Волошина совершенно иным звучанием.
Обращаясь к глобальным мифологическим архетипам, М. Волошин включал их в свою поэтику в лексических формулах, понятных посвященным. Согласно концепции швейцарского ученого Карла Юнга, архетип — это прежде всего категория коллективного бессознательного. Архетип — это «первобытные образы, ментальные формы, присутствие которых не объясняется собственной жизнью индивида, а следует из первобытных, врожденных и унаследованных источников человеческого разума», «это одновременно образы и эмоции», это «не врожденные представления, а врожденные возможности предоставления... Прообраз или архетип есть фигура — будь то демона, человека или события — повторяющегося на протяжении истории везде, где свободно действует человеческая фантазия».
Процесс художественного творчества К. Юнг понимает как бессознательное одухотворение. Знание оккультных теорий, их трансформирование в традиционную мифологизированную конструкцию мира наполняет стихи и статьи М. Волошина этих лет: «Предвестник» (
Все дальнейшее творчество поэта оказалось насыщенным оккультными идеями, образами, гипотезами. Так, оккультная и одновременно мифологизированная идея посмертного многократного перевоплощения определяет всю концепцию стихотворения «Да, я помню мир иной полустертый, непохожий» (цикл «Когда время останавливается» 1903-1905 гг.). Сквозь призму «Эзотерического буддизма», «Тайной доктрины», «Света на пути», «Христианского эзотеризма» воспринял Волошин готические соборы Шартра и Руана, посвятив им полные тайнописи стихотворения и целые циклы, как, например, «Руанский собор».
Вдохновенный пантеизм Волошина, имевший оккультную основу, проявлялся в современно особом восприятии природы Киммерии и Коктебеля. Скалы, воды, камни, пещеры Волошин, как и положено посвященному, воспринимал как самостоятельные цивилизации, имеющие своих патриархов, свою внутреннюю структуру, свою длительность существования. Этот нетрадиционный — с нашей точки зрения — подход к наиболее хрестоматийным мифологическим сюжетам наполняет их совершенно новым — тайноведческим — содержанием.
Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 1998. – № 7-8. – С. 34-37.
Произведения
- Рождение стиха
- Сквозь сеть алмазную зазеленел восток
- Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель
Критика
