Андрей Платонов и язык его эпохи
В. Буйлов
Художественное наследие Андрея Платонова на протяжении десятилетий было предметом исследований, отвечавших духу своего времени, объектом литературной и внелитературной полемики, в которой фигура писателя рассматривалась в диапазоне от «истинного пролетарского писателя-реалиста», «не вышедшего» из народа, оставшегося с народом, и до юродствующего «подпильнячника» (по имени Б. Пильняка — самобытнейшего писателя и друга Платонова). Одним из главных факторов, определяющих такую разницу в подходах к творчеству Платонова, был его язык. Хотя, если поразмыслить, формально язык Платонова как раз отвечал духу времени. По словам Иосифа Бродского, Платонов «писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; и никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников — Бабеля, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, т.е. игравшими с языком каждый в свою игру (что есть, в конце концов, форма эскапизма), — он, Платонов, сам подчинил себя языку эпохи».
Такой «квазиязык утопии» можно условно, с некоторыми оговорками, рассматривать как некую вторичную семиотическую систему, «пристройку» к национальному языку, используемую определенной социальной группой. Он играет роль своеобразного стилистически маркированного сигнала, отделяющего «своего» от «чужого», роль речевого «пароля», обеспечивающего «проход» в социально ограниченную зону классово-идеологической коммуникации. Русский же литературный язык отвергается как язык буржуазии и интеллигенции, он становится предметом насмешек и гонений. Таким образом, создавая и пытаясь воплотить в жизнь утопию, «человек разрушает язык». Рождается новый, видоизмененный, советский язык, «поощряемый государством, формируемый государством», отстаивающий систему, особенностью которой была «декларативная утопичность», т.е. заявление о создании «идеального общества». Этот язык носит лозунговый, плакатный, декларативный характер. «Одни должны думать, другие — работать. Одни должны сочинять слова, другие — их изучать». Язык утопии отличается бедностью, отсутствием различия между словом письменным и разговорным, изменением ценности слов и их частотности. Основные черты языка революционной эпохи были еще в 20-е гг. описаны А.М. Селищевым.
Геллер так охарактеризовал особенности платоновского языка: «Глава парижской школы фрейдистов Жак Лакан пришел к выводу, что человек сначала говорит, а потом думает. Истина эта была известна Платонову, герои которого всегда сначала говорят, а потом думают... Причем они думают определенным образом потому, что говорят определенным образом. И говорят, и думают они по-особенному... Язык Платонова — язык, на котором говорит утопия, и язык, который она создает, чтобы на нем говорили. Язык утопии становится инструментом коммуникации и орудием формирования жителя идеального общества».
Можно высказать мысль, а можно сказать фразу. Но можно уже и мысли иметь в форме единожды заготовленных фраз, когда естественный сложный мыслительный процесс порождения речи подменяется механической подстановкой готовых клише. При этом речевая деятельность сводится к функционально-синтаксической организации языковых элементов лишь в рамках отдельного высказывания, исключая программирование и реализацию целостного текста и составляющих его содержательных блоков. Например, герои Платонова могут произносить только отдельные фразы, но не способны складывать их в развернутую речь. Об опасности необратимых изменений в человеческой мыслительной природе, как, впрочем, и о других последствиях тоталитарной переделки общества, еще в XIX в. предупреждал М.Е. Салтыков-Щедрин, гротескно наградив одного из своих сатирических персонажей органчиком, заменяющим мозги.
Изменения в языке в первую очередь коснулись советской литературы, которая была пропущена через мясорубку «нормализирования» соцреализмом не только в плане содержания, но и в плане формы. Андрей Платонов тоже пишет на языке данной эпохи. Но делает он это сознательно: формально подчинив себя языку утопии, он как бы раскрывает подмену общечеловеческих ценностей, выраженную в этом языке, и таким образом борется с языком утопии через его употребление. И «через язык» борется с самой утопией. Язык повести «Котлован» отличается преданалитичностью. Мы можем наблюдать процесс стенографирования языком мысли и чувства. Герои Платонова говорят то, что чувствуют, а потом уже думают, если вообще могут думать. Вот как определяется Платоновым способность представителей «нормализованной» (по словам Платонова) массы к мышлению: Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом — поневоле ему приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться; И с покорностью наклонял унылую голову, которой уже нечего было думать;... усталых, недумающих людей; ...Елисей ...от отсутствия своего ума не мог сказать ни одного слова; Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафронову его сомнения.
При отсутствии мысли платоновским персонажам нечего выражать в своей речи. Обращает на себя внимание некоторая намеренная двойственность такой языковой ситуации, смоделированной Платоновым, некий скрытый смысл, выражаемый писателем посредством своеобразного эзопова языка. Можно по-разному понимать такое положение вещей: 1) они вообще не могут думать — отучены системой или были уже такие; 2) они не умеют думать так, как от них требуется, а поскольку по-своему, самостоятельно думать запрещено, остается только чувствовать.
В свою очередь, представители советской власти — «заместители пролетариата» (перифраза Платонова), — силой навязав народу такой языковой и мыслительный режим, сами прекрасно к нему приспособились: ...запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу, — и там Козлов пугал и так уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и подкованностью.
Андрей Платонов называет главную причину такой массовой мыслительной деформации: Тебе, Вощев, государство дало лишний час на твою задумчивость — работал восемь, теперь семь, ты бы и жил — молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто же действовать будет?.
Творческую манеру Андрея Платонова и его стиль называют по-разному. Это и «абсурд», и «сюрреализм», и «ёрничество» и «косноязычие», и «неправильная прелесть языка». Жанрово некоторые его прозаические произведения определяют как утопию или антиутопию. Платоновская антиутопия может быть представлена как социально направленная сатира, выраженная в гротеске, реализованная в органической взаимосвязи с такими элементами литературнохудожественной условности, как миф, символ, аллегория, мениппея, карнавализация.
Попытаемся же провести выборочный анализ языка повести «Котлован», чтобы увидеть, какими конкретными формами литературно-художественной условности и какими языковыми изобразительными средствами пользуется автор для повышения экспрессивности текста, его художественной выразительности, для достижения сатирического эффекта и как язык повести соотносится с языком эпохи, в которую писал Платонов.
Художественное пространство повести строится на гротеске, позволяющем создать по форме ирреальную, карнавализированную, но в то же время узнаваемую картину социалистического переустройства мира. Гротесковая символика вызывает у нормального, думающего человека скорее ужас, чем улыбку: Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и, расставив пешеходов в виде пятикратной звезды, стал посреди всех и произнес свое слово, указывающее пешеходам идти в среду окружающего беднячества и показать ему свойство колхоза путем призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее будет плохо.
Платонов карнавализирует сюжет: цена человеческой жизни в новом государстве настолько упала, что даже гробы используются в качестве обыкновенного житейского инвентаря, и это не вызывает ни у кого удивления или протеста: Чиклин сказал, что ...было отрыто сто пустых гробов: два из них он забрал для девочки — в одном гробу сделал ей постель на будущее время, когда она станет спать без его живота, а другой подарил ей для игрушек и всякого детского хозяйства: она тоже имеет свой красный уголок.
Гротеск приобретает символическое значение, подводя черту под всей системой, поставившей уничтожение своих граждан на массовый поток: «А к чему же бревна-то ладят, товарищ активист?» — спросил задний середняк. — «А это для ликвидации классов организуется плот, чтоб завтрашний день кулацкий сектор ехал по речке в море и далее»...
Платонов активно использует аллегорию. «Нормализованные» жизнь и труд «нормализованных» работников вызывают у него ассоциацию с животной жизнью. Коллективистское содержание новой жизни еще больше усиливает платоновское ощущение «стадности» человеческого существования. Его аллегорические обобщения приобретают концептуальный характер, вынося приговор системе в целом: ...лошади сплоченной массой миновали улицу и спустились в овраг, в котором содержалась вода... затем выбрались на береговую сушь и тронулись обратно, не теряя строя и сплочения между собой... На дворе лошади открыли рты, пища упала из них в одну среднюю кучу, и тогда обобществленный скот стал вокруг и начал медленно есть, организованно смирившись без заботы человека.
Наравне с гиперболой, гротеском, аллегорией и т.д. Андрей Платонов активно пользуется и таким художественным и стилистическим средством сатирического отображения действительности, как ирония, которая нередко граничит с сарказмом. Писатель смеется над советскими лозунгами, ставшими для некоторых способом мышления: — Эх! ...жалобно произнес кузнец. — Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: «Да здравствует Первое мая!».
Он иронизирует над абсурдностью проводимых кампаний: «Слушайте наши сообщения: заготовляйте ивовое корье!» — И здесь радио опять прекратилось. Активист, услышав сообщение, задумался для памяти, чтобы не забыть об ивово-корьевой кампании и не прослыть на весь район упущенем, как с ним совершилось в прошлый раз, когда он забыл про организацию для кустарника, а теперь весь колхоз сидит без прутьев;
издевается над ложным партийным энтузиазмом: Активист сидел с тремя своими помощниками, похудевшими от беспрерывного геройства и вполне бедными людьми, на лица их изображали одно и то же твердое чувство — усердную беззаветность;
иронически разоблачает примитивность мышления «заместителей пролетариата»: Активист желал бы еще, чтобы район объявил его в своем постановлении самым идеологическим во всей районной надстройке, но это желание утихло в нем без последствий, потому что он вспомнил, как после хлебозаготовок ему пришлось заявить о себе, что он умнейший человек на данном этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой.
Иронию сменяет горький сарказм, когда Платонов описывает истязаемый народ: По колхозной улице также находились нездешние люди: они молча стояли в ожидании той радости, за которой их привели сюда Елисей и другие колхозные пешеходы. Весь ужас положения этих крестьян заключается в том, что радость — это уже ожидающий их зловещий плот-эшафот, приготовленный к смертельному для них спуску в море.
В следующем отрывке скрыт намек на активно проводимую партией борьбу с «правым» и «левым уклонизмом»: На улицу выскочил всадник на трепещущем коне.
- Где актив? — крикнул он сидящему колхозу, не теряя скорости.
- Скачи прямо! — сообщил путь колхоз. — Только не сворачивай ни направо, ни налево.
Платонов пишет не «языком мысли», но «языком чувств», используя его как прием отражения современной ему действительности, внося в него элементы гиперболизации и метафоричности. Автор активно использует метонимический перенос, особенно для описания коллективистского сознания, когда думают все одинаково и одновременно: «Какую лошадь портит, бюрократ!» — думал колхоз; Вышедши наружу, колхоз сел у плетня и стал сидеть, озирая всю деревню...; — А куда? — спросил колхоз...
Платонов использует метонимическое олицетворение, придавая безличным в основе своей советским административно-политическим инстанциям характер сознательно действующей казенной силы. В качестве действующего лица выступают даже отвлеченные понятия: ... однако этот молотобоец не числился членом колхоза, а считался наемным лицом, и профсоюзная линия, получая сообщения об этом официальном батраке, одном во всем районе, глубоко тревожилась.
Прием метонимии позволяет разглядеть уродливый лик власти:
- ...Это окрпрофбюро хотело показать вашей первой образцовой артели...; Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, — сказали в завкоме.
Посредством метонимии передается казенное отношение представителей власти к трудящимся: Чиклин глядел вслед ушедшей босой коллективизации, не зная, что нужно дальше предполагать...; ...пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий...
Платонов активно использует оксюморон. Постановка рядом двух противоположных по семантике и стилистической окраске слов придает предложению экспрессию сарказма: ...и теперь наблюдал со спины животного великое рытье.
Использование антитезы создает эффект относительности любых, даже самых категоричных идеологических суждений, впечатление алогичности происходящего. Путем иронического обыгрывания противоречивых идеологических штампов, допускающих частую нестыковку фактов жизни и деклараций, Платонов высмеивает глупость советской пропаганды: По последним материалам, имеющимся в руке областного комитета, — значилось в конце директивы, — видно, например; что актив колхоза имени Генеральной Линии уже забежал в левацкое болото правого оппортунизма.
Текст «Котлована» отличается стилевой многослойностью. Условно можно выделить три стилевых уровня, взаимодействием которых определяется особенное, неповторимое звучание прозы Платонова. Для стиля делового отчета характерно обилие профессионально-технической и официально-деловой лексики. Вкрапление Платоновым этой лексики в повествование, где присутствуют слова и фразы других стилей, создает эффект необычного пафоса, приподнятости, столь характерных для языка утопии. Именно слова «высокого» стиля выступают в предложениях иной стилевой характеристики эмоционально-смысловыми центрами. Стиль объективного повествования определяется общеупотребительной, нейтральной, часто разговорной, даже диалектной лексикой и используется Платоновым для раскрытия первого плана повествования — изображения конкретного в жизни. Стиль возвышенного повествования с преобладанием собственно возвышенной лексики способствует платоновскому «домысливанию» мира обыденных отношений, придает им оттенок возвышенности, что характерно для языка утопии, часто служит средством оформления авторской иронии или же, напротив, помогает Платонову выразить собственное романтическое видение мира, свое представление об особой значимости для него многих общечеловеческих категорий, таких, как «счастье», «душа», «любовь», «добро» и др.
В целях достижения наивысшей языковой экспрессивности и сатирического эффекта Платонов активно использует бюрократический, казенный язык: ...Каждый, как говорится, гражданин обязан нести данную ему директиву, а вы свою бросаете и равняетесь на отсталость. Это никуда не годится, я пойду в инстанцию, вы нашу линию портите, вы против темпа и руководства...; Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так я вас попрошу стать попассивнее, а то время производству настает! А тебе, товарищ Чиклин, надо бы установку на Козлова взять — он на саботаж линию берет.
Платонов иронизирует над мифологизацией идеологии, над мышлением образами-картинками, образами-плакатами по типу «Окон РОСТА»: ...Мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!..
Он сталкивает церковнославянскую лексику с канцеляризмами, верно обозначив эту характерную черту клишированной советской идеологической речи, о которой упоминал также Селищев: Прощай, — сказал ему Софронов, — ты теперь как передовой ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения...
Платонов прибегает к стилизации под народный язык для создания сатирического эффекта: — Очнись! — сказал ему Чиклин. — Ляжь с медведем и забудься; — Бедняку нигде не страшно: я б давно записался, только зою сеять боюсь. — Какую зою? Если сою, то она ведь официальный злак!. В последнем случае проявляется платоновский сарказм: идеология распространяется не только на язык, но и на все другие сферы, в частности на сельскохозяйственную науку («официальный злак»).
В «Котловане» обыгрывается характерное для большевиков использование в идеологической речи военной лексики (мобилизовать, фронт строительства): Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства! Крапива есть не что иное, как предмет нужды заграницы.
Советская официально-бюрократическая речь у Платонова насыщена такими элементами, как акты побуждения (директивы, прескрипции), акты принятия обязательств (комиссивы), акты-установления (декларации, вердикты, оперативы) и т.д.
Платонов также прибегает к интересному приему, который заключается в стилизации речи под речь «заместителей пролетариата». Один из персонажей «Котлована» воспроизводит характерные черты речи двух погибших активистов, Сафронова и Козлова, в воображаемом разговоре с ними: «Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь, как ты: стану умнеть, начну выступать с точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне можешь не существовать...; — А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду, но тебя начну иметь постоянно. Всю твою погибшую жизнь, все твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что ты считай себя живым. Буду день и ночь активным, всю организационностъ на заметку возьму, на пенсию стану, лежи спокойно, товарищ Козлов!
Для синтаксиса речи платоновских персонажей характерны неопределенно-личные, обобщенно-личные и безличные конструкции: личностей нет — есть что-то «там», «наверху». Жизнь регламентирована до предела: сон — часть зарплаты, и его посчитали. Перестань брать слово, когда мне спится, а то я на тебя заявление подам! Не беспокойся — сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут...
Для создания сатирического эффекта Платонов использует исловообразовательные средства. Образования с суффиксами -ец, -щик, -щин-, в новом, советском языке выражают отрицательное отношение говорящего к предметам или явлениям, названным именем с этими суффиксами: перерожденец, алилуйщик, штурмовщина. Платонов вкладывает в уста своих героев рядом с такими словами пародийные новообразования: Значит, я переугожденец? — все более догадываясь, пугался профуполномоченный. — У нас есть в профбюро один какой-то аллилуйщик, а я, значит, переугожденец?; ...Влежащей директиве отмечались маложелательные явления перегибщины, забеговщества, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с отточенной остроты четкой линии.
Таким образом, взаимодействие семиотической открытости платоновского текста и его структурной и смысловой законченности при активном включении разнообразных форм художественно-литературной условности создает тот неповторимый платоновский стиль, который никак нельзя упрекнуть ни в подражательстве, ни в блеклости форм содержания и выражения. И уж конечно, можно лишь очень условно говорить о «подчинении» Андрея Платонова языку эпохи, языку утопии. Напротив, писатель не только заявляет о подмене общечеловеческих ценностей, выраженной в языке утопии, но и сознательно борется с этим языком посредством его употребления в своем антиутопическом повествовании. В результате сложного синтеза взаимно дополняющих друг друга художественных форм и системы языковых изобразительных средств образуется не поддающийся никакому копированию и переработке идиостиль Андрея Платонова.
Л-ра: Русская словесность. – 1997. – № 3. – С. 30-34.
Произведения
Критика
