А что такое любовь?
Зубков Ю.
Шествие пьесы Михаила Рощина «Валентин и Валентина» по театрам страны приняло едва ли не повсеместный характер. Постановки по этой пьесе идут в Москве и Ленинграде, Киеве и Новосибирске, Хабаровске и Смоленске, Туле и Свердловске, Ярославле и Шадринске... Словом, не так-то легко отыскать город, где бы пьеса эта не ставилась. И чаще всего зрительные залы на ее представлении бывают переполнены. В антракте и по окончании спектакля обычно возникают жаркие споры...
В чем же секрет столь быстрого распространения, столь жгучей популярности этой, как обозначил в подзаголовке сам автор, «современной истории»? Ответ на этот вопрос, мне кажется, не может быть однозначным.
Прежде всего пьеса эта привлекает узнаваемостью житейских ситуаций. Вот мать Валентины, восемнадцатилетней студентки, возмущается тем, что ее дочь шла в метро в обнимку с парнем, которого она, как говорит, любит. Она несла его шапку, а он - ее портфель... Разве не встречаем мы каждый день в метро, в скверах, на улицах подобные пары и разве не вызывают они у нас самые разные эмоции? Для нас стали привычными такие понятия, как атомная электростанция или атомный ледокол, искусственный спутник земли или полет человека в космос, но всегда вызывают взволнованный отклик такие бытовые явления, как длинноволосый парень, особенно если рядом с ним стоит или идет девушка в брючках и понять, кто же из них мужского пола, а кто — женского, почти невозможно, беззастенчивость отношений, принимаемая иными за простоту... Ну, еще идут в обнимку — туда-сюда, а вот когда парень ведет девушку, взяв рукой за шиворот, — это уж непременно вызовет живую реакцию прохожих...
Узнаваемость ситуаций в пьесе «Валентин и Валентина» не сводится, однако, только к случаю в метро. Здесь узнается многое. И опоры бывших однокашников Валентина о том, есть любовь или ее вообще нет, и судьба Жени, старшей сестры Валентины, двадцатисемилетней женщины, за иронией которой скрываются душевная опустошенность и цинизм, и вмешивающаяся во все разговоры Валентина, тоже студента, с матерью его младшая сестра — школьница Маша, рано повзрослевшая и на многое имеющая уже свой взгляд и о многом свои суждения. Основное же — узнается стремление восемнадцатилетних, еще не оперившихся, к самостоятельности, к независимости от взрослых в решении своей судьбы, забота матери Валентина, проводницы, без мужа поднимающей троих детей, о сыне, о том, как бы он не надорвался, взвалив на свои плечи непосильную ношу, тревога матери Валентины за дочь, за то, не ошибается ли она, не принимает ли мимолетное увлечение за любовь...
Пьеса привлекает далее тем, что все ее коллизии лично касаются каждого зрителя. У каждого из взрослых есть дети и внуки, и им приходит пора любить, настает время для замужества и женитьбы. Трудно отыскать мать и отца, дедушку и бабушку, которые были бы равнодушны к тому, как сложится судьба человека, которому они дали жизнь, которого вынянчили и выпестовали, вскормили и сформировали. И молодых женщин с трудной, подчас горькой личной судьбой — а разве нет таких?! — не может не затронуть судьба Жени с ее поездками в Севастополь с чужим мужем, бравадой, тщательно скрываемой завистью к тем, у кого есть семья, дети. И не только молодых женщин, но и матерей и бабок Жениных ровесниц, и тех, кто, подобно Валентине, только еще вступает в сознательную жизнь... И ровесниц и ровесников Валентины и Валентина, ждущих любви или уже встречавших ее, от верных или опрометчивых решений и поступков которых во многом зависит едва ли не вся их будущая жизнь... Пьеса адресуется одновременно и к сердцу, и к разуму зрителей, естественно побуждая каждого сопоставлять свои чувства и мысли, мнения и поступки с чувствами и мыслями, мнениями и поступками людей, с которыми знакомят нас автор и театр.
Нет сомнения, что главной побудительной причиной, заставившей автора взяться за перо, была мысль о любви. Точнее говоря, желание дать бой тем, кто под разными мотивами и предлогами отрицает любовь. Как тем из ровесников юных героев пьесы, кто полагает: «Скоро все будет запросто — понравилась — подошел, спросил: да? нет? И все, вся любовь»... или: «Любовь закрепощает, начинаются всякие мучения, то, сё, любовь — кабала...», так и тем из взрослых, кто, подобно матери Валентины, ссылаясь на «долгий, горький опыт», восклицает: «А эту любовь мы знаем!.. Туман рассеивается, остается грубая жизнь. Заплаканные глаза, больничный потолок, пустота и отвращение. Вот и вся ваша любовь!» А возможно, и Лизе, матери Валентина, которая хотя и не отрицает любовь как единственную основу, на которой только и можно строить семью в нашем обществе, но тем не менее наставляет сына: «Ох, не по себе ты дерево рубишь!.. Не станет она с тобой в трудностях жить. И любовь выскочит из нее, как пар». Автор сталкивает разные точки зрения на любовь, высказываемые теми или другими героями пьесы, но его стремление утвердить любовь как чувство, отсутствие которого несказанно обедняет, обкрадывает человеческую жизнь, прочитывается в произведении отчетливо, и в этом также следует искать секрет популярности «Валентина и Валентины».
Сильную сторону этой «современной истории» составляет стремление драматурга исследовать ее и сделать это досконально и скрупулезно. М. Рощин сопоставляет, сталкивает разные точки зрения на любовь, проводит своих юных героев не только через непонимание и недоверие родителей к их чувству, но и через искус всевозможными соблазнами.
Ну разве не искус для Валентины ее встреча с капитан-лейтенантом Гусевым? Своего любимого Валентина подкармливает бутербродами, покупает ему мороженое, билеты в кино и метро, а Гусев, можно сказать, всемогущ и щедр. Он так и понимает любовь: «Это когда хочется все отдать, когда ходишь и ждешь: кто возьмет, кому отдать, что еще сделать? Чем еще обрадовать, удивить, украсить? Любишь одеться? Пожалуйста, будешь у меня как куколка! Хочешь там всякую мебель? Ради бога! Колечки-цацки? Возьми! Не потому, что я тебя покупаю, а потому, что мне приятно, мне хочется сделать для тебя! Все, что хочешь!..» Гусев живет в романтическом городе-герое, у него «гениальная квартира», из окон которой «всегда... видно море». Способны увлечь юную женщину и его мундир, и его полная опасностей и риска профессия.
Все ли девчонки способны пройти через этот искус и не изменить своей любви? Наверное, не все. Далеко не все. А Валентина выходит победительницей. «Вы мне нравитесь, Саша, — говорит она Гусеву. — Но я люблю другого человека». И пусть не верит и злится Женя: «Эти герлочки ничего не понимают!.. Ты приезжай через годик, и девушка уже забудет, как его звали-то», — Гусев, унимая раненое самолюбие, с глубоким пониманием и уважением относится к признанию Валентины. А что касается любви, слов Жени: «Может, никакой любви вообще нет?.. Любовь! Семечки!..» — он ей возражает так: «Любви, конечно, нет, но очень хочется, чтобы она была». Нет — в его жизни. Но он очень хочет, чтобы она появилась. И от огромной искренности Гусева, от серьезности его мгновенно вспыхнувшего чувства к Валентине искус для нее становится еще острее и глубже.
Два искуса подстерегают и Валентина.
Первый — в лице товарки детства, соседки по квартире Кати. Катя по Валентину «с детства тает» и, что тоже важно, «своя», ей «ничего не страшно, все трудное в жизни видела, на хлебозаводе работает, ручек не побоится замарать». Да и у Веры Павловны, матери ее, «комнатка... вторая есть», и ей, Вере Павловне, Валентин «как сын». Через этот искус Валентин проходит довольно легко — и тогда, когда отбивает словесные атаки матери, и тогда, когда сама Катя зовет его ехать в деревню, напоминая о прошлых днях, о том, как вместе «в Первомайке были».
Искус второй посложнее и поопаснее. Исчезла Валентина — уехала с сестрой на встречу с «каплеем» Гусевым. Валентин не знает, где она, мечется — не пришла на свидание, и вот тут-то возле него и появляется бывшая его однокашница — соблазнительная Дина. И нетрудно понять, что Дина давно любит этого парня и сейчас прикладывает все усилия, чтобы вырвать его у счастливой соперницы. Она и, как пишет автор, «танцует, демонстрируя себя», и ревность Валентина пытается вызвать, рассказывая ему о молодом хирурге Аркадии Иваныче, который, когда она идет по «коридору, в обморок падает», и откровенно призывает Валентина: «Побудем молодыми-то!..» Но только до Валентина все это не доходит — он не с Диной сейчас, в ее комнате, а где-то далеко, там, где его Валентина. И тогда Дина взрывается: «Если бы меня кто так полюбил, я бы не знаю, что сделала! Я бы на край света пошла!» Но Валентин и на этот раз вряд ли что понимает — ему просто не до Дины с ее переживаниями.
Драматург проводит своих героев и через испытание на зрелость, на право быть достойными любви. И здесь Валентина с ее тепличным испытанием едва не терпит крах. Она сама смело шла навстречу близости с Валентином — первой близости в своей жизни. Но сказать о том, что остается в эту ночь у Валентина, матери, бабке, сестре не посмела, солгала: готовлюсь, мол, к зачетам у подрули «и, может, заночую». А на следующее утро ею овладевает панический страх перед случившимся. «Ужас! Это же ужас, если вдуматься!.. — восклицает Валентина. — И все это я, все это происходит со мной, с маменькиной дочкой, с бабушкиной Аленькой, с чистюлей, — я же брезгливая, я даже газировку не пью никогда на улице. Бог ты мой!.. Вот что такое любовь, вот она какая, я поняла! Любовь — жестокая и беспощадная вещь, она ничего не щадит, она как пожар на страшном ветру. Она входит в нас, словно чума, и нельзя вылечиться. И мы — уже не мы, от нас остается только оболочка: в нас вселился, и размножается, и пирует сумасшедший микроб, который мы бессильны остановить со всей нашей наукой, техникой, мудростью. И если выживешь, излечишься, все равно будешь в шрамах. Где я?»
Чуть ниже я вернусь к этим словам юной героини произведения. Пока же замечу, что, по авторскому замыслу, ее возвращение к Валентину — после разрыва — в самом финале знаменует победу Валентины над этим паническим страхом, преодоление ею себя во имя любви.
Итак, М. Рощин, рисуя житейски достоверные и распространенные ситуации и говоря со зрителем о вопросах, его остро волнующих, утверждает мысль о любви. Словно вторя Валентине, сравнивающей любовь с «чумой», с «пожаром на страшном ветру», говорит в финале Прохожий, которого приятель Валентина Бухов спросил о любви: «Да, это то состояние, почти болезненное, это психически навязчивая идея, когда ты думаешь только об одном... Любовь — это колдовство... В этом есть ощущение удара, катастрофы...»
Все так — и боль, и радость одновременно... И тем не менее после знакомства с пьесой М. Рощина возникает ряд вопросов, на которые автор так и не дает ответа. И первый из них: а любовь ли это — чувство Валентина и Валентины? Все помнят фильм «А если это любовь?». Мальчик и девочка тянутся друг к другу. Взрослые осуждающе относятся к их влечению. Создатели фильма, как бы возражая взрослым, ставят вопрос, выраженный в названии картины. Ну, а если не любовь? — возражу я. Если всего-навсего увлечение, проходящее, как дым? Тогда осуждение создателями фильма взрослых напрасно, ложно?.. Давайте попытаемся разобраться в этом применительно к пьесе «Валентин и Валентина».
Что стоит за воспоминаниями юных героев об их первой встрече, за осуждением старших («Убил бы я всех!», «Мои просто не слышат... Им сто, а они двести!»), за взаимными признаниями («Она. Валечка, милый мой... Он. Алечка... Ты меня любишь?.. Она. Да. Очень».)? Одно — ожидание близости. Вот он, первый разговор об этом: «Он. А ты придешь? Она. Да. Он. Точно? Она. Да. Он. Точно-точно? Она. Ты безумный. Он. Да, я безумный. Ты придешь?..» Затем следует сцена в доме Валентина. Валентина тревожится, что может вернуться из кино Маша, а Валентин успокаивает ее. «Она. Не надо, подожди... Он. Аля! Она. Подожди, милый... Он. Аля, ну!.. Она. Ты думаешь только об этом... Он. Алечка!.. Она. А если случится что-нибудь? Ты понимаешь?.. Он (беспечно, по-мальчишески). Ну, Алечка!.. Ну, родишь мальчика, подумаешь!» И наконец, следует сцена после ночи, проведенной героями в комнате Катюши... И здесь ничего иного не открывается за их словами, кроме физического влечения. И даже когда Валя чуть отстраняется от Валентина: «Как с тобой семью строить? Только будешь целоваться», — она слышит ответ: «А для чего ж ее строить?.. Щи варить?.. Она. Не щи, а ячейка общества. Основа государства. Он (шутливо, с озорством). Долой семью, частную собственность и...». Герои много говорят о любви, о том, что час, прожитый друг без друга, ими потерян. Конечно, если нет влечения друг к другу, нет и любви, развалится любая семья. Но семья может развалиться и в том случае, если между мужем и женой не будет духовной близости, идейной общности, единства нравственных целей и интересов.
По ходу действия Валентина называет своего возлюбленного «жутко идейным», «марксистом». Но в чем его, с позволенья сказать, марксизм, идейность? В осуждении родных Валентины, которые тревожатся за ее судьбу? В утверждении применительно к себе и Валентине, что «человечество... смертным боем бьется против крепостного права, совершает революции... Человек хочет быть человеком, а не рабом...»? Да простит меня Михаил Рощин за резкость, но не напоминают ли все эти тирады Валентина небезызвестное восклицание фонвизинского Митрофана: «Не хочу учиться, хочу жениться»! Ведь вокруг этого, по сути дела, вращается значительная часть действия. А там, у Фонвизина, также, видимо, имела место акселерация!..
После ночи, проведенной вместе, Валентина говорит об испепеляющей силе любви. Но от этого само понятие «любовь» не становится в сознании и словах героев более ёмким, глубоким, вместительным. Ведь может быть и так: двое любят друг друга, они соединили свои судьбы, и однажды на соседней улице случается пожар. Но им нет дела ни до кого. Пусть горит все синим пламенем... Так что такое в данном случае любовь — поэзия или мещанство, добро или зло? И может быть все напротив: любимых касается все... Так какая же она, любовь Валентина и Валентины? Общественная индифферентность, инфантильность юных героев — их самое уязвимое место, как и самая уязвимая сторона рощинской пьесы в целом.
Общественная аморфность, расплывчатость героев пьесы неизбежно приводят к тому, что время, в которое они живут, наш общественный уклад не находят в их любви своего выражения. Полностью согласен я с рецензентом постановки пьесы «Валентин и Валентина» в Новосибирском театре «Красный факел» Э. Фоняковой, когда она приводит в начале своей статьи, опубликованной на страницах газеты «Вечерний Новосибирск», строки из стихотворения Е. Евтушенко: «История — не только войны, изобретенья и труды... Она и в том, как обнимают, как пьют, смеются и поют...». Согласен и тогда, когда она сама пишет: «И хотя в сущности своей чувство любви однозначно, все же Ромео и Джульетта любили друг друга иначе, нежели Руслан и Людмила, а Данте и Беатриче — не так, как Петр и Феврония из знаменитой древнерусской повести».
Однако посмотрим, как дальше Э. Фонякова определяет «неповторимые особенности любви Валентина и Валентины, рожденные нашей эпохой». «Как же любят Валентин и Валентина? — спрашивает она и тут же отвечает: — В общем, очень просто: каждый из них сделал драгоценное открытие. Из всех людей на свете Ему необходима лишь Она, а Ей — Он». Ничего не скажешь, содержательное открытие, будто бы незнакомое Ромео и Джульетте, Данте и Беатриче!.. Впрочем, любя всепоглощающе, глубоко, страстно, герои Шекспира и Данте не отстранялись от мира, напротив, они вбирали в свою любовь весь мир.
«Нашему веку, — продолжает Э. Фонякова, — свойственны прямота и товарищеские интонации в сфере общения. Любовь родилась радостно, легко, так же легко и радостно звучат взаимные признания, легко и радостно принимается совместное решение — быть вместе до конца своих дней». Решения-то принимать, конечно, легко, но почему мы должны в этом плане верить юным героям на слово? Где в их отношениях тот запас прочности, который в состоянии обеспечить выполнение этого решения? Видимо, Э. Фонякова и сама чувствует зыбкость своих рассуждений о выражении эпохи в любви Валентина и Валентины, так как дальше вдруг, именуя их «голубыми героями», заключает: «Впрочем, так бывает часто: «голубые» главные герои несколько проигрывают в соседстве со второстепенными, где автор свободнее от своего магистрального замысла, где присутствует жанровость».
Что же касается легкости самой любви, вспомним высказывания и Прохожего, и самой Валентины после ночи, проведенной ею с любимым. Да что после ночи!.. Задолго до нее Валентина, говоря о любви, восклицает: «Она такая, что мне страшно». И мать ее удивляется: «Откуда такие страсти, такое безумие?» Вот вам и легкость, якобы свойственная веку!..
Однако попытаемся поискать теперь этот самый «запас прочности», следуя совету Э. Фоняковой, в позициях, высказываниях некоторых второстепенных персонажей, там, где «присутствует жанровость». Разумеется, не у матери и бабки Валентины, не у матери Валентина, которые против скоропалительной женитьбы своих чад, а у других героев, хотя, замечу кстати, позиция матери Валентина, едва ли не укладывающей Валентину в постель к своему сыну, зная, что ее семья категорически против их брака, все же достаточно скользкая, уязвимая.
Женя не хочет для Валентины повторения своей судьбы: любила Толю, вышла по совету матери за Игоря, выгодного жениха, а «к Толику еще два года потом бегала», семья развалилась... Что же она советует сегодня сестре? «Уходи, Валя... Люби, пока любишь! Разлюбишь— уйдешь! Зато не надо будет врать всю жизнь и проклинать себя потом!» Как видим, о сиюминутном счастье думает Женя, на него ориентирует сестру, а не о том, чтобы «быть вместе до конца своих дней».
А вот какой «запас прочности» обнаруживаем мы в словах Риты, подруги матери Валентина: «Я уж любила, любила и натерпелась через эту любовь, не тебе говорить, и били меня, и мучили, и чуть насовсем не убили, а я как дура, ей-богу! Как в кино про любовь или в театре — умираю! А как понравился человек — не могу, и все! Да вспомни, говорю себе, дура ты проклятая, вспомни, сколько ты натерпелась, сколько слёзонек пролила, сколько кровушки твоей на эту любовь ушло, словно ты на войне всякий раз побываешь и вся израненная ворочаешься! Говорю себе, все знаю, а сердце:
тук-тук! Тук-тук! И уж руки сами собой глаза намазывают, чулки натягивают, все самое лучшее на себя, все самое чистое, а сердце поет, и бежишь к нему, и стоишь перед ним, сукиным сыном, как будто в первый раз... Пока жива буду, пока морщинами не испекусь, пока руки-ноги и все такое на месте, буду пить я эту отравушку, потому что слаще нет ничего!»
Субъективно Рита защищает право Валентина и Валентины, которые, как говорит его мать, «до предела дошли», на любовь, но объективно весь этот монолог подвергает острейшему сомнению серьезность, долговечность чувств юных героев. Звучит в нем все то же требование, что и в словах Жени: «Люби, пока любишь».
Ну, а Прохожий, произносящий в финале столь пространную и столь страстную декларацию в защиту любви?! Есть семья, дом. «Жена замечательный человек...» Дочки: одной — тринадцать, другой — семь... «Браки, как говорят, совершаются на небесах, и этот брак тоже...» И вдруг — любовь... «Как поезд метро, когда он вырывается из тоннеля на метро-мост: все дремали, качались, читали газеты, и бац — солнце, небо, река блестит...» Кто возразит: так, мол, в жизни не бывает?! Никто. Но на вопрос Бухова: «Это вы ее ждете? Да?» — Прохожий, улыбаясь, отвечает: «Я жду свою жену...» Где же здесь «бомба, разрыв, все снесено взрывной волной...»? Оказывается, все уцелело, все на месте, и он, с авоськой в руках, ждет жену!.. Или, может, это к жене на четырнадцатом или пятнадцатом году жизни у него вдруг проснулась такая любовь — «состояние почти болезненное»? Ведь и подобное бывает!.. Тогда зачем юным героям так торопиться сегодня? А если не к жене, значит, сохраняя семью, таись, молчи и обманывай... Тогда, может, также не след уж так спешить?.. И снова не запас прочности, а зыбкий фундамент неизвестных возможностей.
А раз нет в пьесе реального запаса прочности отношений Валентина и Валентины, нет ничего, по сути дела, кроме акселерации, проснувшегося влечения юных друг к другу, возникает и еще один упрек в адрес автора —упрек в прямолинейности, с которой он выносит обвинительный приговор тем, кто не согласен с желанием юных влюбленных непременно уже сегодня, сейчас соединить свои судьбы... Это касается не только матери Валентины с ее сентенциями: «Распущенность — больше ничего!» или: «Если так, то с сегодняшнего дня ты вообще не будешь никуда ходить...», но и мудрой бабки, нет-нет да и уподобляющейся дочери: «Ты лучше возьми утюг да сразу бабку по голове!..», «Нам вообще на кладбище пора, а им место освободить», и школьного товарища Валентина — Карандашова, парня серьезного и умного, считающего, однако, по воле автора, певцов любви Шекспира и Пушкина недоумками. Вероятно, будь крепче позиция Валентина и Валентины, не пришлось бы автору заставлять их противников играть с ними в поддавки.
Известны слова Вл. Маяковского, противопоставлявшего такие понятия, как «любовный эпизодчик» и зодчие «новых отношений и новых любовей». Так в чем же суть, в чем смысл этих «новых отношений и новых Любовей»? Поэт отвечает на это в очень лаконичном стихотворении «Секрет молодости»:
Нет,
не те «молодежь», кто восхода
жизни зарево, услыхав в крови зудеж, на романы
разбазаривает.
Разве
это молодость?
Нет!
Мало
быть
восемнадцати лет.
Молодые —
это те, кто бойцовым
рядам поределым
скажет
именем
всех детей:
«Мы
земную жизнь переделаем!»
Вот этого общественного, гражданского нерва остро недостает восемнадцатилетним героям пьесы Михаила Рощина. Спору нет, пьеса «Валентин и Валентина» написана художником не только способным, но и чутким к повседневной жизни людей, к ее коллизиям и потребностям. Однако одной лишь узнаваемости, житейской достоверности этих коллизий явно недостаточно для того, чтобы произведение стало значительным явлением искусства, духовной жизни нашего общества. От писателя требуются зрелость мысли, ясное понимание того, способствует ли все то, что хочет он сказать своим произведением читателям и зрителям, поступательному движению нашего общества или, напротив, способно это движение затормозить?
Словно бы постоянно ощущая уязвимость позиций своих юных влюбленных, автор пьесы торопится к ним с подмогой — то кто-либо из «стаи» спешит поддержать их морально, а то и материально, то Рита, то Женя, то Прохожий, рассуждая о любви, объективно имеют главной своей целью убедить нас в правоте Валентина и Валентины. Но в том-то и суть, что характер, содержание этих рассуждений, как мы уже видели, достаточно расплывчаты и двусмысленны. Они скорее рождают желание остановить влюбленных от поспешных шагов и решений, чем солидаризироваться с ними. Видимо, автор и сам еще недостаточно глубоко продумал аргументацию тех выводов, к которым стремится, так сказать, подтолкнуть читателей и зрителей. Природа же его художественного дара такова, что она невольно вступает в противоречие, в борьбу, если хотите, с его субъективными намерениями и выводами.
Но если незрелость мысли, скороспелость выводов из ситуации, пусть даже выхваченной из самой действительности, очерченной достоверно, непростительны художнику, то вдвойне непростительны они критику, главным назначением которого является соотнесение произведения искусства с действительностью, тех нравственных, социальных выводов, которые предлагает нам автор, с выводами, рождаемыми самой жизнью. Как бы ни было даже велико обаяние достоверности тех или иных ситуаций, рожденных воображением драматурга, критик не может ограничиваться лишь верхним слоем произведения, не пытаясь проникнуть в его глубины, постичь корни и истоки тех явлений, о которых говорит писатель.
Л-ра: Зубков Ю. Герой и конфликт в драме. – Москва, 1975. – С. 111-122.
Произведения
Критика
