Закон контраста
Анатолий Пикач
Евгений Винокуров прежде всего поэт города, не в том смысле, в котором мы говорим об урбанистической лирике начала века, исполненной удивления перед лунами фонарей и фантасмагорией большого скопища людей и вещей, но в нынешнем смысле этого слова, когда все это горожанину в высшей степени привычно и само собой разумеется. Привычны и ничего не меняют по сути и обмолвки типа: «Я, горожанин, осени не вижу», «Жизнь в современном городе тесна», «Луна случайна в городском пейзаже».
Как раз герой Винокурова чувствует себя как рыба в воде в городской чересполосице. Поза поэтического уединения ему чужда. «Когда-нибудь однажды в „Гастрономе" я выбью сыра двести грамм...» О чем бы это? О нечаянной встрече в сутолоке с женщиной, которую когда-то любил. Сюжет лирического стихотворения окликает вас из людской толчеи — в ГУМе или электричке, у кинотеатра или журнального киоска: «Обложка иностранного журнала: вот женщина...», «Цирк не люблю: вон те жуют, а те...», «Сократ целый день на рынке. Олеша в „Национале"».
Может быть, в каком-то пищеблоке,
В баре, где висит табачный дым,
Мы продолжим наши диалоги,
Прежний разговор возобновим?
А сколько именно таких разговоров у Винокурова! Конечно же, он поэт-собеседник едва ли не в каждом своем стихотворении. И вовсе это не философская лирика, а запальчиво философствующая, как бывает в живом общении — в дружеском кругу или со случайным попутчиком. А это существенная разница, кажется, не учтенная критикой. Он говорит не только в людской разноголосице, но и от ее имени. Динамика массовой, городской жизни и в коротких, как рекламная вспышка, названиях книг: «Характеры», «Ритмы», «Зрелища», «Жест», «Контрасты».
Да, видно, есть потребность
в менестреле...
Вот, крошечный, он вышел
на панели
Гигантских европейских городов...
Следовательно, загвоздка в том, как из-под спуда городской чересполосицы вытянуть живую душу города, за толпой угадать человеческое лицо. Случайная встреча на улице и стандартные фразы: «Как жизнь?» — «Да ничего». — «Ну, будь», — и вдруг у собеседника вырывается: «Жена на той неделе умерла».
«...Зашел бы, как-никак...»
Я на него
Гляжу. Он козырек надвинул.
«Э, он плачет...»
...Спроси: «Как жизнь?» — ответят:
«Ничего...»
Но это ничего еще не значит.
Мир Винокурова всегда и непременно веществен и телесен, но художественная подоплека этой его особенности переменчива. Сначала она мотивируется эфемерностью тонких материй перед очевидностью военной и суровой жизненной прозы. «Я видел мир таким, какой он есть», «Выл мир пред нами обнажен, как жуткий быт семьи в бараке». Естественно и признание: «Скупой и тонкий дух березы в те годы я не понимал».
Он дает ощутить читателю вкус военного быта с той физической осязаемостью, при которой мы слышим даже, как «вода стонала, хлюпала, пищала в зазоре меж подошвой и ступней». А вот другой зазор, десятком лет позже: «Все это вздор, покуда бездны нет меж мыслью промелькнувшей и гортанью». Это уже эстетический принцип, это о поэте, которому «была необходима сила бычья, скосив белки и шею наклоня, ворочать маховик косноязычья».
Осязательная плотность мира становится источником поэзии. Ему нравятся цветы из камня. «Любите плотность мира, — восклицает поэт, — на ощупь мир правдивей!», «Величье осязанья! Как сладко осязать!»
Но это скорее зрение живописца. Каков же лирик? «И лирик пот с мясистых щек стирает, и плачут все сидящие вокруг». Языческое и «варварское» у Винокурова нередко провозглашается источником духовности, как в стихотворении о Рабле — «Вот этими ж губами в сале о небесах пролепетать». Винокуров любит шаржировать свою мысль, довести ее до гротеска или гиперболы. Он публицист и спорщик, полемизирующий со стерильным представлением о духовности: «Люди стесняются, что они не ангелы». Он смеется над теми, кто поет романсы «с таким видом, будто у них нет пищеварения».
Винокурову нравятся эти кричащие контрасты. Вновь и вновь он ехидничает: «Я обожаю старые гравюры. Особенно такие хороши, где прыгают мордастые амуры вокруг Психеи, то есть вкруг души». Но и права «Психеи, ласточки, души» этим контрастом не ущемлены. Вдруг акценты смещаются: «Обессилев, валялось тело у дороги в грязи, в поту. А душа между тем летела, словно ласточка в высоту».
Любителю однозначных формулировок в поэзии легко ловить поэта на самопротиворечии. Только что он славил мир телесный, налитый тяжестью, а тут вздох сожаления: «О, если б стать сумел я легким...» И — еще проще, не так отвлеченно: «О, если б воспарить над бытом...»
Здесь Винокуров коснулся своей главной темы. Из поэтов военного поколения он, может быть, больше других стал поэтом мирной жизни, повседневности. Он — ее исследователь. Его интерес к ней сродни интересу социолога и психолога. Бытовое время циклично: «Так и живи, как прежде! За „Вечеркой"...», «По четвергам купание детей...» Но педантичный читатель будет поставлен в тупик неуклонной двоякостью отношения поэта к быту. Вот он с категоричностью призывает гнать его, как назойливо жужжащую муху, и даже готов кинуть все «и, палку взявши, в даль уйти по шпалам». Он и читателя предупреждает: «Когда-нибудь ты стукнешься о быт, как о комод в нелепом коридоре». Наконец, он называет обыденность своим извечным врагом — тупым, дремучим и зловещим: «Обычен суп. Обычен запах крова. Обычна смерть...»
И тут же — нечто противоположное о тех же буднях: «Давно люблю обычные слова»... «Я слушаю. Алло! А, это ты. Да, суп стоит, я ожидаю, милый». С той же категоричностью объявляет спасительным возвращение в быт, «где пар витает над кастрюлей».
Свойство Винокурова мыслить антитезами и контрастами, парными мотивами может, как трещина, пройти и сквозь отдельное стихотворение, как в «Пророке». Домочадцы встречают на пороге поэта и, естественно, не видят на его лбу «высокого провидческого знака». Их вопросы незатейливы. Достал таблетки? Отправил письма? Заплатил за газ? Поджидает героя и вечный атрибут винокуровской поэзии — дымящийся борщ, но, оговаривается он, «где-то там оставил я за дверью котомку, посох и багряный плащ».
Взаимоотношения между жизненной прозой и возвышенной духовностью и впрямь прихотливы и изменчивы. Они то мирятся, то враждуют, но всегда у Винокурова приговорены к взаимному испытанию: быта — духовностью, духовности — бытом. Это испытание ежечасное, в тысячах ситуаций. И стоит ли удивляться, что «пророк», восклицающий: «Я слово „вдохновенье" не отдам», — вдруг боится высокопарности: «Меня витийства дар не осенил», «Мне грозный ангел лиры не вручал, рукоположен не был я в пророки».
Это не противоречие, а спасительное для поэзии уловление тока живой жизни, меняющейся ситуации, когда недавно еще уместное начинает звучать фальшиво. Винокурову удается дать поэтическое выражение мгновенной вспышке:
Сейчас пускай здесь будет радость вся!..
И вот поэт идет в свою конурку
С пакетами. И с ним его друзья.
Бутылки ставит. Нарезает булку.
...А завтра? Что же? То стезя иная...
Пусть все сейчас! И он живет, не зная,
Что завтра будет. Он сейчас живет.
В глубине его поэтической мозаики, за множеством ситуаций, угадываются «прозы пристальной крупицы», то предшествование поэзии прозе, о котором писал Баратынский.
Но есть в калейдоскопе его антитез сквозные, проливающие свет на творческие принципы поэта. «Имел он страсть чрезмерно обобщать, — протестует Винокуров. — Я единичность полюбил с тех пор: вот дом. Вот сад. Вот человек на лавке». Грубая телесность винокуровского мира во многом связана с этой установкой на единичное, эмпирическое. Но и сам он тяготеет — и особенно в последних книгах — к разговору о всеобщих сущностях, даже к поэтической дедукции. Какие же пружины движут миром? Читатель уже не удивится, что это поочередно: игра, риск, спор, дух протеста, искренность, плач, смех, здравый смысл, безрассудство и... даже танцы: не откроет ли смысл вселенной какое-то па? И не отражается ли мир, как в микрокосме, в артели по выведению пятен?
Тут уж совершенно ясно, что перед нами не просто иронические гиперболы мысли, а фарсовые, порой феерические, зрелища, даже аттракционы, как говорит сам Винокуров. Вспоминаются сатирические оды раннего Маяковского, фантасмагории молодого Заболоцкого. Я думаю, что очень многое в этих аттракционах мысли, несколько велеречивых, Винокурову не удалось, но опыт их любопытен и в поэтической судьбе самого поэта, и в исканиях нынешней поэзии в целом.
Можно на миг представить историю как бесконечный водевиль с переодеванием: «история костюмов — история души». Но и у этой феерии, как всегда у Винокурова, есть стихотворение-оппонент:
...Серьезен я! Проходят годы.
Я трудно щурюсь: надо мне
Под этой мелкой рябью моды
Увидеть нечто в глубине.
Здесь уж окончательно разъясняется двоякость отношения поэта к быту.
Что такое быт в «Пророке»? Таблетки, письма, квартплата, батон... Этому раздробленному, мелочному быту противостоят интегральные эмблемы романтической поэзии — котомка, посох и багряный плащ. Но в современной жизни и высокие духовные понятия давно поддались аналитическому расщеплению. И, наоборот, слово «очаг» само есть интегральная эмблема, собирательное, бытийное лицо быта, освященное вековыми традициями.
«Я медлю в век безумных скоростей...» Мы принадлежим этим скоростям, как человек, сидящий в автомобиле. Все это достаточно тривиально. Но что делает Винокуров?
Все мчат! Летят! Подобно виражу.
Авто заносит бешено по краю
Над пропастью!..
Один я не спешу.
Прикуриваю. Дым кольцом пускаю.
Винокуров хочет спасти естественный жест человека; внутри летящего времени продолжает циркулировать естественный человеческий ритм. И купание детей по четвергам живописуется с той же любовной неторопливостью. Обыденный жест, помноженный во времени или пространстве на тысячи и миллионы таких же, приобретает черты бытийности, особого ритуала. В шутку, но и всерьез — это любой, самый пустяшный жест, например, человека с кружкой пива у ларька: «Пьют пиво так, как его должно пить».
Пьют пиво, к стенке привалясь спиной — Расстегнут ворот, сдвинута фуражка, — И вытирая тыльной стороной Ладони рот, и отдуваясь тяжко.
Пить пиво — то особый ритуал!
Все найдено — от позы и до жеста...
«Отставив ногу, локоть отведи...» — это уже прямой инструктаж, как стать монументальным изваянием человеку, пьющему после рабочего дня свою традиционную кружку. Изваяние — предельная форма завершенности в текучем мире, в веке скоростей...
Век скоростей? А если по закону контраста, антитезы вывернуть наизнанку привычное представление? Разве устойчивость уклада современной жизни, повторяемый круговорот повседневности не создает ощущения неподвижности? Куда мчат по шоссе велосипедисты? И не получилось ли так, что именно в XX веке «средь городских громад великой скорости запасы... изнуряюще томят».
Винокуров афористичен, следовательно, его слово в известной мере однозначно, но отсутствие полутонов он восполняет, бесконечно тасуя варианты, меняя все время смысловой ракурс стиха.
В силу разных вещей современный мир раздроблен на тысячи и тысячи явлений, сложно переплетенных. Поэзия в свете информационного взрыва! Мозаичная культура! Что можно ответить на полупрезрительные эти восклицания одного из критиков? Да, мы живем среди этой мозаики и чересполосицы. И перед нами маячит идеал целостности, бытийности. Чем дальше, тем более этот идеал мы вынуждены будем искать в горниле той жизни — разъятой и расщепленной на тысячи составляющих, — которой живем сами. Страшно, если для нас померкнет обаяние первоначальной гармонии, но это все от романтической ностальгии. Это нас не избавит от необходимости искать тепло очага в глубинах собственной жизни.
И вот последняя антитеза винокуровской поэзии, а если угодно — первая. «Мир разложил на части Пикассо... Слеза стекает... Разложи! Попробуй!» Истина в стакане с водой, а не в воде, разъятой на кислород и водород. Если бы расщепили понятия, как атом, то мир взорвался бы и рухнул. «Я ничего не знаю. Просто плачу. Где все понять мне? Просто плачу я». Идеал — целостность. И все-таки путь к этой целостности — через предварительное разъятие. Об этом у Винокурова немало, в этом суть его поэзии.
И, наконец, вопрос его, обращенный столько же к себе, сколько ко всем нам:
Мы мир подробно разобрали в усердье многовековом.
Мы обнаружили детали, как в механизме часовом...
Мы разобрали мир.
Но кто же его возьмет и соберет?
Л-ра: Звезда. – 1977. – № 9. – С. 213-215.
Произведения
Критика
