Война как народная трагедия в эпической драме Т. Гарди «Династы»
Л.В. Дорофеева
В 1904-1908 годах в Лондоне вышло в свет монументальное произведение Томаса Гарди «Династы» — эпическая драма о войне с Наполеоном, в трех частях и ста тридцати сценах, — над замыслом которой писатель работал с 1874 года, по сути всю жизнь.
Гуманист Гарди, покоривший Англию серией замечательных романов: «Вдали от шумной толпы», «Тэсс из рода д’Эрбервилей», «Мэр Кэстербриджа», «Джуд Незаметный», к концу прошлого века стал в своей стране корифеем, «одним из великих духовных вождей современности», к голосу которого жадно прислушивались. Совершенно особое положение Гарди в английской прозе было обусловлено тем, что он, по словам английского критика Дуффина, отдал «особую дань духу века — Демократии. Он воспел Демос в его способности быть индивидуальностью безграничной тонкости и олимпийского величия». Эту оценку Гарди подтверждают созданные, им трагические характеры Майкла Хенчарда, сломленного хищным буржуазным миром, поэтичной, чистой и несчастной крестьянской девушки Тэсс Дарбейфилд, влюбленного в знание бедняка-правдоискателя Джуда Фаули.
В первом десятилетии XX века Гарди заслужил известность не только как прозаик, но и как поэт. На закате жизни он предпринял грандиозный труд по созданию «Династов». «Династы» явились вершиной его поэзии, отмеченной чертами высшей философичности, глубокого гуманизма, страстной антивоенной направленностью (сборники «Стихотворения о Прошлом, и Настоящем», «Посмешища жизни», «Прозрениям и др.). Как поэт, выше всего в искусстве поставивший искренность и правду, Гарди был больше ценим, чем многие его современники, даже те, которые превосходили его в мастерстве, в поисках и утверждении новых, поэтических форм. Талантливый поэт Киплинг, отдавший свое перо на службу милитаристам и колонизаторам, не выдерживал сопоставления с Гарди; оно «низводило Лауреата Империи до простого комедианта мюзик-холла». В поэтическом творчестве Гарди восхищало нежелание прятать голову в песок и закрывать глаза на вопиющие противоречия жизни, как делал оптимист поневоле — очень крупный поэт Роберт Браунинг. Голос Гарди звучал громче песен новых поэтов, детей XX века, декадентов разного толка: Вальтера де ла Маара, Т.С. Элиота, Эзры Паунда. Автор книги «Новые явления в английской поэзии» Ливис пишет, что Томас Гарди создавал большую поэзию «не из мира «дневных снов», но из положения человека, как оно являлось в свете современной мысли... Он представлял твердый мир, с земной почвой под ногами». Решительно предпочитающий Томаса Гарди всем остальным поэтам того времени критик Лукас замечает, что его поэзия так же относится к творчеству этих последних, как «реальный мир — к теням»: «...это не мечта — то, куда он нас выводит, а зрелище, — и не перспектива, уводящая нас от реальности, в которой мы живем, но зрелище этой реальности более живое, чем наше. Он не стремится создавать иллюзии, но разрушает их. Правда его поэзии безжалостна».
«Династы» Гарди — это попытка наиболее полного синтеза его философской мысли. Как философское произведение, содержащее эпическую концепцию вселенной в драматической форме, оно приближается к «Фаусту» Гёте и в некоторых чертах родственно «Прометею освобожденному» Шелли. По стремлению глубоко проникнуть в смысл земного существования и определить тенденцию развития человеческого общества это произведение сопоставимо с «Божественной комедией» Данте и «Потерянным раем» Мильтона. Гарди писал, что хотел «показать человечество как величайшую сеть или ткань, которая дрожит каждой частью, если в одном месте потрясти, — как паутина, когда ее заденешь...». По воплощении замысла «Династы» не стали великим произведением мирового значения, подобно творениям Гёте и Данте, но Томаса Гарди не смутило это. «Критики, — писал он, не могут никогда понять, что неудача может быть величественнее, чем успех... Иметь силы вкатить камень, весящий центнер, на вершину горы — это успех, а иметь силы вкатить камень в 10 центнеров лишь на половину той же горы — это неудача. Но последнее — в 2-3 раза более трудное дело». Гарди задумал свою эпическую драму как «Илиаду Европы», как широкое историческое полотно, массовый портрет человечества в один из самых острых и ответственных моментов. Для нас наиболее интересно и важно то, что его мысль сосредоточилась на причинах, смысле и сущности войн как общественных катастроф — в период созревания и подготовки войн куда более страшных, чем та, которая стала предметом его изображения. Мрачное предвидение новых катастроф вдохновило страстного гуманиста на этот труд, и хотя пути опасения человечества от войн не были им постигнуты, но правдивое, реалистическое разоблачение войны сделало это произведение значительным вкладом в дело мира.
Вначале интерес Гарди к теме наполеоновских войн, тревоживший его воображение с юности, выражался в желании создать цикл исторических баллад, и он даже приступил к их написанию (в сборник «Уэссекские стихотворения» вошли, например, «Песня сержанта», «Лейпциг», «Исповедь крестьянина»). Но позднее личность Наполеона, этого «злого гения», и связанные с его взлетом и падением судьбы государств и г миллионов людей, втянутых в кровопролитие, глубоко захватили его, и родилась эпическая драма, написанная белым стихом и прозой («не в духе шекспировских хроник»). Действие «Династов» охватывает значительный период времени (1805-1815). Сцены, предлагаемые читателю, переносят его в Лондон, в Париж, в Россию, в Испанию, в кабинеты министров, в палату общин, в будуары королей, в свалку атаки, в гущу событий... Так называемые «немые сцены» и пространные авторские ремарки позволяют драматургу показывать происходящее и крупным планом, и с высоты «птичьего полета», и с такого расстояния, что боги, если бы они существовали, могли наблюдать оттуда блестящий спектакль жизни, как из директорской ложи. «Показывается Европа, — начинается один из актов, — как распростертая и изможденная фигура. Альпы выглядят подобно спинному хребту, а разветвляющиеся горные цепи, как ребра, полуостровное плато Испании образует голову. Широкие вытянутые низменности раскинулись от Северной Франции через Россию, наподобие серо-зеленой одежды, подрубленной Уральскими горами и сверкающим Ледовитым океаном».
Это произведение не для театра, это скорее поэтический сценарий. «Династы» развертываются перед читателем туманной кинолентой, и отдельные «кадры» не заслоняют целого, а подчеркивают его. Это, конечно, странно, но композиция «Династов» такова, что по прочтении действительно остается впечатление просмотренного кинофильма. Вот наполеоновская ставка, и мы видим во весь рост Наполеона, видим мрачные угли его глаз, его резкие движения, слышим его одновременно металлический и капризный голос. А вот обозревается пространство между Лондоном и Парижем, которые кажутся «двумя роями огней, окруженных ночью ореолом, а канал между ними — как зеркало, отражающее небо, — ярче или мутнее, в зависимости от часа». Вот в «немой сцене» скупыми фразами дана панорама битвы английских и французских войск в Португалии. Автор с деловыми интонациями спортивного репортера сообщает о переменных успехах войск: «Пыль поднимается над этой суетой, слышны стоны людей и ржание лошадей... Французы отступают, оставив около двух тысяч мертвыми и ранеными на подкинутых склонах». А не эффектное ли, — не забывает отметить автор, — зрелище: французская армия — в синем, английская — в красном!
Хор Духов Сострадания вторит грому пушек под Ватерлоо:
... Смотрите: пышен конницы наряд,
Расцвеченный в калейдоскоп тонов,
Чтоб убедить нас в красоте войны!
Но загляните всадникам в лицо:
Любой из них — трагедия сама.
Война изображается Томасом Гарди как великое народное бедствие, конкретизируемое как бедствие индивидуумов. Столкновение нескольких армий, грандиозных сгустков человеческих масс хорошо смотрится разве только у карты маневров, где этими массами оперируют как отвлеченностями; когда Гарди стремится показать действительную физиономию войны, он спускается с высот. Яркий луч реализма Гарди выхватывает из водоворота будто бы «упорядоченных», но на самом деле жестких и хаотических событий, противных человеческому разуму и чувству, живые народные сценки, в которых, как в капле воды, отражается все, что несет война обыкновенному человеку, и мнение народное о происходящем.
Откипели крикливые заседания о войне и мире в парламенте, закончились споры между велеречивым Питтом («прямой, фигура с поднятым носом») и язвительным Шериданом, оратором оппозиции. Война идет. И вот уже назначен банкет по поводу победы при Трафальгаре, в которой погиб адмирал Нельсон — гордость Англии. «Патриотический спектакль» закручен вовсю. Народ по случаю празднества толпится на площади: Первый горожанин «... Мистер Питт вот-вот прибудет.
Мальчик
Я не люблю его. Он убил попугая дяди Джона.
Второй горожанин Это каким же образом, малыш?
Мальчик
Мистер Питт устроил войну, а для войны нужны матросы, дядя Джон вышел вечером на Уэлпинг Хай Стрит поболтать с хорошенькими леди, а вдоль реки была как раз облава — самая большая — и дядю Джона забрали на корабль воевать под командой Нельсона, а попугая дяди Джона все забыли.
В массовых сценах, показанных Гарди, французский народ осыпает «убийцу» Наполеона проклятиями.
Вся третья часть «Династов» изображает объединенною борьбу Европы с завоевателем. Это не только агония Наполеона, но и «агония Европы», обескровленной, задыхающейся от усталости, тоскующей о мире. «Она вновь похожа на распростертую изможденную фигуру, у которой Альпы образуют позвоночник, а разветвленные отроги гор — ребра. Испанский полуостров принимает вид головы, с которой сорвала кожа. Низины выглядят, как полусброшенное серо-зеленое платье, а море — как смятая постель, на которой лежит фигура». Главная мысль, угнетающая художника, — та, что, бессмысленная трата сил, десятилетие убийств и страданий в конечном результате не дало народам ничего, даже гарантии дальнейшего спокойствия и долгосрочного мира. В. конце поэтической драмы «Европа показана возвращенной к условиям не лучшим, чем предшествовавшие войне». Именно здесь интересно проследить соотношение пессимизма и оптимизма в своеобразной философии Томаса Гарди, положенной в основу «Династов». С одной стороны, он пришел к неутешительным выводам, что человечество осталось таким же варварским, как прежде, так как он «не считал прогрессом то, что не увеличивает гуманности в обществе». Отсюда в этом произведении так многочисленны примеры трагической ирония;
Второй горожанин ...Не может Время осушить тех слез —
В дворцах и хижинах, в полях и городах О сыновьях, отцах, мужьях убитых — Что нам слепят глаза. Есть избавленье От муки — все начать сначала.
Но с другой стороны, он «готов был утверждать, что золотой век возможен, если мы поймем, что все мы — части одного организма, и что боль в одном члене человечества отражается во всех остальных». Целью, поставленной Гарди в предпринятом труде, было постичь народ, человечество, как «коллективную личность». Он постиг народ как творящую, активную силу, и, кроме того, он надеялся на «коллективный разум», который рано или поздно вступит в свои права. Но политическая ограниченность Гарди не позволила ему разглядеть ближайшие исторические перспективы общества. Поэтому гуманист и демократ Гарди не знает, на что мог бы «коллективный разум» человечества опереться, чтобы стать действительным орудием справедливости, стать вечным стражем мира на земле. Оттого так и силен в «Династах» мотив судьбы, непознанных человечеством законов, чуждых добру и злу, определяющих течение событий.
Детерминизм «Династов» пытались целиком связать с влиянием идеалистической философии Шопенгауэра, с его книгой «Мир как воля и представление» и с книгой Гартмана «Философия бессознательного» (например, с этой точки зрения трактуется произведение в монографии Э. Бреннеке «Вселенная Томаса Гарди. Исследование мировоззрения поэта», Лондон, 1924). В последнее время в Англии и США появились работы,, защищающие самостоятельность философской концепции Гарди в «Династах» (X. Орел «Эпическая драма Томаса Гарди, Исследование «Династов», 1963) и независимость последней от Шопенгауэра. Имманентная Воля, Бессознательная Воля — эти термины у Гарди служат скорее метафорой развития. Мизантропическое, до конца пессимистическое содержание этих терминов у Шопенгауэра, отрицавшего всякую возможность активного вмешательства в жизнь человека, не способного препятствовать действию этих темных сил судьбы, было чуждо Гарди.
Гарди надеялся, что народ, обладающий активностью, сумеет сделать свою активность разумной. Он считал, что он одинок в этой надежде, но продолжал во имя нее оставаться самым искренним и мужественным писателем предвоенной Англии.
Л-ра: Вопросы русской и зарубежной литературы. – Хабаровск, 1966. – С. 111-121.
Произведения
Критика
