Томас Харди. Джуд незаметный
(Отрывок)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В МЭРИГРИН
Многие сошли с ума из-за женщин и сделались рабами через них. Многие погибли, и сбились с пути, и согрешили через женщин… О мужи! как же не сильны женщины, когда так поступают оне?
Ездра
I
Школьный учитель покидал деревню, и все, казалось, жалели об этом. Мельник из Крескома одолжил ему тележку с белым парусиновым верхом и лошадь, чтобы отвезти в город, расположенный милях в двадцати, его пожитки; багаж отбывающего учителя вполне уместился в этой повозке. Ведь кое-что из домашней обстановки предоставлял ему школьный совет, и единственной громоздкой вещью, которая принадлежала самому учителю, кроме ящика с книгами, было маленькое фортепьяно, купленное им на распродаже в тот год, когда он надумал заняться инструментальной музыкой. Но пыл его быстро угас, играть он так и не научился, и приобретение это сделалось для него постоянной обузой при переезде с одной квартиры на другую.
Ректор уехал на весь день — всякая перемена была ему в тягость. До вечера он возвращаться не думал, полагая, что за это время новый учитель уже приедет, успеет устроиться, и все снова войдет в свою колею.
Управляющий фермой, кузнец и сам школьный учитель в растерянности стояли посреди гостиной перед инструментом. Учитель заметил, что, даже если удастся погрузить фортепьяно в тележку, он все равно не знает, что делать с ним по приезде в Кристминстер — город, куда его назначили, — так как на первых порах получит там только временную квартиру.
К мужчинам подошел мальчик лет одиннадцати, который усердно помогал учителю укладываться, и пока те раздумывали, на что решиться, заговорил, вспыхнув при звуках собственного голоса.
— У бабушки есть большой дровяной сарай, может, поставить его туда, сэр, пока вы не устроитесь на новом месте?
— Предложение подходящее, — согласился кузнец.
К бабке мальчика, — старой деве, всю жизнь прожившей в здешних краях, — было решено направить делегацию и попросить ее на время поставить у себя фортепьяно, потом мистер Филотсон пришлет за ним. Кузнец и управляющий пошли взглянуть, пригодно ли помещение, и мальчик с учителем остались одни.
— Тебе жаль, что я уезжаю, Джуд? — ласково спросил учитель.
На глаза мальчика навернулись слезы; он не принадлежал к числу постоянных учеников, которые посещали школу днем и по-будничному близко соприкасались с жизнью учителя, он ходил лишь на вечерние занятия, и то только при теперешнем учителе. Сказать правду, школьники предпочли в этот день остаться в стороне, совсем как некие, небезызвестные в истории, ученики, и вовсе не горели желанием помочь.
Мальчик в смущении раскрыл книгу, которую держал в руках — прощальный подарок мистера Филотсона, — и признался, что ему жаль.
— Мне тожеу, — сказал мистер Филотсон.
— А почему вы уезжаете, сэр? — спросил мальчик.
— Ну, это длинная история, тебе не понять моих причин, Джуд. Станешь постарше, — тогда, может, поймешь.
— Я бы и сейчас, наверное, понял, сэр.
— Хорошо, только не рассказывай всем об этом. Ты знаешь, что такое университет и университетский диплом? Это то пробирное клеймо, без которого преподаватель никогда не добьется хорошего места. Мой план или, вернее, мечта сначала окончить университет, а потом принять духовный сан. Поселившись в Кристминстере или поблизости от него, я окажусь, так сказать, в главной ставке, а потому, если мой план вообще осуществим, мое присутствие там скорее поможет мне выполнить его.
Вернулись кузнец и его спутник. Дровяной саран старой мисс Фаули оказался сухим и вполне подходил для намеченной цели, да и сама она охотно согласилась отвести в нем место для инструмента. Фортепьяно решено было оставить в школе до вечера, когда будет больше свободных рук, чтобы перенести его, и учитель окинул все прощальным взглядом.
Мальчик, которого звали Джуд, помог рассовать всякую мелочь, и ровно в девять мистер Филотсон, попрощавшись с друзьями, сел на тележку рядом с ящиком книг и прочим своим имуществом.
— Я тебя не забуду, Джуд, — улыбнувшись, сказал он, когда повозка тронулась. — Смотри же, веди себя хорошо, не обижай животных и птиц и читай как можно больше. А если тебе случится попасть в Кристминстер, непременно разыщи меня в память старого знакомства.
Повозка со скрипом пересекла лужайку и скрылась за углом ректорского дома. Мальчик вернулся к колодцу, где оставил ведра, когда пошел помогать своему наставнику и учителю грузить вещи. Губы у него дрожали, он откинул крышку колодца, чтобы опустить бадью, и замер, припав лбом к срубу; лицо его было неподвижно-задумчиво, как у ребенка, раньше времени познавшего тернии жизни. Колодец был такой же старый, как сама деревня, и представлялся Джуду глубокой округлой ямой, на дне которой на расстоянии ста футов сверкал диск водяной ряби. Изнутри сруб оброс зеленым мхом, а у самого верха — лишайником.
"Сколько раз из этого колодца брал по утрам воду учитель, а теперь он никогда больше не придет сюда за водой, — с горестью подумал Джуд. — Сколько раз я видел как он склонялся над колодцем — так же, как я сейчас, — когда уставал вытягивать бадью и отдыхал, прежде чем отправиться домой с полными ведрами! Ну конечно что делать такому умному человеку здесь, в нашей сонной деревушке!"
По щеке мальчика скатилась слеза и упала в колодец. Утро было ненастное, и пар от его дыхания казался сгустком тумана, повисшим в неподвижном, тяжелом воздухе. Неожиданно его размышления прервал окрик:
— Принесешь ты наконец воду, бездельник несчастный!
Кричала старуха, которая вышла к садовой калитке из дома, крытого зеленым тростником. Нальчик тут же замахал ей в ответ и вытащил бадью, что при его росте потребовало немалых усилий, потом поставил бадью на землю; перелил из нее воду в свои ведра и, переведя дух, пошел с ними через влажную зеленую лужайку, прочь от колодца, стоявшего почти в самом центре деревни или, вернее, деревушки, которая называлась Мэригрин.
Деревушка, маленькая и старозаветная, ютилась в лощине меж холмов, примыкавших к гряде меловых гор Северного Уэссекеа. Но как бы стара она ни была, единственным памятником местной истории оставался, пожалуй, колодец — он один не менялся нисколько.
Немало домов с соломенными крышами и слуховыми оконцами было снесено за последние годы, немало деревьев повырублено. В числе прочего была разрушена старинная церковь, совсем уже сгорбленная, с деревянными башенками и причудливой кровлей. От неё остались лишь груды щебня; — камень пошел на стены хлевов, на садовые скамьи, на каменные опоры оград или на обкладку цветочных клумб по соседству. Вместо церкви на новом участке стараниями некоего гонителя памятников старины, заскочившего сюда из Лондона всего на один день, было воздвигнуто высокое здание в современном готическом стиле, столь непривычном для глаз англичан. От древнего христианского храма, так долго простоявшего здесь, не осталось и следа; на ровной зеленой лужайке, где с незапамятных времен было кладбище, о могилах, сровнявшихся теперь с землей, Напоминали лишь чугунные кресты по восемнадцати пенсов за штуку, с гарантией на пять лет.
II
Джуд Фаули был мальчиком хрупким, но все же два ведра, полных до краев, он донес до дому без передышки. Над дверью дома висела небольшая синяя дощечка, на которой желтыми буквами было выведено "Друзилла Фаули, булочница". В окне за свинцовой рамой с частым переплетом — дом был одним из немногих уцелевших старинных строений — виднелось пять банок с леденцами и тарелка с тремя сдобными булками.
Сливая у черного хода воду, Джуд услышал доносившийся из дома оживленный разговор между его двоюродной бабкой, той самой Друзиллой, о которой вещала вывеска, и деревенскими кумушками. Они видели, как уезжал" школьный учитель, и теперь перебирали подробности этого, события, пускаясь в предсказания относительно его будущего.
— А это кто? — спросила одна из них, судя по всему приезжая, когда мальчик вошел.
— Ах да, ведь вы ничего не знаете, миссис Уильямс. Это мой внучатый племянник, в ваш последний приезд его здесь еще не было.
Эти слова произнесла хозяйка этого дома — высокая тощая старуха; о самых обычных вещах она говорила трагическим тоном, обращая свою речь к каждой из своих слушательниц по очереди.
— Он с год тому назад приехал из Меллстока, что в Южном Уэссексе. Плохое у него счастье, Билайнда. — Она повернулась налево. — Он жил там со своим отцом, пока того не свалила лихорадка, в два дня не стало бедняги, вы ведь знаете, Кэролайн? — Она повернулась налево. — Уж лучше бы господь прибрал и тебя вместе с отцом и матерью, кому ты еще нужен, горемыка ты, горемыка. Так нет, навязался вот на мою голову, посмотрим на что он годен, а до той поры пусть зарабатывает, чем может, ничего не поделаешь. Сейчас он охраняет от птиц поле фермера Траутема. Это отвадит его от озорства. Что же ты отворачиваешься, Джуд? — продолжала она, когда мальчик под тяжестью чужих взглядов, словно пощечины бивших его по лицу, подался в сторону.
Тут местная прачка заметила, что, быть может, мисс, или миссис, Фаули (ее называли и так и этак) очень правильно сделала, взяв мальчика к себе, — он и одиночество ей скрасит, и воды принесет, и ставни на ночь закроет, да и в булочной пособит.
Мисс Фаули не разделяла этой уверенности.
— Ну что тебе стоило упросить учителя, — взял бы он тебя в Кристминстер и сделала из тебя ученого! — с угрюмой усмешкой заметила она. — Уж лучшего ученика ему, наверно, не найти! Мальчишка просто помешан на книгах, право, помешан. Похоже, это у нас в роду. Как я слышала, его двоюродная сестра Сью точно такая же. Я не видела девочку много лет, хотя родилась она здесь, в этих самых стенах. У моей племянницы и ее муженька после свадьбы год, a то и больше не было своего дома. Они завели его, уж когда… Ну да ладно, об этом я лучше не буду… Джуд, дитя мое, хоть ты-то не женись! Это не для нас, Фаули. Веришь ли, Билайнда, она, их единственная крошка, была мне как дочь родная, а потом пошел разлад. Надо же, чтобы девчушка столько пережила!..
Чувствуя, что вот-вот разговор зайдет о нем, Джуд ускользнул в пекарню и принялся за пирог, оставленный ему на завтрак.
Его свободное время подходило к концу, а потому, перемахнув через изгородь позади дома, он устремился по тропинке на север и вышел к широкой, засеянной пшеницей ложбине, одиноко лежащей в центре ровного плоскогорья. Эта ложбина и была местом его работы у фермера Траутема, и он спустился туда.
Вокруг до самого неба простиралась бурая поверхность посреди пашни, которая постепенно исчезала во мгле, скрадывавшей ее истинные границы и подчеркивавшей уединенность места. Однообразие общей картины нарушали лишь прошлогодняя скирда пашни, грачи, взлетавшие при его приближении, да тропа, по которой он пришел сюда и которой некогда ходили его предки, а кто ходил теперь — неизвестно.
— Как здесь все уныло! — прошептал он.
Свежевспаханные борозды тянулись, словно полоски на новом вельвете, и придавали полю неприятно упорядоченный вид, лишив его всех оттенков, уничтожив все следы прошлого за исключением разве что примет последних нескольких месяцев, хотя с каждым комом земли, с каждым камнем здесь было связано много воспоминаний — отзвуки песен, петых в дни давно минувших жатв, чьих-то слов и смелых деяний. Каждый дюйм этой земли знал силу, веселье, разгул. Потасовки, усталость. На каждом ее квадратном ярде гнули под солнцем спину жнецы. Здесь в пору между жатвой и вывозом снопов заключались любовные союзы, от которых прибавлялось население соседней деревушки. Под изгородью, отделявшей этой поле от дальних огородов, девушки отдавались возлюбленным, которые к приходу следующей жатвы не хотели и глядеть в их сторону; и не один мужчина клялся на этом старом поле в любви к женщине, один голос которой Приводил его в страх уже через год после того, как клятвы эти были скреплены в ближайшей церкви. Но ни Джуд, ни грачи, летавшие вокруг, не задумывались над этим. Для них поле было уединенным местом, для Джуда — местом его первой работы, а для грачей — житницей, где можно подкормиться.
Мальчик стоял возле скирды и то и дело пускал в ход свою трещотку. Пугаясь шума, грачи переставали клевать, поднимались и улетали, лениво взмахивая блестящими, как латы, крыльями, потом, описав круг, возвращались и, настороженно поглядывая на Джуда, снова опускались уже на более почтительном расстоянии от него.
Он гремел трещоткой, пока не заныла рука, и наконец в сердце его закралось сочувствие к птицам и их разбитым надеждам. Ему показалось, что они тоже не нужны никому на свете. Зачем их пугать? Мало-помалу они превратились в его глазах в добрых друзей и подопечных — единственных друзей, которые хоть как-то им интересовались, тогда как его двоюродная бабка не проявляла к нему никакого интереса, в чем не раз признавалась ему сама. Он перестал греметь трещоткой, и птицы опустились на поле.
— Бедняжки! — вслух подумал Джуд. — Вам тоже есть хочется, так ешьте! Здесь на всех хватит. Фермер Траутем не обеднеет, если вы и возьмете немножко. Ешьте, мои славные птички, ешьте на здоровье!
Грачи остались, — черные пятна на коричневом поле, — и продолжали клевать, а Джуд радовался, что у них такой аппетит. Таинственная нить, дружбы соединила его жизнь с их жизнью. Как ни жалка и убога была их судьба, она во многом походила, на его собственную.
Трещотку, это гнусное и позорное орудие, оскорбительное как для птиц, так и для него самого, их друга, он уже давно отбросил в сторону. Вдруг здоровенный пинок в зад, сопровождаемый громким треском, довел до его ошеломленного сознания, что орудием нанесенного ему оскорбления была именно трещотка. Гром грянул одновременно и для птиц и для Джуда, и изумленному взору мальчика предстал собственной персоной фермер, сам великий Траутем; его налитое кровью лицо уставилось на сжавшегося от страха Джуда, а трещотка так и ходила в его руке.
— Так, стало быть, "ешьте, мои славные птички!" Ну, и ну, нечего сказать! "Ешьте, славные птички!" Вот как почешу тебя трещоткой по заднице, тогда посмотрим, скоро ли ты опять запоешь: "Ешьте, мои славные птички!" Вдобавок ты еще проваландался у школьного учителя, вместо того чтобы идти сюда, правильно я говорю или нет? Так-то ты гоняешь с поля грачей, чтоб заработать свой шестипенсовик?
Обращаясь к Джуду с этой взволнованной речью, Траутем схватил мальчика за руку и снова принялся колотить его по мягкому месту плоской стороной трещотки, оглашая поле отзвуками ударов, приходившихся по одному или по два на круг, который описывала вокруг него хрупкая фигурка Джуда.
— Не надо, сэр, прошу вас, не надо! — кричал мальчик, продолжая описывать круги, беспомощный перед вращательной силой, несшей его тело, словно рыбешку, поддетую на крючок, меж тем как холм, скирда, огороды, тропинка и грачи в головокружительном вихре мелькали перед его глазами. — Я… я хотел только, сэр… Зерна здесь так много… я видел, как засевали поле… а грачам ведь надо совсем немного… вам бы все равно хватило, сэр… мистер Филотсон говорил, чтобы я их не обижал… Ой, ой, ой!
Казалось, это правдивое объяснение разозлило фермера еще больше, чем если бы Джуд вообще ничего не сказал в свое оправдание, и он продолжал отвешивать ему удары; стук трещотки разносился по всему полю, достигая слуха людей, работавших в отдалении, — из чего они, должно быть, заключили, что Джуд выполняет свои обязанности с особенным рвением, — и эхом отдавался от скрытой туманом новенькой колокольни, на постройку которой фермер пожертвовал, не поскупившись, дабы засвидетельствовать свою любовь к богу и ближним.
Наконец Траутему надоело карать, он поставил дрожащего мальчика на ноги, достал из кармана шестипенсовик и отдал ему в уплату за день работы, наказав при этом идти домой и не попадаться ему больше на глаза.
Джуд отскочил на безопасное расстояние и устремился по тропе, плача не от боли, хотя ему было очень больно, и не оттого, что он вдруг понял, как несовершенно устроен мир, в котором что хорошо птахе божьей, не годится работнику в божьем саде, а лишь от мучительного сознания, что он, не прожив в приходе и года, осрамился дальше некуда и теперь на всю жизнь останется обузой для своей двоюродной бабки.
Эта мысль до того его расстроила, что он не захотех показываться в деревне, и потому отправился домой окольным путем вдоль высокой изгороди и через выгон. На дороге ему попадалось множество спаренных земляных червей, наполовину вылезших из влажной земли, как бывало всегда в такую погоду в это время года. Невозможно было и шагу ступить без того, чтобы не раздавить хотя бы одного из них.
И все-таки, хотя фермер Траутем только что причинил ему боль, сам мальчик был неспособен делать больно другим. Если случалось, что он приносил домой гнездо с птенцами, то потом полночи не смыкал глаз и чувствовал себя несчастным, а наутро возвращал на место и гнездо и птенцов. Он не мог видеть без слез, как рубят, деревья или подрезают ветви, ему казалось, что им от этого больно; а когда из-за позднего подрезания дерево истекало соком, для его детской души это было подлинным горем. Подобная слабость характера, если ее можно так назвать, говорила о том, что Джуду на роду было написано страдать всю свою жизнь, пока над его ничтожным существованием не опустится занавес, возвещая, что он наконец обрел покой. Джуд осторожно прошел на цыпочках между червями, не раздавив ни одного.
Когда он вошел в дом, бабка его отпускала какой-то девочке булку за полпени и, как только покупательница ушла, спросила:
— Что это ты вернулся, ведь еще только утро?
— Меня прогнали.
— Что-что?
— Мистер Траутем прогнал меня, потому что я дал грачам поклевать немножко зерна. Вот мое жалованье; последнее мое жалованье.
И он с трагическим видом бросил на стол шестипенсовик.
— О господи! — Бабка от изумления не сразу перевела дух, а затем принялась упрекать в том, что Он всю весну будет теперь сидеть у нее на шее и бездельничать. — Если ты птиц не можешь гонять, что же ты можешь?… Ну, да ладно, не вешай носа. Уж коли на то пошло, мы ничем не хуже фермера. Траутема. Еще Иов сказал: "А ныне смеются надо мною младшие меня летами, те, чьих отцов я не согласился бы поместить со псами стад моих". Как-никак отец его батрачил на моего отца, и уж, видать, от большого ума я пустила тебя работать к нему, а все потому, что боялась, как бы ты не избаловался.
Рассердившись на Джуда скорее за то, что он уронил ее достоинство, работая на фермера, чем за небрежение своими обязанностями, она и отчитала его прежде всего за это и лишь потом в назидание.
— Я не говорю, что можно было пускать птиц на посевы. Конечно, тут уж ты не прав. Ах, Джуд, Джуд, ну что бы тебе уехать с этим твоим учителем в Кристминстер или куда там еще! Только где уж тебе, бедному сироте, в твоем роду хватких никогда не было!
— А где этот чудесный город, куда уехал мистер Филотсон? — спросил мальчик после молчаливого раздумья.
— О, господи, неужто ты до сих пор не знаешь, где Кристминстер! Это милях в двадцати отсюда. Да только не про тебя это место!
— А мистер Филотсон навсегда там останется?
— Ну откуда я знаю!
— Мне можно его навестить?
— Нет, конечно! Сразу видно, не здесь ты вырос, а то не задавал бы таких вопросов. Мы никогда не имели дел с кристминстерцами, а они с нами.
Джуд вышел из дому и, чувствуя себя никому на свете не нужным, лег навзничь на кучу соломы возле свинарника. Туман тем временем поредел, и сквозь него можно было различить солнце. Джуд надвинул на глаза свою соломенную шляпу и, задумавшись, глядел на яркие лучи, пробивающиеся сквозь редкое плетение. Он понял вдруг, что с возрастом возникают обязанности. Жизнь шла совсем не так, как он ожидал. Логика природы оказалась отвратительной и не вызывала у него ее чувствия. Что милосердие к одним оборачивается жестокостью к другим, претило его чувству гармонии. Когда становишься старше и ощущаешь себя вдруг в центре жизни, а не точкой на ее периферии, как в детстве, тебя вдруг охватывает ужас. Все вокруг кажется ярким, шумным, кричащим, и этот шум и свет обрушиваются на маленькую клеточку — твою жизнь, сотрясают ее и калечат.
Если б можно было не расти! Ему совсем не хотелось быть взрослым.
Но вскоре, как всякое дитя природы, он позабыл о своем унынии и вскочил на ноги. Остаток утра он помогал бабушке, а после полудня, когда больше нечего было делать, отправился в деревню. Здесь он спросил первого встречного, где находится Кристминстер.
— Кристминстер? Да во-о-он в той стороне! Я-то сам там не бывал, нет, не бывал. Какие у меня там дела! — И он указал на северо-восток, как раз туда, где лежало поле, на котором Джуд так осрамился.
Было что-то неприятное в этом совпадении, но это зловещее обстоятельство, пожалуй, лишь усилило интерес Джуда к городу. Правда, фермер сказал, чтобы он не смел больше показываться на его поле, но ведь там, за ним, лежит дорога в Кристминстер, а тропа через поле открыта для всех. Поэтому, выбравшись из деревни, он спустился в ту самую ложбину, которая утром была свидетельницей его позора, и, не сворачивая в сторону, поднялся по-длинному и крутому противоположному склону до небольшой группы деревьев, где тропа выводила к проезжей дороге. Здесь пашня кончалась, и перед ним распахнулась туманная даль.
III
На дороге без изгороди не было ни души, по обеим сторонам от нее — тоже, и казалось, что белая лента дороги поднимается и суживается, сливаясь под конец с небом. В самой верхней точке под прямым углом ее пересекала зеленая Икнилд-стрит — дорога, проложенная здесь еще римлянами. Этот древний путь тянулся вдоль хребта на многие мили к западу и к востоку, и, пожалуй, еще на памяти нынешнего поколения по нему гоняли стада на ярмарки и базары. Теперь он был заброшен и зарос травой.
Мальчик никогда не уходил так далеко на север от уютной деревушки, в которую несколько месяцев перед тем в один из темных вечеров возчик доставил его со станции, расположенной южнее; он до сих пор даже не подозревал, что такая широкая и плоская низина лежит совсем рядом, у самой границы гористой местности, где он теперь жил. Весь полукруг северного горизонта, между востоком и западом, раскрылся перед ним на сорок-пятьдесят миль в глубину, и воздух там казался более синим и влажным, чем тот, которым он дышал здесь, наверху.
Неподалеку от дороги стоял старый, пострадавший от непогоды амбар из красновато-серого кирпича, крытый черепицей. Окрестным жителям он был известен под названием Бурый Дом. Джуд прошел было мимо него, но вдруг заметил приставленную к свесу крыши лестницу и остановился, подумав о том, что чем выше он поднимется, тем дальше увидит. Двое мужчин на крыше перекладывали черепицу. Джуд свернул на обочину и подошел к амбару. Некоторое время он робко наблюдал за кровельщиками, потом набрался духу и поднялся по лестнице к ним наверх.
— Эй, паренек, чего тебе здесь надо?
— Извините, пожалуйста, я только хотел спросить, где находится город Кристминстер?
— Кристминстер вон там, за теми деревьями. Его видно отсюда, но только в ясный день. Нет, нет, сейчас не увидишь.
Второй кровельщик, обрадовавшись предлогу оторваться от однообразной работы, тоже обернулся и поглядел в указанном направлении.
— В такую погоду, как сейчас, не очень-то его разглядишь, — сказал он. — Я видел его на закате, когда все небо полыхало, и он был похож прямо не знаю на что…
— На небесный Иерусалим, — серьезно проговорил мальчик.
— Во-во, хотя сам бы я ни в жизнь так не сказал… Ну а сегодня его не видать.
Мальчик напряг зрение, но так и не увидел далекого города. Он спустился с крыши и, со свойственной его возрасту легкостью тут же забыв о Кристминстере, зашагал по обочине дороги, с интересом разглядывая местность вокруг. Проходя мимо амбара на обратном пути в Мэригрин, он заметил, что лестница стоит на прежнем месте, хотя кровельщики закончили свою дневную работу и ушли.
Вечерело. Легкий туман еще держался, но уже чуть поредел всюду, кроме излучины реки и сырых мест в низине. Джуд вспомнил о Кристминстере, и ему захотелось хоть разок увидеть этот заманчивый город, коли уж он ушел ради этого за две, а то и за три мили от дома. Но если даже он останется здесь ждать, туман вряд ли рассеется до наступления ночи. И все же ему не хотелось покидать это место, потому что удались он хотя бы на несколько сот ярдов в сторону деревни, — и все обширное пространство на севере скроется из глаз.
Он взобрался по лестнице, чтобы еще раз взглянуть в направлении, какое указывали ему кровельщики, и уселся на верхней перекладине, возвышавшейся над крышей. Когда-то еще ему удастся зайти так далеко! Быть может, если помолиться, желание увидеть Кристминстер сбудется скорее? Говорят, когда молишься, желания сбываются, хотя и не всегда. Он читал в какой-то религиозной книжке о человеке, который начал строить церковь, и у него не хватило денег, чтобы ее закончить, тогда он преклонил колени и помолился и со следующей же почтой получил деньги. Другой человек поступил так же, но денег не получил; правда потом он узнал, что брюки, в которых он преклонял колени, были сшиты нечестивым евреем. Но Джуда это не смущало и, встав коленями на третью перекладину лестницы, он помолился о том, чтобы туман рассеялся.
Затем снова уселся и стал ждать. Через какие-нибудь десять — пятнадцать минут северный горизонт совершенно очистился от редеющего тумана, который в других местах рассеялся еще раньше, и за четверть часа до захода солнца тучи на западе расступились, приоткрыв солнце, и между двумя грядами темно-серых облаков ярким снопом брызнул солнечный свет. Мальчик тотчас поглядел в заветном направлении.
Вдали, в пределах доступного глазу пространства, словно топазы, вспыхивали огоньки. С каждой минутой воздух становился все прозрачнее, пока топазы эти не обернулись флюгерами, окнами, мокрыми шиферными крышами и сверкающими бликами на шпилях, куполах, лепных украшениях и прочих выступающих частях зданий. Это, несомненно, был Кристминстер — либо реальный, либо мираж, созданный особенностями атмосферы.
Джуд все смотрел и смотрел, пока окна и флюгера не потухли как-то сразу, точно задутые свечи. Далекий город окутался дымкой. Повернувшись к западу, Джуд увидел, что солнце скрылось. Впереди все задернулось траурной мглой, и ближние предметы принимали самые фантастические окраски и формы.
Джуд поспешно слез с лестницы и пустился бегом к дому, стараясь не думать о великанах, охотнике Хирне, Апполионе, подстерегающем Христиана, и капитане с кровавой дырой во лбу, окруженном мертвецами, которые каждую ночь поднимают бунт на борту заколдованного корабля: Он понимал, что уже вышел из того возраста, когда верят во все эти ужасы, и все-таки обрадовался, увидев колокольню и свет в окнах дома, хотя дом не был ему родным, а его бабка, жившая в нем, не очень-то любила своего внука.
Внутри и вокруг "торгового заведения" этой старухи, заведения с витриной из двадцати четырех стеклышек в свинцовой раме, до того потускневших от времени, что сквозь них трудно было разглядеть жалкие грошовые предметы, составлявшие часть товара, который мог унести на себе один сильный человек, протекала, внешняя жизнь Джуда. Но мечты его были столь же грандиозны, сколь ничтожно окружение.
Сквозь непроницаемый барьер неприветливых меловых холмов, протянувшихся на севере, ему постоянно виделся чудесный город, созданный его фантазией, который он сравнил с небесным Иерусалимом, хотя в мечтах его, пожалуй, было больше от воображения художника и меньше от воображения торговца драгоценностями, чем у автора Апокалипсиса. Город этот стал для него реальностью, достоверностью, занял особое место в его жизни, главным образом по той единственной причине, что там жил человек, перед знаниями и устремлениями которого он так благоговел, — мало того, жил там среди людей, еще более образованных, знающих и духовно одаренных.
Когда приходила унылая, ненавистная нора и Джуд знал, что в Кристминстере, как и у них, льет дождь, ему все же не верилось, что там дождь такой же беспросветный. Всякий раз, когда ему удавалось выбраться за пределы деревушки на час или два, что случалось нечасто, он тайком спешил на холм, где стоял Бурый Дом, и напряженно всматривался в даль; иногда он бывал вознагражден за это видом какого-нибудь купола, или шпиля, или тонкого дымка, в котором его воображению рисовалось мистическое курение фимиама.
Затем в один прекрасный день ему пришло в голову, что если он поднимется после сумерек к своему обычному месту наблюдения и пройдет вперед еще мили две, он увидит вечерние огни города. Правда, возвращаться домой придется одному, но даже это соображение не остановило его, так как он умел справляться со страхом.
План этот был приведен в исполнение. Было еще не поздно, когда Джуд достиг своего наблюдательного пункта — только-только спустились сумерки; однако черное небо на северо-востоке и дувший оттуда ветер нагнетали мрак. Джуд проходил не зря, хотя увидел он вовсе не ряды огней, как ожидал. Отдельных огоньков различить было нельзя, лишь сияние, нечто вроде светящегося облака, вставало над городом на фоне черного неба, и казалось, что свет этот и город находятся на расстоянии всего только мили.
Он принялся строить догадки, где именно в этом сиянии может быть школьный учитель — человек, который не поддерживал теперь никаких отношений с жителями Мэригрин и словно умер для них. Ему казалось, что он видит, как Филотсон спокойно расхаживает в этом сиянии, подобно одному из отроков в печи Навуходоносора.
Он слышал, что ветер может лететь со скоростью десяти миль в час, и сейчас это вдруг припомнилось ему. Стоя лицом к северо-востоку, он разомкнул губы и, словно сладкий напиток, втянул в себя воздух.
— Ты был в городе Кристминстере, — ласково обратился он к ветру, — всего час или два тому назад ты проносился по его улицам, вертел флюгера и касался лица мистера Филотсона, он дышал тобой, а теперь ты прилетел сюда, и тобой дышу теперь я.
Вдруг вместе с ветром до него донеслись какие-то звуки: будто весточка из города, посланная чьей-то душой, обитающей там. То был перезвон колоколов, голос города, чуть слышный, но мелодичный, возвещавший ему: "Мы счастливы здесь!"
Предавшись мечтам, он совсем позабыл, где находится, и лишь грубое вторжение людей вернуло его к действительности. Несколькими ярдами ниже гребня холма, где он расположился, показалась лошадиная упряжка; подъем до этого места от подножья крутого склона по извилистой дороге занял у нее полчаса. Лошади везли уголь — топливо, которое можно было доставить на нагорье только по этой дороге. Рядом с повозкой шли возчик, его помощник и мальчик; мальчик подкатил под заднее колесо повозки большой камень, чтобы дать отдых усталым лошадям, а мужчины тем временем достали с подводы флягу и по очереди потягивали из нее.
Они были почтенного возраста и разговор вели с добродушием. Джуд обратился к ним с вопросом, не из Кристминстера ли они.
— Боже упаси! С таким-то грузом? — последовал ответ.
— Я говорю про город, вон там вдали.
Он питал такие романтические чувства к Кристминстеру, что, подобно юному влюбленному, который смущается, произнося имя своей возлюбленной, не отважился лишний раз повторить название этого города и лишь указал на зарево в небе, едва различимое для глаз, уже не столь молодых.
— Верно, на северо-востоке небо как будто посветлей, хотя сам бы я этого не заметил. Это точно Кристминстер, ошибки быть не может.
Тут Джуд уронил на землю книжку сказок, которую он захватил с собой, чтобы почитать до темноты. Возчик внимательно наблюдал, как он поднимает ее и разглаживает страницы.
— Эх, милый, — заметил он, — не с нашими мозгами читать то, что там читают.
— Почему? — спросил мальчик.
— Их вовсе не интересует то, что могут понять простые люди, вроде нас, продолжал возчик, чтобы скоротать время. — Разговаривают они только на чужих языках, как строители Вавилонской башни. Те тогда каждый по-своему говорили. И читают они свои книжки быстрее, чем ястреб летит. Там все наука — одна только наука, да еще религия. А это тоже наука, только я в ней никогда ничего не смыслил. Да, это место для шибко умных. Впрочем, и там ночами девки по улицам шляются… Ты, наверное и, сам слышал, что священников там выращивают, словно редиску на грядке. И хотя уходит — сколько, Боб, лет? — пять лет, чтобы из какого-нибудь молодого олуха сделать почтенного священнослужителя, которому грешные страсти не положены, они с этим справляются — отшлифуют вам парня, как заправские мастерами выпустят его с эдаким вытянутым лицом, в долгополом черном сюртуке и жилетке, и воротничок на месте, и шляпа — словом, все, как в Священном писании, так что иной раз и родная мать не узнает… Что ж, у каждого своя служба, у них вот такая.
— А откуда вы знаете, что…
— А ты не перебивай меня, малыш. Старших не перебивают. Подай-ка переднюю лошадь в сторонку, Боби, идет кто-то… Ты знай себе примечай, что я говорю про жизнь в колледже. Жизнь возвышенная, спорить не стану, хотя сам я не очень-то высоко ее ставлю. Мы, так сказать, телесно обитаем здесь на вершинах, а они духовно — благородные люди, еще бы… и денежки-то чем зарабатывают — тем, что вслух мысли разные высказывают. А есть среди них такие крепыши, что и на серебряных кубках не меньше зарабатывают. И еще вот музыка там, повсюду слышишь красивую музыку. Веруешь ты иль нет, все равно так и тянет подпевать со всеми вместе. А то еще есть там улица — Главная улица, другой такой во всем свете не сыщешь. Уж я-то знаю кое-что про Кристминстер!
Тем временем лошади успели передохнуть и снова потянули повозку. Бросив последний влюбленный взгляд на далекое сияние, Джуд повернулся и пошел рядом со своим на редкость осведомленным собеседником, который не прочь был рассказывать ему о городе еще и еще — о его башнях, колледжах и церквях. Когда подвода свернула на перекрестную дорогу, Джуд сердечно поблагодарил возчика за сведения и признался, что он дорого бы дал за то, чтобы знать о Кристминстере хотя бы половину того, что знает сам возчик.
— Да чего там, говорю, что слышал, — скромно отвечал тот. — Сам-то я в Кристминстере не бывал, все понаслышке собирал, — одно здесь, другое там, ну а коли интересно послушать, сделай одолжение. Когда колесишь по свету вроде меня да трешься среди людей, поневоле всего наслушаешься. А еще был у меня дружок, в молодости он служил чистильщиком сапог в гостинице Крозье в Кристминстере, он был мне как родной брат.
Джуд продолжал обратный путь в одиночестве и так глубоко задумался, что забыл о страхе. Он вдруг повзрослел. Ему страстно захотелось найти какую-то опору в жизни, чтобы обрести наконец то, что зовется прекрасным. Быть может, он найдет это в Кристминстере, — только бы попасть туда. Но сможет ли он наблюдать и выжидать там, чтобы, подобно людям прошлого, о которых он был наслышан, отдаться какому-нибудь великому делу, не страшась суда и насмешек? И так же, как четверть часа назад, глазам его открылось яркое зарево города, теперь, когда он брел в темноте, перед его мысленным взором возник желанный город.
— Это город света, — сказал он себе.
— Там растет древо познания, — добавил он через несколько шагов.
— Оттуда приходят и туда уходят те, кто учит людей.
— Этот город можно назвать замком, где обитают наука и религия.
После такого сравнения он долго молчал и наконец добавил:
— Как бы мне хотелось туда.
Произведения
Критика
