Встреча с «Французом»

Татьяна Таран, Владивосток

Я люблю ходить в краеведческий музей. На встречу с тигром, рысью, медведем. А также с птицами и рыбами, оленями и зайцами. Им, за стеклом, столько же лет, сколько и мне, а может, и больше. Я помню их всегда, с тех пор как ходила сюда маленькой девочкой за ручку с дедом Василием, а потом приводила на экскурсии своих детей.

Какая судьба вручила этих представителей фауны в руки таксидермиста? Сошёл ли на нет их жизненный путь в тайге естественным образом? Или оборвала их неутомимую борьбу за выживание в тайге жестокая пуля охотника? Замершие навсегда в одной и той же позе, молчаливые, они встречают посетителей сразу у входа, на первом этаже, в антураже высохших деревьев, стилизованных водоёмов, застывших пластмассовых гор. Им никогда не подняться со своих мест самостоятельно, без помощи работников музея. Не вспорхнуть, не перескочить через три ступени широкой лестницы с кошачьей грациозностью, не залиться соловьиной трелью, не ускользнуть по синей речке...

И каждый раз я иду по лабиринту дверей и лестниц, мысленно проверяя старых знакомцев – все ли на месте? Никто не сошёл с дистанции?

А ещё, на двух верхних этажах, – модерновые выставки и эпоха палеолита, пулемёт «Максим» и расшитые крестиком рушники. Туда в один из залов с высокими потолками, сегодня меня привлекла экспозиция о творчестве писателя, в чьих книгах, как раз, о разливах бурных речек, таежных партизанских тропах и суровых военных годах.

В помещении, кроме меня и смотрителя, − никого. Пока я, наклонившись над столом-витриной, увлечённо рассматривала книжные раритеты, мимо меня медленным шагом прошли двое посетителей. Светлые сапожки и чёрные ботинки попали в фокус моих глаз. И инвалидная палочка, со стороны мужчины.

«Как он поднялся сюда, на третий этаж? – мелькнула у меня мысль. − Лестница вековая, с высокими ступенями, здоровый человек на ней − и тот к третьему этажу выдыхается, а лифта ведь нет. Убрали ещё зачем-то красную ковровую дорожку, которая всегда здесь была, чтобы не скользко и для красоты, конечно. Как в Эрмитаже. Как же немощный сюда поднялся? Трудно, наверно?»

Мужчина и женщина остановились возле стеклянного шкафа, в котором находился весьма приметный экспонат – длинный чёрный кожаный плащ. Точно в таком же приходил на занятия в студенческую аудиторию один из наших товарищей, ныне известный переводчик иностранной литературы. И это, без сомнения, был шик. Длиннополая комиссарская кожанка, с героическим прошлым, впитавшая в себя пот борьбы за правое дело. Местами плащ был затёрт до белизны − вокруг карманов и пуговиц, и по нижнему краю тоже. Не хватало только красной гвоздики в верхней петлице и шашки наголо в руках у манекена.

Что-то знакомое промелькнуло во внешнем виде мужчины. Взгляд зацепился за очень светлые волосы, но не седые, а пшеничные, естества которых пытаются достичь женщины в парикмахерских.

Его спутница ─ светленькая, тоненькая, скромно одетая женщина улыбалась и что-то объясняла своему спутнику на языке глухих, энергично жестикулируя пальцами. Тот согласно кивал головой и тоже улыбался. Но улыбка была не естественная, а вымученная, перекошенная, отчего лицо его приняло не добродушное, а совсем наоборот − трагическое выражение. Такую эмоцию я видела в поликлинике на плакате «Как распознать инсульт». Левая рука мужчины опёрлась на палочку, а правая, согнутая в локте, беспомощно повисла кистью вниз.

Моя позиция, скрытая музейным экспонатом, дала мне возможность разглядеть посетителя, которого, кажется, теперь я точно узнала.

Он почти не изменился. Не так волнисты и пышны волосы, как в прошлом, лицо осунувшееся, бледное, морщины, куда ж без них, когда за пятьдесят. Синие джинсы, совсем не модного покроя, прямые, классические, как «Вранглеры». Стиранные много раз, о чём свидетельствовал белёсый цвет на коленках. Брюки были явно великоваты мужчине, бугрились на бёдрах, но длина их соответствовала фигуре. Похудел, наверное, а новых, по размеру, не приобрёл. Скромный пуловер, песочного цвета с контрастными ромбами чёрного и коричневого цвета, из-под треугольного выреза которого выглядывал воротник рубашки, тоже обвисал на тщедушном теле. Не обращая на меня внимания, пара медленно прошла в следующий зал.

Я не ошиблась. Это был Александр Боянов. Постаревший, больной человек.

А тридцатью годами раньше − кудрявый блондин, красавец и футболист, с заграничным флёром, певец «Калифорнии» под гитарный аккомпанемент, субъект воздыхания студенток младших курсов.

− Он читал мне стихи… Свои собственные, представляешь? – первокурсница Оксана, возбуждённая свиданием с Сашей, пришла поздним вечером на женскую половину деревянного барака, выделенного колхозом под временное жильё студентам. Улеглась рядом со мной на набитую соломой матрасовку и выдала мне эту тайну шёпотом, на ухо, чтобы не слышали другие:

− Мы сидели с ним в столовой, на лавке, все уже разошлись, а он взял мою руку, и говорит: «не уходи, я тебе стихи почитаю». А над нами светила лампочка, вокруг неё летали мотыльки, везде ночь и всё так романтично...

− Специально для тебя сочинил? И когда он успел это сделать, на грядке с картошкой с блокнотом и ручкой сидел, что ли? – Я была уже на третьем курсе, и кое-что понимала в студенческих колхозных романах, которые скоропостижно возникали в процессе шефской помощи селянам и так же быстро заканчивались на первом же семестре в стенах университета.

− Конечно, для меня! Он же их наизусть, по памяти читал. – Оксанка приподнялась на твёрдых полатях, подпёрла голову кулаком, и, освещаемая томным светом луны в мутные окна деревенской постройки, продолжила:

− Вот, послушай: «Мне нужно на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою!», представляешь? Какие стихи! В очарованность мою...

Девушка витала в невидимых под треугольной шиферной крышей тёмных облаках.

– Я попросила его ещё два раза прочитать эти строки, чтобы запомнить, и он читал, и гладил меня по спине, и что-то потом говорил про обветренные руки, целовал их, и про старенькие туфельки, и я совсем потеряла голову... Скажи мне, Таня, это уже любовь?

Мне не хотелось её разочаровывать, и говорить, что это стихи не студента Боянова, а Булата Окуджавы, известного барда. Да может, и не говорил Сашка, что это его собственные, просто читал поэтические строки, да и всё, а ей почудилось от волнения, что автор – он сам. Ему, опытному в обольщении юных красавиц, и без рифмы не нужно было много усилий к этому прилагать. Есенинское сходство, синие брызги лукавых глаз, хорошее воспитание от интеллигентных родителей, плюс бездна личного обаяния. Не много шансов устоять для не окрепшей девичьей души.

Только у него, единственного среди парней, был мужской одеколон «Командор», и этот запах перебивал все остальные ароматы временного деревенского быта студентов-филологов. Многим из них (и даже преподавателям) давали безобидные клички, в основном сокращённые от фамилий. Лорэн, Ульян, Синий, Джулия - беличьи бровки, Комрад, Калач, Расик, МихВас, Филя… А к Сашке приклеилось «Француз».

Наверное, «англичанин» было бы правильнее, но все факультетские парни и так были ими (по факту изучения языка). Или «болгарин» − фамилия Боянов как раз подходящая. Или «чех» − по географии места, где служил отец. Но по манерам и стилю речи, по тщательному гардеробу и белым носкам, упорно выстирываемым каждый вечер с последующей просушкой на выступе деревенской печи, обогревающей барак в стылом уже сентябре, по тому, как он по-старинному целовал руку барышне при знакомстве – Сашка, конечно, француз. Самого утончённого образца, который только можно было себе представить на бескрайних картофельных полях совхоза «Заозёрный».

А когда он брал в руки «Кремону» − шикарный по советским временам инструмент, купленный его отцом во время дипломатической работы в Восточной Европе, то все замирали, прислушиваясь к иностранным словам: «Yesterday, All my troubles seemed so far away...». Мне очень хотелось подпеть ему, но школьный немецкий язык (так некстати!) не дозволял органично встроиться в репертуар ансамбля Битлз. Но я всё-таки рискнула, чего уж там, на деревенской завалинке, не обессудьте, как уж есть… На что Сашка по окончании песни лишь тактично заметил:

− Какой у тебя милый прононс...

Его произношение было безупречным. Факультет английской филологии другого варианта и не предполагал, в отличие от нас, русоведов. Он пел, как соловей, говорил, как Марк Туллий Цицерон, и на комсомольских собраниях его всегда ставили ведущим к микрофону.

С Оксанкой мы подружились на многие годы. После окончания университета часто встречались с ней на семейных праздниках, её и моих, а в последнее время общение перешло на переписку в телефоне и социальных сетях. Ведь Оксане Петровне совершенно некогда: бесконечный круговорот из лекций, студентов, курсовых и дипломных работ, отчётов перед начальством, выступлений на конференциях. Про бывших однокурсников мы вспоминали, смеясь. Потому что это было самое прекрасное время в нашей жизни. Ходи на занятия, вовремя сдавай сессию, не перебирай на вечеринках – и впереди тебя ждёт светлая и радостная жизнь в эпоху развитого социализма. О том, что его мы не дождёмся никогда, нам никто не сообщал.

После университета однокашники разлетелись по разным точкам на карте, но многие остались и в городе студенческой юности. В том числе и наш «поэт». Женился Боянов на девушке из знатной семьи, в колхозных сапогах которую представить было бы невозможно. Оксана, роман которой с Сашкой закончился для неё с возвращением в общежитие филфака, горевала недолго, найдя себе верного спутника жизни с физфака. Но за жизнью своей первой любви наблюдала, хотя и со стороны, придирчиво и даже ревностно:

− Конечно, куда уж мне. Без роду, без племени, не пришлась ко двору голубых кровей его родителей. И кого они ему вместо меня привели? На голову выше его, и полный диссонанс в окрасе. Инь и янь. Монохромное соединение блондина и брюнетки. Ну и посмотрим, долго ли он выдержит такое превосходство жены в росте. Или большие деньги всё ровняют?

Позже сообщила мне, что антиподные супруги всё-таки развелись. Но Саша Оксане, да и она ему, конечно же, были уже не интересны. У каждого жизнь шла своей колеёй. У неё и мужа – в научных кругах. А Боянову отец передал по наследству свои профессиональные связи во властных структурах. Иногда в газетах попадались фоторепортажи про высоких чинов, встречающих иностранных гостей. И между ними – наш «Француз», которому доверяли переговоры международного уровня.

Не сказать, что это был самый высокий полёт из нашего потока. Адреса в Фейсбуке выдают все главные столицы мира, где обосновались выпускники университета, бегавшие когда-то в юности с вёдрами по грядкам. Забавно вспоминать их лица, и сравнивать с теми солидными людьми, которые сейчас глядят с фотографий на аватарках.

А «Француза» нет в социальных сетях. Специально посмотрела, придя из музея домой. И не слышно о нём давно. Впрочем, как и о некоторых других. Да не очень-то хочется и знать. Свои хлопоты, дети, внуки, грядущая пенсия – уже нет дела до того, кто в каких списках состоит и где служит. На пятки не то, что наступает, а уже и вовсе обскакало на вчерашнем повороте молодое, прыткое, не замороченное пиететом к старшим коллегам поколение.

Лишь иногда в театре, или на концерте встретишь знакомое с юности лицо, раскланяешься церемонно, не изображая даже для приличия бурную радость – а чему радоваться? Годы всех одинаково наклоняют. А то и вовсе пройдёшь мимо, в надежде, что авось и меня, постаревшую, уже не узнать...

Или как здесь, в музее, столкнёшься с бывшим однокашником, а узнаешь с трудом. Тем паче – не подойдёшь, не поговоришь. Я не знаю язык глухих. Да и ему вряд ли будет приятна эта встреча. Мужчины не любят демонстрировать своё нездоровье. И не за этим он сюда поднялся, пройдя мимо навечно умолкнувших экспонатов − бездвижных животных и никуда не летящих птиц. С большим трудом преодолев с женой (или помощницей?) эту тёмную каменную лестницу, освещаемую большим стеклянным витражом под названием «Амур».

© md-eksperiment.org