Джон Дос Пассос. Большие деньги
(Отрывок)
Трилогия «США»
Соединенные Штаты Америки
Молодой человек быстро идет сквозь толпу, которая рассасывается по вечерним улицам; ноги его устали от многочасовой ходьбы; глаза жадно выискивают овалы теплых лиц, ответный блеск глаз, приветливый кивок головы, вздергивание плеча, взмахи рук, сжатые кулаки; кровь бурлит, пробуждает желания; в голове, как в улье, роятся, как ползающие, жужжащие пчелы, надежды; мускулы ноют и рвутся к работе, подгоняемые мыслями о труде, тянутся к кирке и лопате дорожного строителя, к рыбачьей скользкой сети с крючками, которую втаскивают через борт рыщущего туда-сюда траулера, к молоту клепальщика на мосту, который с размаху опускается на раскаленную добела шляпку болта; к дроссельному клапану, который умело плавно нажимает машинист; к работе измаранного фермера, который, покрикивая на упряжку ленивых мулов, резким движением вырывает лемех из паханой борозды. Молодой человек идет один, жадно шарит глазами по толпе, жадно навострил уши, чтобы все слышать. Он один.
Улицы опустели. Люди переполнили станции подземки, трамваи и автобусы; ожидают на вокзалах пригородные поезда; они просачиваются в дома, подвальные помещения, поднимаются в переполненных лифтах в свои квартиры. В витрине два опухших оформителя в жилетках тащат манекен женщины в красном вечернем платье; на углу сварщики в масках склонились над синеватой в свете вспышек арматурой – чинят проезд для автомобилей; несколько пьяных бродяг, спотыкаясь, еле волокут ноги; печальный пешеход суетится под светофором. Со стороны реки доносится грохот и свист гудка парохода, отходящего от пристани.
Молодой человек идет быстро, но не очень быстро, идет далеко, но не очень далеко (лица скрываются из вида, разговоры превращаются в разрозненные обрывки, на улицах глуше слышатся шаги); ему нужно успеть на последний поезд метро, поспеть на трамвай, на автобус, взбежать по всем трапам всех пароходов, зарегистрироваться во всех отелях, поработать во всех больших городах, ответить на все объявления «требуются…», овладеть ремеслами, заполучить все работы, пожить во всех пансионах, поспать на всех кроватях. Одной кровати мало, одной работы мало. Ночь, голова идет кругом от одолевающих желаний; он идет – идет один.
Никакой работы, никакой женщины, никакого дома, никакого города.
Только уши навострены, они готовы перехватить речь, они этим заняты, значит, они не предоставлены сами себе; уши напряжены до предела, ловят обрывки, завитки фраз, составленных из слов, удачную шутку, певучую поблекшую историю, хрипловато вылетевшее изо рта предложение; обрывки, завитки речи соединяются, летят по городским кварталам над тротуарами, выпархивают с широких парк-авеню, летят наперегонки с грузовиками, уходящими в свои ночные ездки по грохочущим магистралям, шелестят по гравию проселочных дорог мимо обветшавших видавших виды ферм, долетают до городов, бензозаправочных станций, паровозных депо, пароходов, самолетов, летящих по своим маршрутам; слова слышатся на горных пастбищах, они медленно скользят по водной глади рек, продвигаясь все ближе к морю и притихшим пляжам.
Во время этих долгих хождений сквозь суетливую, оживленную толпу ему было ничуть не менее одиноко, нисколько не меньше и в тренировочном лагере в Аллентауне, или днем в доках Сиэтла, или на вонючих пустых нагретых даже по вечерам улицах Вашингтона времен его детства, или в обеденный час на Маркет-стрит, или во время заплыва к красным скалам в Сан-Диего, или в кровати в Новом Орлеане, в котором кишмя кишели вши, или на озере, обдуваемом резким холодным ветром, или на улице под Мичиган-авеню, где хмурые лица вздрагивали от резкого переключения рычага коробки скоростей, или в вагонах для курящих в поездах-экспрессах, или в путешествии через всю страну, или при подъеме в сухих горных каньонах, или ночью на промерзших медвежьих тропах без спального мешка в Йеллоустоне, или в вылазках на легких каноэ в Куиннипиаке;
в словах матери, рассказывающей о далеком прошлом, в рассказах отца о том, каким он был мальчиком, в шутливых байках дядьев, во лжи таких же, как и он, пацанов, в школе, в россказнях позевывающего наемного рабочего, в небылицах солдат-пехотинцев под мухой;
эти слова постоянно звенели в ушах, будоражили кровь; эти слова – Соединенные Штаты Америки.
Соединенные Штаты Америки – это кусок континента. Соединенные Штаты Америки – это группа холдинговых компаний, объединения профсоюзов, свод законов в томах в кожаных переплетах, колонка цифр на фондовой бирже, которую пишет на черной доске мальчишка из «Вестерн юнион», общественная библиотека, в которой полно старых газет и исторических книжек с загнутыми уголками и возмущенными ремарками, написанными каракулями на полях. Соединенные Штаты Америки – это самая большая в мире долина реки, опоясанная холмами и высокими горами.
Соединенные Штаты – это множество официальных должностных лиц с большими ртами и крупными счетами в банках. Соединенные Штаты Америки – это множество мужчин, похороненных в военной форме на Арлингтонском кладбище. США – это буквы, замыкающие ваш адрес, когда вы вдали от дома. Но главным образом Соединенные Штаты – это американская речь народа.
Чарли Андерсон
Чарли Андерсон лежал в слепящем красноватом тумане на своей койке с сильного похмелья. «О Титина» – черт бы побрал этот привязавшийся со вчерашнего вечера мотивчик. Он лежал на спине, чувствуя, как жжет у него глаза, как распух во рту теплый, неповоротливый, с гадким привкусом язык. Выпростав из-под одеяла ноги, свесил их над краем койки – белые, голые ступни, с розовыми набалдашниками больших пальцев. Опустив ноги па красный ковер, с трудом, пошатываясь, добрался до иллюминатора. Высунул голову.
Пристани и близко не видать – плотный туман да зеленоватые волны, бьющие в борт парохода со стороны трапа. Ясно, стоим на якоре. Где-то над головой в белесом тумане прокричала невидимая чайка. Ему стало холодно, и он втянул голову обратно в каюту. Из рукомойника плеснул себе в лицо ледяной водой, растер шею. Холод обжег кожу, она сразу покраснела.
Холодно, муторно, не по себе. Он снова лег, натянул еще хранившее его тепло одеяло с простыней. Ну вот, наконец, дома. Будь проклят этот дурацкий мотивчик!
Резким рывком он поднялся. В голове и в животе синхронно колобродило. Вытащил из-под кровати ночной горшок, наклонился над ним. Он напрягся, чтобы вызвать приступ рвоты и отрыгнул зеленоватой от желчи слизью. Нет, блевать не хочется. Натянул нижнее белье, габардиновые военные штаны, намылил физиономию, чтобы побриться. От бритья стало еще тоскливее. «Вот что мне сейчас нужно…» Он позвонил стюарду.
– Бонжур, месье, – послышался голос того.
– Послушай, Билли, притащи-ка мне двойной коньяк, да поживее!
Аккуратно застегнув нижнюю рубашку, натянул гимнастерку, посмотрел на себя в зеркало – отвратительное зрелище: под глазами красные круги, жуткое зеленоватое, несмотря на загар, лицо. Вдруг ему снова стало плохо. Приступ тошноты подбирался к горлу из живота. «Боже, какая вонь на этих французских пароходах!» Стук в дверь, стюард со своей лягушачьей улыбочкой.
– Вот, пожалуйста, месье!
Мелькнула белая этикетка, из стакана в горло полилась вязкая янтарная жидкость.
– Когда мы, наконец, пристанем?
Стюард, пожав плечами, булькающе протянул:
– Тума-ан, месье.
Он поднялся на палубу по трапу, от которого разило линолеумом. Туманная изморось покрыла его лицо студеной влагой. Он, поглубже засунул руки в карманы. На палубе ни души, только несколько чемоданов да аккуратно сложенные палубные стулья. Капли дождя стучали по бронзовым окошкам курилки. Ничего не видно, куда ни брось взгляд, только плотный туман.
Погуляв немного по палубе, он встретил Джо Эскью. Тот прекрасно выглядел. Маленькие, аккуратно расчесанные усики под тонким носом. Ясные глаза.
– Какое чертовское невезение, не так ли, Чарли? Туман, не видно ни зги.
– Просто отвратительно.
– Болит голова?
– А ты, Джо, выглядишь превосходно, на все сто!
– Конечно, могу объяснить почему. Я как на иголках с шести утра. Все время на ногах. Черт бы подрал этот мерзкий туман! Можем проторчать на этом проклятом месте весь день.
– Что поделаешь? Туман – он и есть туман, хоть тресни.
Они сделали пару кругов по палубе.
– Джо, ты заметил, как здесь, на этом пароходе, воняет?
– Судно давно стоит на якоре, а туман лишь усиливает обоняние, активизирует твои нюхалки, могу поспорить. Ну, что скажешь насчет завтрака?
Чарли помолчал, ответил не сразу. Сделав глубокий вдох, наконец вымолвил:
– Да, быть может, давай предпримем такую попытку. В обеденном салоне воняло луком и очистителем для
желтой меди. Джонсоны уже сидели за столом. Миссис Джонсон такая бледная, озябшая. На ней маленькая серая шляпка, которую Чарли прежде у нее не видел. Казалось, она готова вступить на землю хоть сию минуту. Чарли поздоровался, а Пол удостоил его болезненной улыбки. Как у него дрожит рука со стаканом апельсинового сока! Бледные, побелевшие губы.
– Кто-нибудь видел Олли Тейлора?
– По-моему, майору очень худо, могу побиться об заклад, – сказал, хихикнув, Пол.
– Ну а как вы себя чувствуете, Чарли? – спросила своим нежным голоском миссис Джонсон.
– Ах, лучше не спрашивайте… Красные круги перед глазами…
– Врешь, – сказал Джо Эскью.
– Чем это вы, мальчики, занимались допоздна вчера вечером? Даже представить себе не могу, – сказала миссис Джонсон.
– Немного попели, – объяснил Джо.
– Один человек, мой знакомый, насколько я знаю, – продолжала она, – лег в постель не раздеваясь. – Она выразительно посмотрела на Чарли в упор.
– Ну вот мы и вернулись в свою страну, избранницу Божью, – решил сменить тему Пол.
– Какая она сегодня, эта Америка, даже трудно себе представить! – воскликнула миссис Джонсон.
Чарли, чтобы заглушить позывы рвоты, крошил булочку, запивая ее из чашки кофе, отдававшим бочковой водой.
– Боже, как же зверски хочется получить настоящий американский завтрак! – сказал Джо Эскью.
– Грейпфрут, – подсказала миссис Джонсон.
– Кукурузные хлопья со сливками, – добавил Джо.
– Горячие кукурузные оладьи, – сказала миссис Джонсон.
– Свежие яйца и настоящую виргинскую ветчину, – подхватил Джо.
– Пирожки из пшеничной муки и сельские сосиски, – продолжала миссис Джонсон.
– Скоблянку, – сказал Джо.
– Хороший кофе с настоящими сливками, – добавила, рассмеявшись, миссис Джонсон.
– Все, ваша взяла! – произнес Пол с болезненной ухмылкой, выходя из-за стола.
Чарли допил свой кофе. Сейчас он сходит на палубу, посмотрит, нет ли там представителей эмиграционной службы.
– Что это с Чарли? – услыхал он за спиной, когда взбегал по лесенке трапа наверх.
Джо с миссис Джонсон чему-то смеялись.
Оказавшись вновь на палубе, он решил, что не собирается больше болеть. Туман немного рассеялся. Стоя на корме «Ниагары», он теперь видел тени других пароходов, стоявших на якоре, а там, за ними, – большую тень, которая, конечно, могла быть только землей. Чайки кружились над головой, громко крича. Где-то над водой стонал гудок, предупреждающий об опасности. Чарли, чуть согнувшись, пошел вперед во влажном тумане.
К нему подошел Джо Эскью с сигарой, взял его под руку.
– Правильно, лучше погулять, Чарли, – сказал он. – Какое все же отвратительное предзнаменование! Похоже, что наш маленький, холодный Нью-Йорк стерт с лица земли торпедной атакой во время этой неприятности, гражданской войны. Ни черта не вижу, а ты?
– Мне показалось, что с минуту назад я видел землю, но вот теперь она пропала.
– Вероятно, это были горы Атлантики. Мы стоим на якоре неподалеку от Хука… Черт подери, как хочется на берег! Там тебя ждет женушка, не так ли, Джо?
– Должна ждать… Ты знаешь хоть кого-нибудь в Нью-Йорке, Чарли?
Чарли отрицательно покачал головой.
– Мне еще ехать и ехать до того, как попаду домой… Но я и понятия не имею, чем там займусь, когда приеду.
– Мы можем проторчать здесь целый день, будь он проклят! – сказал Джо Эскью.
– Джо, а почему бы нам с тобой не выпить в последний раз?
– Да они закрыли этот проклятый бар.
Накануне вечером они уже сложили чемоданы. Ну что еще делать? Все утро в курилке играли в рамми. Никто из них не следил внимательно за игрой. Пол то и дело бросал карты. Никто и не заметил, кто брал последнюю взятку. Чарли постоянно пытался отводить взгляд от лица миссис Джонсон, от соблазнительного изгиба ее шеи, того места, где она ныряла под серую меховую отделку платья.
– Никак не могу понять, – продолжала она, – о чем это вы, мальчики, трепались до позднего вечера… Перед тем как я пошла спать, мне казалось, что мы с вами уже обсудили все на свете.
– Что вы, мы нашли, о чем еще можно поговорить, но в основном мы пели, – сказал Джо Эскью.
– Всегда, как только я ухожу к себе спать, пропускаю что-то весьма интересное.
Чарли заметил, как стоящий рядом Пол уставился на нее своими светлыми любящими глазами.
– Однако все же довольно скучно так долго засиживаться, – добавила она с дразнящей, очаровательной улыбкой.
Пол вдруг покраснел. Казалось, он вот-вот расплачется. «Интересно, не подумал ли сейчас Пол о том же, что и он, Чарли?»
– Ну давайте вспомним. Чья была последняя взятка? – спросил Джо.
Около полудня в курительную комнату вошел майор Тейлор.
– Доброе утро, рад всех приветствовать… Уверен, что никто не чувствует себя так мерзко, как я. Капитан утверждает, что мы зайдем в порт не раньше завтрашнего утра.
Все бросили карты, не доведя игру до конца.
– Очень мило, – сказал Джо Эскью.
– В общем, мне все равно, – сказал Олли Тейлор. – Я превратился в развалину. Последний из сильно пьющих, бешено гоняющих на машине Тейлоров стал развалиной. Мы могли перенести войну, но мир нас всех доконал.
Чарли посмотрел на землистое, опухшее лицо Олли Тейлора в неясном туманном свете курилки. Седые пряди на голове, даже на усах. «Боже, – подумал он, – нужно завязывать с этим постоянным пьянством».
Кое-как они досидели до ланча, потом разошлись по своим каютам, чтобы поспать.
В коридоре у своей каюты он столкнулся с миссис Джонсон.
– Первые десять дней – самые трудные, миссис Джонсон.
– Почему вы не называете меня Эвелин, как другие?
Чарли покраснел.
– Какая от этого польза? Мы ведь больше никогда не увидимся.
– Почему же нет? – спросила она.
Он заглянул в ее продолговатые глаза газели. Зрачки ее сильно расширились, заполнили своей чернотой все пространство.
– Боже, я бы с удовольствием, – сказал он, заикаясь. – Пусть у вас не будет и минуты сомнений…
Но она уже прошелестела своим платьем мимо него, быстро удаляясь по коридору. Он вошел в свою каюту, громко хлопнув дверью. Чемоданы сложены. Стюард уже унес постельные принадлежности. Бросился лицом вниз на полосатый, пахнущий плесенью матрац.
– Черт побери эту женщину! – громко воскликнул он.
Его разбудил грохот коленчатого вала и звонки в машинном отделении. Выглянув в иллюминатор, он увидел таможенное судно, а за ним розоватые при солнечном свете каркасные дома. Туман рассеивался, они входили в бухту.
С отяжелевшими от крепкого сна глазами он выбежал на палубу. «Ниагара» медленно входила носом в блестящую зеленовато-серую гавань. Розоватый туман повис петлями над головой, словно шторы. Красный паром прошел позади их парохода. Справа выстроились на якоре шхуны с четырьмя и пятью матчами, за ними – парусник и целая куча приземистых пароходиков судоходной компании, некоторые из них все еще размалеванные маскировочными пятнами и линиями. Далее – неподвижная полоска воды и размытые контуры высоких, ярко освещенных солнцем высотных домов Нью-Йорка.
К нему подошел Джо Эскью в походной шинели с переброшенным через плечо немецким биноклем на ремешке. Его голубые глаза блестели.
– Ну, еще не разглядел статую Свободы, Чарли?
– Пока нет.
– Да вот она, вот! Она мне казалась куда больше.
– По-моему, все тихо, Джо.
– Тихо, потому что сегодня воскресенье.
– Оно только начинается.
Теперь они проплывали мимо артиллерийского форта. Длинные пролеты Бруклинского моста уходили в даль, в дымчатые тени бледных небоскребов.
– Ну вот, Чарли, там хранятся все деньги. Нужно будет немножко у них отобрать, – задумчиво сказал Джо, теребя себя за ус.
– Хотелось бы знать, как к этому приступить, Джо.
Они проходили мимо длинного ряда домов со скользкими покатыми крышами.
– Ну, Чарли, черкни мне пару строк, малыш, слышишь?
Да, это была большая война, но все же она кончилась.
– Непременно, Джо.
Два буксира тащили «Ниагару» к берегу, преодолевая сильное течение отлива. Над сооружениями на пристани полоскались американские и французские флаги, в темных проходах скопились встречавшие.
– Вон там я вижу жену, – сказал вдруг Джо. Он крепко сжал руку Чарли. – Ну пока, малыш, прощай. Мы дома!
Внезапно до Чарли дошло, что он на самом деле спускается по трапу.
Офицер войскового транспорта едва удостоил взглядом его документы. Таможенник, приклеивая ярлыки на его саквояж, только и заметил: «Как хорошо быть дома. Верно, лейтенант?» Он прошел мимо представителя Ассоциации христианской молодежи, двух репортеров и одного из членов комитета городской управы. В желтоватом сумраке громадного здания морского вокзала бродили, словно затерявшись, одинокие пассажиры, да повсюду были разбросаны чемоданы. Майор Тейлор равнодушно пожимал руки чете Джонсонов – так, словно впервые их видел.
Чарли с небольшим чемоданом цвета хаки шел за носильщиком к остановке такси. Джонсоны уже поймали машину и теперь ждали, когда им принесут недостающий багаж. Чарли подошел к ним. О чем бы с ним поговорить? Он никак не мог придумать. Пол пригласил его к ним в гости, если он задержится в Нью-Йорке, но разговаривал с ним, стоя у открытой дверцы такси, и Чарли никак не мог изловчиться, чтобы переброситься парой слов с Эвелин. Носильщик принес затерявшийся саквояж, и напряженные мускулы на лице Пола облегченно расслабились.
– Непременно нужно повидаться, не забывай нас! – сказал он еще раз и, легко впрыгнув на сиденье, захлопнул дверцу.
Чарли вернулся к своему такси, а перед глазами стояли эти продолговатые глаза газели, ее последняя дразнящая улыбка.
– Скажите, – обратился он к таксисту, – вы случайно не знаете, сохранены ли еще льготные тарифы на услуги для офицеров в гостинице «Макальпин»?
– Конечно, – ответил тот, дернув уголками губ, – вас обслужат на все сто, если вы офицер. А если солдат, то можно и пинка в зад получить. – Он резко включил скорость.
Машина выехала на пустынную широкую булыжную мостовую.
Нью-йоркское такси шло куда легче, чем парижские кэбы. Вокруг громоздились большие склады, крупные маркеты – все закрыты.
– Вот так-так! Кажется, здесь у вас довольно тихо, – сказал он, наклоняясь поближе к окошечку, чтобы было легче говорить с шофером.
– Да, тихо, черта с два! Точно как в аду… Сами убедитесь, как только начнете искать работу, – огорошил его таксист.
– Но что-то не припомню, чтобы здесь царила такая гробовая тишина, клянусь Богом!
– Ну почему бы не насладиться тишиной? Ведь сегодня воскресенье, не так ли?
– Конечно, воскресенье. Забыл об этом.
– Воскресенье, о чем разговор!
– Ну теперь я вспомнил. На самом деле воскресенье.
Новости дня XLIV
Эта мелодия – «Янки Дудл»
Полковник Хауз возвращается домой из Европы
ОН – ЯВНО ОЧЕНЬ БОЛЬНОЙ ЧЕЛОВЕК
Эта мелодия – «Янки Дудл»
ЗАВОЕВАТЬ КОСМИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО И УВИДЕТЬ НЕОБОЗРИМЫЕ ПРОСТОРЫ
но пока время не пришло и владельцы газет еще не присоединились к мощному движению с целью успокоения взбудораженных умов они сообщают все нужные новости но ставят куда меньший акцент на возможные природные катаклизмы.
ТУПИК ПРЕОДОЛЕН НО ОЖЕСТОЧЕННАЯ БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Управлению стального треста позволено попирать демократические права граждан которые как они не раз подчеркивали являются законным наследием жителей нашей страны
ВЛАДЕЛЬЦЫ СУДОВ ТРЕБУЮТ ЗАЩИТЫ
Эта мелодия – «Янки Дудл»
Эта мелодия – «Янки Дудл»
Эта мелодия – «Янки Дудл»
Заставляет меня встать
и всех радостно приветствовать
оставшиеся в живых члены команды шхуны «Онато» отправлены за решетку после прибытия в Филадельфию
ПРЕЗИДЕНТ СТРОНГЕР РАБОТАЕТ В БОЛЬНИЧНОЙ ПАЛАТЕ
Я еду готовьтесь США.
И скажу
ПУСТЬ НАДЕНУТ НА ПРЕССУ НАМОРДНИК
Нет другой такой… большой земли, как наша.
Возвратившийся из Европы Чарлз М. Швоб был приглашен на ланч в Белый дом. Там он заявил, что наша страна, конечно, процветает, но не до такой степени, как хотелось бы, потому что проводится множество вызывающих тревогу расследований наша… от Калифорнии до острова Манхэттен
Чарли Андерсон
Коридорный отеля с крысиной физиономией поставил чемоданы на пол, проверил краны умывальника, чуть приоткрыл окно, сунул ключ в замок, после чего, вытянувшись по стойке «смирно», сказал:
– Больше ничего не нужно, лефтенант?
«Жизнь продолжается», – подумал Чарли, выуживая из кармана двадцатипятицентовик.
– Благодарю вас, сэр лефтенант. – Он, пошаркав ногами, откашлялся. – Там, за океаном, наверное, все просто ужасно, лефтенант?
– Что вы! – засмеялся Чарли. – Все там было о'кей!
– Как мне хотелось бы поехать туда, лефтенант! – Парнишка осклабился, демонстрируя свои острые, как у крысы, зубы. – Как все же чудесно быть настоящим героем, – сказал он, выходя из номера спиной вперед.
Чарли, глядя в окно, расстегнул гимнастерку. Через улицу с серыми квадратными высокими зданиями виднелись несколько колонн и крыша нового Пенсильванского вокзала, а там, дальше, за железнодорожными путями, расплывчато-неясное солнце садилось за холмистой кромкой земли по ту сторону Гудзона. Поезд подземки, визжа колесами, грохотал по пустынным вечерним воскресным улицам. Над головой – розовато-фиолетовое небо. Ветер, задувавший через щель приоткрытого окна, наполнил комнату угольным смрадом. Чарли, закрыв окно, пошел мыть лицо и руки. От мягкого махрового гостиничного полотенца исходил слабый приятный запах хлорки. Подойдя к зеркалу, причесался. Ну а теперь что?
Он расхаживал взад и вперед по комнате, теребя пальцами сигаретку, наблюдая из окна за тем, как быстро темнеет небо у него над головой. Вдруг раздался резкий звонок телефона. От неожиданности Чарли вздрогнул.
Он узнал вежливый, явно хмельной голос Олли Тейлора.
– Ты наверняка не знаешь, где здесь можно выпить! Может, придешь сюда, в клуб?
– Ну ты даешь! Очень верно поступил, Олли. А я тут как раз думаю, куда деваться в этом городе такому парню, как я?
– Ты и представить себе не можешь, как здесь все отвратительно, – продолжал Олли. – Сухой закон и все прочее – хуже и быть не может. Не под силу уразуметь даже самому дикому воображению. Заеду за тобой на такси.
– Договорились, Олли. Буду ждать в холле.
Чарли снова надел гимнастерку, отложил в сторону офицерскую портупею и, пригладив свой взъерошенные, песочного цвета волосы, спустился вниз, в холл. Сидя в глубоком кресле, он не спускал глаз с вращающихся дверей.
В холле было полно народу. Откуда-то из глубины сюда доносилась музыка. Он сидел, прислушиваясь к танцевальным мелодиям, разглядывал красивых девушек, входивших в отель с улицы, – лица у них слегка разрумянились от холодного, пощипывающего ветра, все в шубках, в шелковых чулочках и в туфельках на высоких каблуках. До него доносилось позвякивание дорогих украшений, шуршание модных тканей. Черт подери, до чего же приятно! Как здорово! Они проходили мимо него, оставляя за собой легкий шлейф пахучих ароматов, обдавая его теплом своих расстегнутых меховых манто. Он стал мысленно подсчитывать, сколько же у него денег. Банковский чек на три сотни баксов, которые он накопил из своей зарплаты, в бумажнике во внутреннем кармане четыре двадцатидолларовые бумажки с желтым брюшком, которые он выиграл в покер на пароходе, пара десяток, ну и еще какая-то мелочь. Нужно посмотреть. Он, засунув руку в карман, перебирал пальцами монетки, а они приятно позванивали.
Над ним склонилась красная физиономия Олли Тейлора, покачиваясь над воротником просторного пальто из верблюжьей шерсти.
– Боже мой, парень. На самом деле Нью-Йорк – в большой ж… представляешь, в знаменитом баре «Никер-боккер» наливают содовую с мороженым…
Когда они садились в машину, он дыхнул ему прямо в нос отборным крепким шотландским виски.
– Чарли, как ты помнишь, я обещал пригласить тебя на обед… Едем к старику Нэту Бентону. Не пожалеешь. Он приличный скаут. А дамы просто умирают от желания познакомиться с настоящим авиатором, летуном, с пальмовыми веточками победы.
– Может, я не придусь там ко двору? Что скажешь, Олли?
– Мой дорогой, не морочь мне голову. И больше не будем говорить об этом.
В клубе, казалось, все знают Олли Тейлора. Они долго стояли у стойки обитого темными панелями салона и пили коктейли «Манхэттен» вместе с группой седовласых стариков, на лицах которых отражались темные тени от мрачных стен. «Майор такой-то, майор такой-то, лейтенант такой-то…» – называл Тейлор по имени всех, кто подходил к Чарли. Он уже стал на самом деле беспокоиться за Олли, как бы тот не накачался раньше времени – в таком виде его не поведешь на обед в какой-либо приличный дом.
Наконец пришло время – было уже семь тридцать вечера, – и они, отказавшись от последнего раунда коктейлей, снова сели в такси. Каждый из них пожевывал гвоздичку, чтобы отбить запах алкоголя. Они поехали в верхнюю часть города.
– Не знаю, что мне там говорить. Скажу-ка я им, что провел самые восхитительные два года в своей жизни, а они, конечно, все вытаращат на меня глаза, но, увы, я ничего не смогу поделать с самим собой.
В приличном доме, куда они приехали обедать, все было на высшем уровне – у двери, как и полагается, швейцар, в холле повсюду мрамор, лифт отделан несколькими сортами дерева. Когда они стояли у двери в квартиру, Олли шепнул ему, что Нат Бентон – брокер, работающий на Уолл-стрит.
Гости, все в вечерних туалетах, уже ждали их в гостиной, выдержанной в розовых тонах. По-видимому, все они были близкими друзьями Олли, так как, увидав его, все засуетились, очень обрадовались. Все они радушно встретили и Чарлза. Тут же появились стаканы с коктейлями, и Чарли сразу же почувствовал себя в своей тарелке.
Среди них была одна девушка, мисс Хамфриз, удивительная красотка, словно с картинки. Как только Чарли ее увидел, сразу решил, с кем он намерен здесь разговаривать. С ней, конечно. От ее глаз, от ее ворсистого, мягкого бледно-зеленого платья, от открытой, матовой от пудры спины между лопатками у него слегка закружилась голова, посему он не осмеливался подходить к ней слишком близко.
Олли, заметив их вместе, тут же подошел, ущипнул ее за ушко.
– Дорис, ты на самом деле выросла и превратилась в сногсшибательную красавицу. – Он весь сиял, не очень твердо держась на своих коротеньких ножках. – Хамф, послушай, только самые отважные заслуживают внимания самых красивых… Ведь не каждый день мы возвращаемся с войны. Не так ли, Чарли, мой мальчик?
– Ну не душка ли он? – сказала она, когда Олли от них отвернулся. – Мы были так сильно влюблены друг в друга, когда мне стукнуло всего шесть лет, а он уже был студентом колледжа.
Когда все были готовы сесть за стол, Олли, пропустивший мимоходом еще парочку коктейлей, широко раскинув руки, произнес тост:
– Вы только поглядите на них, на этих милых, интеллигентных, красивых американских женщин… Ничего подобного по ту сторону Атлантики нет, правда, Чарли? Существуют три вещи, которые вам не получить нигде в мире ни за какие деньги: хороший коктейль, приличный завтрак и американская девушка, да благословит их всех Бог!
– Ах, какой он все же душка, – снова прошептала на ухо Чарли мисс Хамфриз.
На столе красовались ряды серебряной посуды, посередине – китайская чаша с букетом роз, а у каждого прибора – несколько бокалов и рюмок с сверкающими золотистыми ножками.
Когда Чарли оказался за столом рядом с мисс Хамфриз, он сразу почувствовал большое облегчение. Она ему постоянно улыбалась.
– Надо же, черт побери! – сказал он, тоже ответив ей широкой улыбкой. – Я, право, не знаю, как вести себя здесь…
– Ну, не так, как там, по-другому… Старайтесь вести себя естественно. Ну вот как я.
– Нет-нет, – возразил он, – мужчина всегда попадает в беду, стоит ему начать вести себя естественно.
Она засмеялась.
– Может, вы и правы. Ах да! Расскажите мне о том, как там на самом деле? Никто ничего мне не рассказывает. – Она кивнула на пальмовые веточки его «Военного креста». – Ах, лейтенант Андерсон, вы обязательно должны мне рассказать о своей награде.
Они пили белое вино, когда подали рыбу, потом красное, под ростбиф, потом ели десерт с диким количеством взбитого крема. Чарли постоянно убеждал себя не пить много, чтобы, не дай Бог, не опозориться.
Мисс Хамфриз звали Дорис. Так ее все время называла миссис Бентон. До войны она провела год в женском монастыре в Париже и теперь расспрашивала его о знакомых ей местах – о церкви Мадлен, о магазине Рам-пельмайера, о кондитерской напротив Комеди Франсез.
После обеда они с Чарли, взяв свои чашечки с кофе, отошли к эркеру у окна и устроились там за большой красной бегонией в медном горшке. Она спросила его, на самом ли деле он считает, что в Нью-Йорке сейчас так ужасно. Она сидела на подоконнике, он стоял перед ней, глядя через ее плечико на оживленное уличное движение за окном. Прошел дождь, и от фар и огней автомобилей на черной мокрой мостовой Парк-авеню оставались длинные, волнистые полосы. Он сказал ей, что все равно дома лучше, что бы там ни говорили. Интересно, что будет, если он, словно невзначай, скажет ей, что у нее красивые плечи? Он уже хотел было выпалить свой комплимент, как послышался знакомый голос Олли Тейлора – он агитировал гостей пойти всем вместе в кабак.
– Конечно, уборка здесь предстоит нешуточная, я знаю, – оправдывался Олли, – но пусть ваши дети знают, что сегодня мой первый вечер в Нью-Йорке, а следовательно, они должны с уважением относиться к моим слабостям.
Они стояли все вместе у входа под козырьком, а швейцар ловил для них такси. Дорис Хамфриз в своем длинном плаще с меховой отделкой внизу стояла так близко к Чарли, что плечом прикасалась к его руке. Несмотря на холодный, влажный от дождя ветер, он чувствовал запах ее духов, ее меха, ее волос. Они пропустили вперед других, кто уже занимал места в останавливающихся машинах. Вдруг на какое-то мгновение ее рука оказалась в его руке, такая маленькая, холодная. Он помог ей сесть в такси. Протянул швейцару полдоллара. Тот серьезным, озабоченным голосом ливрейного лакея прошептал на ухо таксисту: «Шэнли».
Автомобиль, мягко шурша шинами, мчался между высотными зданиями к даунтауну. Легкое головокружение у Чарли продолжалось. Он, не осмеливаясь глядеть на нее, разглядывал из окошка лица прохожих в плащах и с зонтиками в руках, которые проходили мимо витрин, машины, уличных полицейских.
– Ну а теперь рассказывайте, как вы получили ваши пальмовые веточки.
– Ах, эти лягушатники время от времени подкидывают их нам, чтобы наши парни не скучали.
– Сколько вы сбили этих варваров, этих немцев?
– Стоит ли говорить об этом?
– Ах, что же это такое! – Она в негодовании стукнула ножкой об пол такси. – Никто мне ничего не рассказывает. Порой мне кажется, что никто из вас на самом деле никогда и не был на фронте.
Чарли засмеялся. В горле он почувствовал легкую сухость.
– Ну, мне приходилось там побывать пару раз, полетать над ним.
Она резко повернулась к нему. В темном салоне такси в ее глазах блеснули искорки.
– Ах, я все понимаю… Лейтенант Андерсон, мне кажется, что вы, летчики, – самые замечательные люди на свете.
– Мисс Хамфриз, мне кажется, вы… тоже славная, девушка что надо. Только я боюсь, что наше такси так никогда и не дотащится до этого притона… или как там он называется…
На секунду она опять прислонилась плечиком к нему. Рука ее снова оказалась в его руке.
– Между прочим, меня зовут Дорис, – сказала она обиженным, как у девочки, голоском.
– Да, Дорис, – повторил он. – А меня зовут Чарли.
– Чарли, скажите, вам нравится танцевать? – спросила она все тем же капризным голоском.
– Конечно, я это люблю, – ответил он, покрепче сжимая ее руку.
От этого мимолетного рукопожатия голос у нее вдруг изменился, растаял, как леденец.
– Я тоже. Боже, как мне нравится!
Когда они вошли в зал, оркестр играл «Дарданеллы». Чарли оставил свою шинель с фуражкой в гардеробе. Тяжелые, седые брови метрдотеля учтиво склонились над накрахмаленным воротничком белой рубашки. Чарли шел следом за ее стройной спиной с соблазнительным напудренным открытым островком между лопатками, где самое место для его руки; шел по красному ковру между беленькими столиками, за которыми сидели мужчины в хрустящих рубашках и женщины с обнаженными плечами, вдыхая острый запах шампанского, шипящих на жаровнях гренок с сыром; шел по краю танцевального круга, на котором кружились пары, прямо к круглому белому столу, где уже разместились приехавшие сюда раньше их гости. Ножи и вилки поблескивали на твердых сгибах свежих скатертей.
Миссис Бентон, стягивая свои крохотные, словно детские, белые перчатки, неотрывно глядела на красную физиономию Олли Тейлора, который рассказывал что-то забавное.
– Давайте потанцуем, – прошептал Чарли Дорис. – Давайте будем танцевать все время, без устали.
Чарли, опасаясь, как бы во время танца не прижать ее к себе слишком грубо, старался удерживать партнершу подальше от себя. Она танцевала как-то странно – с закрытыми глазами.
– Послушайте, Дорис, да вы просто чудесно танцуете.
Когда музыка прервалась, у них обоих слегка плыли перед глазами белые столики, сигаретный дым и все посетители. Дорис внимательно глядела на него краешком глаза.
– Вы, наверное, скучаете по француженкам, Чарли, признавайтесь. Могу поспорить. Ну а как они танцуют, эти француженки?
– Просто ужасно!
Сидя за столиком, они пили шампанское из кофейных чашечек. По просьбе Олли посыльный доставил сюда из клуба две бутылки. Музыка снова заиграла, но на сей раз Чарли пришлось танцевать с миссис Бентон, а потом с другой дамой, сплошь увешанной бриллиантами и с туго затянутой поясом осиной талией. С Дорис ему удалось потанцевать еще только дважды. Чарли давно заметил, что гости не прочь разойтись по домам, так как Олли уже изрядно надрался. У того в заднем кармане лежала фляжка с шотландским виски, и он пару раз вытаскивал Чарли в туалет, чтобы там пропустить с ним по глоточку. Чарли только для видимости прикладывался к горлышку, надеясь, что ему повезет и удастся проводить Дорис домой.
Когда все они вышли на улицу, то выяснилось, она живет в том же квартале, что и Бентоны. Как ни старался Чарли подойти к ней поближе, когда дамы разбирали свою верхнюю одежду в гардеробе, перед тем как отправиться на такси домой, это ему не удалось. Он только зря потолкался на обочине этой говорливой женской компании, но так и не перехватил ее взгляда. Она только сказала:
– Спокойной ночи, Олли, дорогой, спокойной ночи, лейтенант Андерсон!
Швейцар захлопнул дверцу машины, и она уехала. Он так толком и не понял, были ли среди тех многочисленных рук, которые ему пришлось пожимать, и ее нежные пальчики.
Новости дня XLV
Не нужны мне пудра и накладные волосы
Мужчина, которого люблю, никуда от меня не денется
Если требуется найти весьма простое объяснение своей карьеры, то, несомненно, его следует искать в экстраординарном решении, позволяющем оставить простую работу клерка и приступить к изматывающему труду в качестве помощника заведующего отделом. Юноша проявляющий такое благоразумие на раннем этапе жизни и силу воли всегда сможет возвыситься над уровнем средних людей. Он в результате стал закадычным другом банкиров.
Женщина из Сент-Луиса с ее бриллиантовыми колечками
Привязала к себе лямками кухонного фартука этого человека и вертит им как хочет
Если устал от ходьбы, от езды на велосипеде или в вагоне трамвая, то скорее всего купит «форд»
РАЗБОЙНОЕ НАПАДЕНИЕ ПРИ СВЕТЕ ДНЯ РАССЕИВАЕТ ТОЛПУ
Как только его жена обнаруживает, что каждый «форд» похож на другой «форд» и такой автомобиль есть почти у каждого, она скорее всего сумеет оказать на него влияние и заставить перейти в следующую группу по социальной лестнице, главным самым наглядным символом которой является «додж»
ЗА СИМ СЛЕДУЕТ ОТЧАЯННАЯ РЕВОЛЬВЕРНАЯ ПЕРЕСТРЕЛКА
Следующий шаг предпринимается тогда, когда дочь заканчивает колледж и семья переезжает в новый дом.
Отец хочет на всем экономить. Мать страстно ищет любую стоящую возможность для своих детей, дочери подавай социальный престиж, а сын желает путешествовать, гонять на бешеной скорости, и он легок на подъем.
ЧЕЛОВЕК УБИТ ТРЕМЯ БАНДИТАМИ ВОЗЛЕ ОТЕЛЯ «МАЖЕСТИК»
Ненавижу смотреть как вечером садится солнце
Ненавижу смотреть как вечером садится солнце
Потому что мой милый покинул наш город такие подвиги могут указывать на весьма опасный уровень бравады но в то же время они демонстрируют те качества которые превратили мальчишку из средней школы в признанного главаря банды ставшей занозой в боку штата…
Американский план
Фредерик Уинслоу Тейлор (все в магазине называли его Расторопный Тейлор) родился в Джермантауне, штат Пенсильвания, в год избрания Бьюкенена президентом. Его отец был адвокатом, мать – из семьи китобоев Нью-Бедфорда. Она была большая поклонница таланта Эмерсона, принадлежала к унитарианской церкви и была членом общества Браунинг. Ярая аболиционистка, она свято верила в демократические нормы; она была домохозяйкой старой школы и никому в доме не давала сидеть без дела ни минуты от зари до темноты. Она сама составила следующие правила поведения: самоуважение, уверенность в собственных силах, самоконтроль и холодная рассудочная голова для запоминания множества цифр.
Ей, однако, хотелось научить своих детей ценить по достоинству все изящное, поэтому она на три года отвезла их на Европейский континент, где показала величественные соборы, Гранд Опера, древнеримские мостовые, картины старинных мастеров под слоем потускневшего коричневого лака в больших позолоченных, с лакировкой же, рамах.
Позже Фред всегда сожалел об этих понапрасну загубленных годах и всегда выбегал из комнаты, в которой люди говорили о чем-то возвышенном и изящном. Он был запальчивым, раздражительным парнишкой, обожал практические шутки и был большой дока по части различных хитроумных изобретений и приспособлений.
В Эксетере он был старостой класса и капитаном бейсбольной команды, первым питчером с высокими подачами. (Когда судьи упрекали его за это, указывая, что высокие передачи в этой игре правилами не предусмотрены, он отвечал, что это неважно, главное в игре – результат.)
В детстве его мучили кошмары, и отход ко сну был для него тяжким испытанием. Он прочитал где-то, что все это из-за того, что обычно он спал на спине. Он смастерил для себя кожаную упряжку с деревянными колышками, которые больно впивались ему в тело, как только он во сне переворачивался на спину. Когда он вырос, то спал либо в кресле, либо сидя в постели, обложившись со всех сторон подушками. Всю свою жизнь он страдал от бессонницы. Он был первоклассным игроком в теннис и даже в 1881 году со своим другом Кларком выиграл общенациональный теннисный чемпионат в парной игре. (Он пользовался всегда ракеткой собственного изобретения, похожей на большую ложку.) В школе от перенапряжения у него сильно ухудшилось зрение. Врач предложил ему заняться ручным трудом. Таким образом, в Гарвард он так и не поехал, а вместо этого поступил на работу в мастерскую одного небольшого концерна по производству насосов, которым владел друг их семьи, и там овладел ремеслом модельщика и механика. Он также научился работать на станке, одевался и вел себя как истинный работяга.
Фред Тейлор никогда не курил и не пил спиртного, отказался даже от чая и кофе. Он никак не мог понять, почему это его друзья по работе, механики, как и он сам, любили кутнуть как следует, напиться в дым и устраивали шумные потасовки по вечерам в субботу. Он жил дома. Если не читал книг по технике, то выступал в спектаклях на любительской сцене или по вечерам подходил к фортепиано и красивым тенором исполнял такие песни, как «Храбрый воин» или «Испанский кавалер».
Первый год своего ученичества в мастерской он работал бесплатно, потом в течение двух лет получал по полтора доллара в неделю, а в последний год – целых два.
Штат Пенсильвания богател за счет добычи железной руды и угля. Когда ему исполнилось двадцать два, Фред Тейлор пошел работать на чугунолитейный завод в Мидвейле. Вначале ему там предложили работу клерка, но он вскоре ее возненавидел и пошел вкалывать с лопатой в руках. Наконец он добился своего, и его поставили к станку. Он был хорошим слесарем-механиком, трудился по десять часов в день, а по вечерам посещал курсы инженеров в Стивенсе. За шесть лет он от помощника механика дошел до инструментальщика и заведующего кладовой, потом от бригадира до мастера-ремонтника, потом до главного чертежника-конструктора, а потом – от заведующего исследовательским отделом до главного инженера завода в Мидвейле.
Вначале, когда он был механиком, то вел себя так же, как и остальные механики: шутил, вкалывал вместе с ними и увиливал от работы вместе с ними, чтобы слишком не надрываться. Боссу нужно отдавать только то, за что он платит, не больше. Но когда он стал мастером, то оказался уже на стороне руководства, по ту сторону баррикад, перенимая у тех, кто не был на стороне руководства, всю массу знаний, накопленных в рабочих головах, их физическую сноровку, ремесло ц «рабочую косточку».
Теперь он не мог выносить простаивающий станок или бездельничающего работягу.
Производство, как моча, ударило ему в голову, и теперь оно действовало на его нервы возбуждающе, лишая сна, получше любого крепкого напитка или бабы в субботнюю ночь. Сам он никогда не сачковал и не позволял этого другим, будь он проклят! Производство жгло его, словно опасная сыпь на коже. В мастерской он потерял всех своих бывших друзей. Они презирали его, называя надсмотрщиком и эксплуататором. Он был крепко сбитым мужиком с характером и не любил подолгу разговаривать.
Может, тогда я был по годам молод, но могу вам поклясться, я в то время был куда старее, чем даже сейчас, принимая во внимание постоянные треволнения, низость и всеобщее презрение. Вы и представить себе не можете, какая это ужасная жизнь, когда на любом лице любого работяги написано враждебное к тебе отношение, и вам никак не избавиться от горького чувства, что любой находящийся поблизости от тебя человек – твой потенциальный враг.
Так начиналась знаменитая система научного менеджмента Тейлора.
У него не хватало терпения на объяснения, и ему было абсолютно все равно, с кого содрать шкуру, когда он насаждал свои законы, такие, которые, по его мнению, неразрывно связаны с производственным процессом.
Когда приступаешь к проведению эксперимента в любой отрасли, нужно все подвергать сомнению, подвергать сомнению сами основы, на которых зиждется искусство, нужно подвергать сомнению самые простые, самые очевидные, самые универсальные повсеместно принимаемые факты; нужно все доказывать заново,
за исключением доминирующих правил поведения типично американского квакера (капитаны торгового флота, выходцы из Нью-Бедфорда были самыми отъявленными эксплуататорами на всех морях, где они занимались китобойным промыслом). Он хвастал, что никогда не заставлял рабочего что-то сделать, если только сам не мог этого сделать своими руками.
Он разработал улучшенную конструкцию парового молота, осуществил стандартизацию инструментов и оборудования, пригласил в свою мастерскую множество студентов колледжей с секундомерами в руках. На стенах появились таблицы, диаграммы норм стандартизации.
Существует как верный способ действий, так и неверный; верный означает увеличение производительности, более низкие затраты, более высокую заработную плату, более высокие прибыли – таков американский план.
Он разделил работу мастера, десятника на отдельные функции – появились надсмотрщики за скоростью выполнения операций, бригадиры, хронометристы, специалисты по организации рабочего процесса.
Высококвалифицированные механики ему не нравились, они слишком упрямы и несговорчивы. Ему был нужен покладистый мастер на все руки, который будет выполнять то, что ему велят. Если тот был к тому же первоклассным специалистом, умел выполнять высококлассную работу, то Тейлор и платил ему самую высокую зарплату. Здесь-то и начались его неприятности с владельцами.
Когда ему исполнилось тридцать четыре, он уехал из Мидвейла и в поисках больших денег пустился в опасную авантюру, принял участие в строительстве в штате Мэн завода по производству древесной массы, затеянном несколькими отставными адмиралами и политическими сторонниками Грова Кливленда; паника 1893 года все испортила, и его предприятие прогорело, тогда Тейлор изобрел для себя новую должность – инженера-консультанта по менеджменту и стал сколачивать состояние с помощью продуманных и осторожных капиталовложений.
Первую лекцию, прочитанную им в Американском обществе инженеров и механиков, никак нельзя было назвать «успехом». Все слушатели в один голос назвали его сумасшедшим.
«Я обнаружил, – писал он в 1909 году, – что любое улучшение не только наталкивается на сопротивление, но наталкивается на агрессивное по характеру, глухое сопротивление со стороны большинства людей».
Его пригласила к себе «Бетлехем стил корпорейшн». Именно здесь, в Бетлехеме, он провел свои знаменитые эксперименты по производству чугунных чушек. Он научил одного голландца, по имени Шмидт, выдавать на-гора по сорок семь тонн продукции в день, вместо нормы двенадцать с половиной, и заставил того признать, что он чувствует себя так же хорошо после такой производительной рабочей смены, как и до нее.
Он, нужно сказать, чокнулся на лопатах. Для каждой работы, по его мнению, требуется своя, особая лопата такого веса и таких размеров, которые необходимы для выполнения только этой работы; он был также уверен, что для определенной работы нужен человек таких габаритов, которые соответствуют только такой, выполняемой им работе. Но когда он стал платить своим людям в полном соответствии с достигнутой ими производительности труда, владельцы завода, кучка жадных голландских карликов, подняли дикий шум. «Очнись, Америка!» – вопили они. Когда в 1901 году «Бетлехем стил» приобрел Швоб, Фреда Тейлора, изобретателя резкого повышения производительности труда, человека, удвоившего объем продукции завода по штамповке различных изделий, сумевшего разогнать двигатели главных поточных линий от девяносто шести до двухсот двадцати пяти оборотов в минуту, бесцеремонно выгнали.
После этого случая Фред Тейлор всегда говорил, что не мог позволить себе работать за деньги.
Он пристрастился к игре в гольф (построив по своим чертежам клубы игры в гольф), разработал методы трансплантации, разведения кавказских пальм, самшита в саду своего дома. В Боксли, в Джермантауне, он держал дом, открытый для инженеров, заводских менеджеров, промышленников; писал научные работы, читал лекции в колледжах, выступал перед комитетами конгресса, и повсюду проповедовал достоинства научного менеджмента, применяя скользящее правило Барта, призывал к экономии отходов, не терпел праздности и лени, призывал заменить высококвалифицированных механиков простыми мастерами на все руки, которые будут беспрекословно делать то, что им приказывают, как это было в случае со Шмидтом.
работа поштучно;
увеличение производства;
больше рельсов, больше велосипедов, больше катушек для ниток, больше листовой стали для военно-морских судов, больше медицинских железных суден, больше иголок, больше громоотводов, больше шарикоподшипников, больше долларовых банкнот;
(старинные семьи квакеров в Джермантауне становились все богаче, пенсильванские миллионеры становились миллиардерами, наживаясь на стали и угле), только производство сделает богачом любого первоклассного американца если только он намерен работать и производить изделия поштучно, а не пить спиртное и устраивать пьяные потасовки или же мечтать о чем-то другом стоя у станка.
Даже скупердяй Шмидт, производитель чугунных чушек, может вложить свои деньги и стать, как и Швоб, владельцем завода, как и другие жадные голландские карлики и развивать свой вкус к музыке Баха, развести на века самшитовые рощи, в своем саду в Бетлехеме, в Джермантауне или Частнат-хилл, и составить свои правила поведения; разработать Американский план.
Но Фреду Тейлору так и не пришлось увидеть собственный план в действии;
в 1915 году после нервного расстройства он попал в больницу в Филадельфии.
Развилась пневмония; нянечка слышала, как он заводит часы. Утром, в день его пятьдесят девятого года рождения, когда нянечка в половине пятого вошла к нему в палату, он лежал на койке мертвый, зажав свои часы в руке.
Произведения
Критика
