Любовь по Т. Уайлдеру
В.Г. Прозоров
Исследователи творчества Уайлдера уже обратили внимание на то, как часто и настойчиво и сам автор, и его персонажи повторяют слово «любовь», на то, какое особое место и значение приобретает любовь в художественном мире этого писателя. В предисловии к первой книге Уайлдера, изданной в нашей стране, А.С. Мулярчик отметил, что «сам писатель твердо убежден, что первоосновой жизни является «любовь». Однако и в жизни и, соответственно, в литературе в это понятие постоянно вкладывается самое разнообразное, подчас едва ли не противоположное содержание. Едва ли можно сомневаться в том, что «любовь» в мире Уайлдера принципиально отлична от «любви» в мире Хемингуэя, Фолкнера, Т. Уильямса или Ремарка. Данные заметки и представляют собой попытку своего рода комментария к этому важнейшему постулату жизненной и творческой позиции Уайлдера. Представляется также важным определить его истоки.
Сразу отметим, что смысл понятия «любовь» для писателя намного шире личных переживаний, которые испытывают герои его книг. Любовь по Уайлдеру — не интимный мир двух людей. Это философская категория, прежде всего «идея» (справедливо было замечено, что мир Уайлдера куда более «мир, идей», нежели «мир людей»). Значение, которое сам автор придает этой «идее любви», огромно: она служит стержнем и движителем мира, спасая его от распада и хаоса и являясь залогом медленного, но неуклонного поступательного движения человечества. Здесь уместно привести несколько цитат из разных книг Уайлдера, которые говорят сами за себя: «Есть земля живых и есть земля мертвых, и мост между ними — любовь — единственный смысл, единственное спасение»; «...лишенных способности любить (а вернее страдать от любви) нельзя назвать живыми,.. это мертвые души», которые «исчезают, как дым» («Мост короля Людовика Святого»); «...если вы кого-то любите, вы передаете ему свою любовь к жизни, вы поддерживаете веру; вы отпугиваете демонов» («Теофил Норт»); «...всякая без исключения любовь — это часть единой, всеобъемлющей любви, и даже мой разум, который задает эти вопросы, — даже он пробуждается, питаем и движим только любовью» («Мартовские иды»); в другом месте этого романа Цезарь говорит, что Катулл «верит, что любовь — единственное проявление божественного начала и что только через любовь мы постигаем смысл нашего существования».
В своем пиетете перед любовью Уайлдер отнюдь не одинок. В творчестве многих западных писателей XX в. очень часто именно любовь становится для героев последней надеждой и ниточкой, привязывающей их к жизни. При этом, как правило, мир любви, мир личных чувств противопоставляется миру внешнему, который предстает враждебным и извращенным. Любовь как самое интимное, личное чувство представляется последней возможностью противостоять дегуманизирующим процессам современного общества. Люди укрываются друг в друга от неприемлемой реальности «жизни как она есть». Разнообразные варианты такой концепции любви как «убежища для двоих» посреди чуждого бесчеловечного мира встречаются в книгах писателей самой различной социально-политической ориентации и эстетической позиции — от героев Хемингуэя и Ремарка до персонажей романов 60-70-х гг., повествующих о путях и тупиках «молодежной революции». Существует и окарикатуренный масскультурный вариант (типа «Истории любви» Э. Сигала) и предельно эротизированный вариант «подпольной культуры», где подменяющий любовь секс оказывается единственной возможностью реализовать себя как личность.
Смысл любви по Уайлдеру совсем в ином. Его «идея любви» подчеркнуто лишена сексуальности. Интимная жизнь героев, если уж о ней заходит речь, всегда представлена в виде «идеи» (отношения с женщинами Роджера Эшли в «Дне Восьмом»; эпизод встречи Теофила Норта и Туанетты (она же Эдвина) на пароходе и т. д.). В романах Уайлдера можно обнаружить косвенную полемику и с другими неверными, по мнению писателя, представлениями о любви.
К ним, во-первых, относится любовь-страсть, так как, «хотя она расходует себя в великодушии и заботе, рождает мечты и высочайшую поэзию, остается одним из самых ярких проявлениях своекорыстия» («Мост...») Любовь-страсть есть «нелепая утрата собственной личности» (там же). Страстная привязанность Роджера Эшли к матери «обрекала его на одиночество». Любовь-страсть несет муку и гибель — как любовь Катулла к Клодии («Мартовские иды»).
По-своему не менее опасна и любовь-обожание, это тоже собственническое, эгоистическое чувство. Таково отношение Беаты Эшли к мужу. Лили Эшли говорит, что из-за этого у ее матери никогда не было друзей, ей было безразлично, как живут люди рядом с ней, она не замечала, что происходит вокруг, и не умела сочувствовать другим. («День Восьмой»). Подвергает сомнению Уайлдер и другую крайность, которая могла бы показаться высшим воплощением «идеи любви» — любовь к богу. В восьмой главе «Теофила Норта» Элоиза Фенвик боится, что любовь к ближним помешает ей любить бога и «отучает себя» от любви к близким людям и от дружбы. Теофил Норт говорит об этом как о «великой жертве, которую он не мог понять».
В чем же, в таком случае, подлинная «идея любви»? Она воплощена в центральных образах романов Уайлдера — Джоне Эшли и его детях, Цезаре, Теофиле Норте, Джордже Браше («К небу мой путь»), а также во второстепенных, но несущих большую смысловую нагрузку персонажах — мать Мария («Мост...»), Луций Мамилий Туррин («Мартовские иды») и др. Для всех них любовь — не сконцентрировавшаяся на одном человеке всепоглощающая страсть, а стойкое, постоянное отношение к миру и всем живущим в нем. Такая любовь свободна от своекорыстия, эгоизма, стремления к безраздельному обладанию. Именно эти качества писатель «особо подчеркивает в детях Эшли — «умение отрешиться от себя, страстность, лишенную эгоцентризма». Эта любовь — не столько «состояние», сколько «действие», в котором она и проявляется («доброта не столь уж редка, но доброта деятельная может ошеломить человека» — «Теофиль Норт»), Концепция любви у Уайлдера неотделима от другого важнейшего для писателя понятия — «работы жизни», в которую вовлечены герои его книг. Понятия «любовь» и «работа жизни» не наполнены каким-либо социально-конкретным содержанием (очень показательно, что общественная деятельность Роджера и Констанс Эшли носит абстрактно-прогрессивный характер и подчеркнуто не связана ни с какими реальными политическими силами и процессами). Тем не менее, основной их смысл несомненен: это активное добро, деятельное стремление сделать мир лучше внес в жизнь людей разум и справедливость. Уайлдер акцентирует активное, созидательное начало в своих героях, носителях «идеи любви»: это «прежде всего работники», которые «сажают деревья и дробят камень на старой дороге, ведущей пока еще неизвестно куда». Для писателя несущественно, какой «пост» занимает так и работник»: он может быть императором, как Цезарь, а может коммивояжером, как Джеймс Браш: малосущественен и видимый результат их деятельности — кто может точно оценить его в перспективе судеб последующих поколений? Главное достоинство этих героев в другом: «В грозный час они выстоят, они поднимут упавших и вдохнут надежду в отчаявшихся, они вечно готовы бороться с несправедливостью» («День Восьмой») .
Можно выделить некоторые типологические черты этих персонажей, у всех у них развито повышенное чувство ответственности, в трудную минуту они никогда не уклоняются от бремени решения. В своих поступках они руководствуются не общепринятыми моделями взглядов и поведения, а исключительно собственными представлениями, не опасаясь пойти вразрез с мнением окружающих. Они свободны от разъедающей волю и парализующей действие моральной рефлексии и «старомодны» (характеристика Роджера Эшли) в том смысле, что не знают искуса нравственного релятивизма. Они безразличны к внешним проявлениям успеха или славы и в другом человеке всегда ценят его человеческую суть. В этом проявляется их последовательный демократизм, неразрывно связанный с уайлдеровской концепцией любви: те, кто знал любовь, «никогда не станут смотреть на человека — будь то принц или лакей — как на неодушевленное существо» («Мост...»).
Как же обретает человек это подлинное понимание любви, которое открывает ему глаза на «работу жизни»? В «Дне Восьмом» этот путь назван прямо: «Лишь тому, кто страдал, дано умудриться душой. В этом мире лишь тот знает настоящую любовь, кто умудрен душой». И действительно, герои Уайлдера приходят к истине, к прозрению через жизненные испытания, невзгоды, страдания. Это и все персонажи «Моста...», и Джон Эшли, и его дети, и Джордж Браш, и загадочный адресат писем Цезаря Луций Мамилий Туррин. Даже если пережитые несчастья не описаны сколько-нибудь подробно, на них делается многозначительный намек. Так, в «Мосте...» Эстебан говорит о «большой потери» матери Марии дель Пилар, капитан Арконада «убивает время между сегодня и старостью» в скорби об умершей дочери, есть «невосполнимая утрата» и в жизни центрального персонажа «Мартовских ид», это тоже смерть дочери, о которой Цезарь пишет так, что «самый строй фразы передает щемящее ощущение отречения и горя». Кроме того, «священная болезнь» Цезаря, падучая, — не есть ли это своего рода знак, символ платы, которую он платит за «умудренность души»? (Кстати, случайно ли той же болезнью наделена пятая жертва моста, о которой читателю известно менее всего — дон Хаиме?). Тем не менее, надо признать, что путь к подлинной любви через страдание скорее все-таки только назван, декларирован, чем воплощен в художественной ткани книг Уайлдера. На это обратил внимание Н.А. Анастасьев, назвав эту черту творчества Уайлера «нехваткой сопротивления жизненного материала», из-за которого гуманистическая «вера писателя рискует немало потерять в своей ценности».
Можно предположить, что сам Уайлдер отдавал себе в этом отчет, и именно этим обстоятельством объясняется то, что наряду с утверждением «идеи любви» в книгах писателя содержится и ее своеобразная «самокритика» (черта, особенно присущая литературе XX века: тезис не существует без антитезиса, утверждение — без отрицания). Самокритика «идеи любви» также раскрывается через характеристику центральных персонажей романов Уайлдера. Во многих из его «работников жизни» подчеркнута холодноватая отрешенность, рискнем сказать, что они столько любят, сколько являются носителями «идеи любви». В «Мартовских идах» обращают на себя внимание слова о Цезаре врача Сосфена: «Цезарь никого не любит и не внушает к себе любви. Он распространяет на всех ровный свет осознанного доброжелательства, бесстрастную энергию». То же отмечает в Цезаре Клодия: «то равнодушие, ту отрешенность, которую люди зовут добротой». В «Дне Восьмом», рассказывая о жизни Роджера в Чикаго, писатель на пяти страницах трижды повторяет в качестве рефрена: «Его все любили — он не любил никого», «...здесь за эту работу ему платили любовью. Но сам он никого не любил» и т. д. И еще раньше — о жизни Роджера в Коултауне: «Все в городе любили его, но ему было глубоко безразлично». «Верность долгу» у Роджера «ошибочно принимали за сочувствие». Нет ли такой отрешенности, несколько умозрительной «верности долгу» и в отношении Теофила Норта ко всем кому он столь успешно помогал в Ньюпорте? И нет ли в таком отношении опасности, причем как раз для наиболее близких людей, которым мало «ровного света осознанной доброжелательности»? Думается, именно здесь можно найти объяснение загадочного (но отнюдь не случайного, носящего «знаковый» характер) упоминания о сыне Роджере Эшли и Фелиситэ Лансинг, который в третий раз бежал из дому и чья «последующая жизнь была долгим и печальным самоистреблением».
Эти элементы внутренней полемики с собственной концепцией любви, конечно, не опровергают ее целиком. Может быть, с их помощью «идея любви» даже несколько углубляется: видя в любви символ нравственной опоры и связи между людьми, писатель далек от прекраснодушного оптимизма и видит реальные сложности человеческих отношений.
Особый интерес представляет вопрос об истоках уайлдеровской концепции любви. Особый — потому что довольно долго господствовало мнение, что Уайлдер — художник «наднациональный», не имеющий прочных корней ни в современности, ни в истории Америки. Повышенное внимание к столь универсальной и вечной категории как любовь, на первый, взгляд, подтверждает это представление. Действительно, «идея любви» не может не напомнить об учении Платона об Эроте как исконной мировой цельности, объединяющем начале бытия, о том, что согласно Платону, высшее благо есть ни что иное как воплощение высшей любви. Вероятно, уместен будет и поиск аналогий между концепцией любви у Уайлдера и древнеиндийским идеалом бхакти, сформулированным в «Бхагавадгите».
Однако при всей оправданности такого рода параллелей, на первое место следует поставить другую — и как раз национальную, пусть и восходящую тоже к Платону, — этическую систему. Это система взглядов американского трансцендентализма. Генетическая связь нравственно-философских концепций Уайлдера с наследием трансцендентализма обнаруживается по целому ряду параметров. Это и представления о единстве растворенного в материальном мире высшего начала (Сверх-душа по терминологии трансценденталистов). (В «Дне Восьмом» Идзуми говорит Роджеру: «Все живое есть часть великого единства природы... Все мы часть великого единства»). Это и отзвуки доктрины Эмерсона о «доверии к себе», ставшей частью американского национального самосознания («День Восьмой» — «малодушен тот сын и кормилец, который не оставляет сам свой нравственный кодекс»). Это и откровенный моральный дидактизм, и принципиальный исторический оптимизм, и то значение, которое придается «обыденному» и «банальному». (Совет Эмерсона — уметь «видеть чудесное в обычном» словно бы реализуется в пьесах Уайлдера «Наш городок» и «Долгое рождество»). Отметим еще, что в самом «открытом» романе Уайлдера «Теофил Норт» содержится много деталей-указателей, с помощью которых смысл описываемых событий помещается в определенную систему этических понятий и категорий, соотносится с традиционными гуманистическими ценностями и проверяется ими. Это сама география романа — город Ньюпорт и его история, это есть главный герой — «чистокровный продукт Новой Англии по уайлдеровской линии». В самом начале романа Теофил Норт планирует осмотреть Конкорд и Уолден, с миссис Грэнберри он читает «Уолден, или Жизнь в лесу», в тексте романа неоднократно встречаются имена Торо, Эмерсона, Маргарет Фуллер, других трансценденталистов.
Близость к трансценденталистским этическим принципам заметна и в уайлдеровской концепции любви. Любовь, как известно, была у трансценденталистов одним из важнейших компонентов науки «правильной жизни». Эта близость, прежде всего, в том, что в обоих случаях любовь понимается не как личное интимное чувство, а как общий этический принцип, реализуемый в действии, в практике повседневных человеческих отношений. В эссе Эмерсона «Любовь» подчеркивается: «Даже любовь, это обожествление одного, с каждым днем должна становиться все менее и менее и менее личной». Люди, по мнению «мудреца из Конкорда», должны прийти к такой любви, «что отринет все чувственное, внешнее, личное и обратиться к вездесущей добродетели». Любовь, понимаемая как духовное служение людям, — именно в этом пафос наследия трансцендентализма и призыв итогового романа Уайлдера «Теофил Норт».
Анализ понятия «любовь» в творчестве Уайлдера дает, на наш взгляд, возможность яснее представить особенности гуманизма писателя и раскрыть национальные истоки его взглядов.
Л-ра: Проблемы поэтики в зарубежной литературе ХIХ-ХХ веков. – Москва, 1989. – С. 46-52.
Произведения
Критика
