Дума. Николай Заболоцкий
В лесах далеких молодых
ложатся спать большие ночи,
у них наплечники из кружев,
и ноги в белых лепестках.
Они нас любят — кто их знает? —
они поспят дубровным сном,
потом придут. Мы им расскажем
свои позорные дела.
Лежат в гробу наши дела,
свечами тлеют наши пальцы.
Гляди! Гляди! Когда же я
в моих трудах орлом пребуду?
Так знаки разные висят,
картины замыслов дорожных,
их промывает ветерок,
и вечерок ему помощник.
Приди, мой ночь!
Ведь ты была,
и Пушкину висела сверху,
и Хлебникову в два ряда
салютовала из вагона.
Как я глубок — больной, печальный,
голубок гладить я хочу,
приди и лобызай тихонько
мою младенческую грудь.
Приди, мой ночь!
На этом мире
я чудным вымыслом брожу,
гляжу в стекольчатые двери,
музыкой радуюсь, дыша,
сжимаю белые колени
в пылу полуночного бденья,
приди мой ночь!
Мне стало больно,
что я едва-едва велик.
Ох, сердце, самое хорошее
из самых нежных уголков,
тебя не слава успокоит,
тебя не сон развеселит;
лежат в гробу наши дела,
они созвездьями влекомы,
они на громких лошадях
в санях торжественных поедут, —
уж там вдали Святая Горка,
и псковских башен суета,
и долгодневная дорога
под песню грустну ямщика.
Ездок посажен набекрень,
не ест, не пьет — молчит всю ночь,
проказы на поля готовит
и всяки бедствия сулит;
уж он тихонько умирает
и трудным голосом твердит:
— Приди, мой ночь,
я очень жажду
твоей младенческой груди!
И вот, моленью тихо внемля,
духовная приходит ночь.
11. IX. 26
