Искушение. Николай Заболоцкий

Мы не выдумали смех,
он приходит словно враг,
ум его как бы орех,
не расколотый никак.
Над высокой чашкой горя,
где девичий слышен плач,
он сидит, шумя и споря
о причинах неудач:
«Положи свои ладошки,
дева, к сердцу положи,
кос червонные дорожки
на затылке завяжи.
Посмотри — мужчины ходят
одиноки по углам,
милой девы не находят —
как же это. Стыд и срам.
Полно плакать. Тише, тише.
Надевай чулок повыше,
отворяй скорее дверь,
будут радости, поверь».

Дева плачет и тоскует,
из кубышки воду пьет,
на ладошки дева дует
и ответа не дает.
А веселый искуситель
продолжает: «Ей-же-ей,
брось печальную обитель,
косы рыжие развей,
начинай плясать на лавке,
расстегни свои булавки,
будь, как ведьма, хороша,
в пляске медленно кружа».

Дева быстро расстегнула,
и булавки побросала,
встала милая со стула,
вся распухшая, как сало.
Стали мыши ее есть.
Смех смеялся: так и есть —
начинает только лесть,
месть кончает. Браво, месть.

Холмик во поле стоит,
дева в холмике шумит:
«Тяжело лежать во гробе,
почернели ручки обе,
стали волосы как пыль,
из грудей растет ковыль.
Тяжело лежать в могиле,
губки тоненькие сгнили,
вместо глазок — два кружка,
нету милого дружка!»

Смерть над холмиком летает
и хохочет, и грустит,
из ружья в него стреляет
и тихонько говорит:
«Ну, малютка, полно врать,
полно глотку в гробе драть, —
мир над миром существует,
вылетай из гроба прочь!
Слышишь — ветер в поле дует,
наступает снова ночь.
Караваны сонных звезд
льются сверху, словно слизь.
Кончен твой подземный пост.
Ну, попробуй, поднимись!»

Дева ручками взмахнула,
не поверила ушам,
доску вышибла, вспрыгнула,
хлоп! — и лопнула по швам.
И течет, течет бедняжка
в виде маленьких кишок.
где была ее рубашка,
там остался порошок.
Изо всех отверстий тела
червяки глядят несмело,
вроде маленьких малют
жидкость розовую пьют.

Была дева — стали щи...
Смех, не смейся, подожди,
солнце встанет — кожа треснет,
мигом девица воскреснет.
Из берцовой из кости
будет деревце расти,
будет деревце шуметь,
про девицу песни петь,
про девицу песни петь,
сладким голосом звенеть:
«Баю-баюшки-баю,
баю девочку мою!
Ветер в поле улетел,
месяц в небе побелел.
Мужики по избам спят,
у них много есть котят.
А у каждого кота
были красны ворота,
шубки синеньки у них,
все в сапожках золотых,
все в сапожках золотых —
очень, очень дорогих...»

Смерть приходит к человеку,
говорит ему: «Хозяин,
ты походишь на калеку,
насекомыми кусаем.
Брось житье, иди за мною,
у меня во гробе тихо,
белым саваном укрою
всех от мала до велика.
Не грусти, что будет яма,
что с тобой умрет наука:
поле выпашется само,
рожь поднимется без плуга.
Солнце в полдень будет жгучим,
ближе к вечеру — прохладным,
ты же, опытом научен,
будешь белым и могучим
с медным крестиком квадратным
спать во гробе аккуратном».

«Смерть, не трогай человека,
не хули прекрасный свет, —
отвечает ей калека,
бедным рубищем одет. —
В каземате у природы
бедный узник — я стою,
размышляю о погоде,
стены заступом дроблю.
А за толстыми стенами
чувству внятный не вполне,
кто-то тихими шагами
приближается ко мне.

Друг далекий, друг прекрасный,
зову пленника внемли:
пусть рассыпется ужасный
каземат моей земли.
Все, что скрыто, позабыто,
недоступно никому,
пусть появится открыто
удивленному уму.
И над трупом всей природы,
над могилой жития
человек — дитя свободы —
бросит заступ бытия».

Так сказав, старик поникнул,
напрягая чуткий слух,
и в ответ калеке крикнул
первый утренний петух.
Вздрогнув, выпрямились реки,
лес качнулся тяжело,
и над рубищем калеки
солнце красное взошло.

1929