Роже Мартен дю Гар. Жан Баруа
(Отрывок)
ГОСПОДИНУ МАРСЕЛЮ ЭБЕРУ
Некоторые мысли, высказанные в этой книге, без сомнения, заденут Ваше религиозное чувство. Я знаю это и потому вдвойне благодарен, что Вы приняли мое посвящение.
Ваше имя открывает книгу, и это – не просто знак почтительной и горячей привязанности, которую я питаю к Вам вот уже двадцать лет. Я уверен, что оно привлечет серьезное внимание всех тех, кому знакомы благородство Вашего образа мыслей и богатый критический вклад Вашего ума, и на меня упадет отблеск уважения, которое внушает окружающим Ваша исполненная самоотречения жизнь.
Р. М. Г.
Октябрь 1913 года
Часть первая
Жажда жизни
I
1878 год. Городок Бюи-ла-Дам (департамент Уазы).
Комната госпожи Баруа.
Полумрак. На занавесях – черные и белые полосы: контуры освещенных луной жалюзи. На паркете – в лунном пятне – подол платья и мужской ботинок, неслышно отбивающий такт. Дыхание двух людей, замерших в ожидании.
Время от времени из соседней комнаты доносится скрип железной кровати и глухой голос ребенка, отрывисто произносящего слова в бреду или во сне. В полуоткрытой двери – колеблющийся свет ночника.
Долгое молчание.
Доктор(тихо).Бром начинает действовать, ночь он проведет спокойнее.
Госпожа Баруа с трудом поднимается и на цыпочках подходит к двери; опершись о створку, пристально глядит в освещенную комнату; ее застывшее лицо выражает боль, веки полуопущены.
Госпожа Баруа – высокая старуха с расплывшейся фигурой и тяжелой поступью. Резкий свет ночника безжалостно обнажает разрушительную работу времени на ее лице: желтая дряблая кожа, мешки под глазами, обвисшие щеки, распухшие губы, складки на шее. В ней угадывается суровая доброта, настойчивая мягкость, некоторая ограниченность, сдержанность.
Проходит несколько минут.
Г-жа Баруа (тихо). Спит.
Осторожно прикрывает дверь, зажигает лампу и снова садится.
Доктор (берет мать за руку, пальцы его скользят, привычно нащупывая пульс). Мама, вас ведь тоже измучила эта поездка.
Г-жа Баруа качает головой.
Г-жа Баруа (тихо). Я чувствую, Филипп, ты сердишься на меня за то, что я возила туда Жана.
Сын не отвечает.
Доктор Баруа – невысокого роста, бодрый, с живыми и точными движениями, ему пятьдесят шесть лет.
В волосах седина. Черты лица как бы заострены: тонкий нос, торчащая бородка, кончики нафабренных усов закручены кверху, губы кажутся еще тоньше из-за лукавой и доброй усмешки; сквозь пенсне поблескивают искорками быстрые проницательные глаза.
Г-жа Баруа (после паузы). Здесь все мне так советовали… А Жан просто замучил меня: все просил взять его с собой. Малыш так верил, что возвратится здоровым. В пути он беспрестанно требовал, чтобы я рассказывала ему о Бернадетте…
Доктор снимает пенсне; взгляд его близоруких глаз полон нежности. Г-жа Баруа умолкает. Они думают об одном и том же и сознают это: их связывает прошлая жизнь.
Г-жа Баруа (подняв глаза к небу). Нет, теперь ты не можешь понять… Мы перестали понимать друг друга, я и ты, я и мой сын! Вот что сделал с тобой Париж, а ведь ребенком…
Доктор. Не надо, мама, не будем спорить… Я вас ни в чем не упрекаю. Разве только в том, что вы уведомили меня слишком поздно, и я не успел предотвратить… Жану не по силам была такая поездка – в пассажирском поезде, в третьем классе…
Г-жа Баруа. А ты не преувеличиваешь тяжести его недуга, мой друг? Сегодня ты застал его в жару, он бредит… Но ведь ты не видел его целую зиму…
Доктор (озабоченно). Да, я не видел его целую зиму.
Г-жа Баруа (осмелев). С тех пор как он заболел бронхитом, он все время дурно выглядит, это правда… Жалуется, что у него колет в боку… Но сказать, что ребенок болен, нельзя, уверяю тебя… По вечерам он часто бывает весел, даже слишком весел.
Доктор медленно надевает пенсне и наклоняется к матери; берет ее за руку.
Доктор. Слишком весел по вечерам… Да… (Качает головой.) Как быстро вы забываете прошлое, мама.
Г-жа Баруа (упрямо). Тебе известно, что я об этом думаю, мой друг. Никогда я не верила, что твоя обожаемая супруга была… ты понимаешь, что я хочу сказать. Ее убил Париж, как и многих других!
Доктор опускает голову. Он едва слушает. При свете лампы он вдруг обращает внимание на руку, которую безотчетно гладит – тяжелую, натруженную и рыхлую руку с искривленными пальцами, всю в веснушках. Далекие видения детских лет неожиданно встают перед ним, он трогает обручальное кольцо матери, стершееся, готовое лопнуть, которое распухший сустав не выпустит из плена до самого конца… И, быть может впервые в жизни чувствуя, что его охватывает слабость, желание заплакать, бежать, скрыться от чего-то неумолимого, он подносит к губам эту старческую, до неузнаваемости обезображенную руку, которую он все же узнал бы среди тысячи других.
Г-жа Баруа в смущении высвобождает руку.
Г-жа Баруа (резко). К тому же Жан пошел в нашу породу… Ведь он – вылитый отец! Все это говорят! В нем нет ничего от матери…
Молчание
Доктор (мрачно, как бы говоря с собой). Всю зиму я был так занят… (Вспоминает, что не ответил матери. С нежностью поворачивается к ней.) Профессия в этих случаях жестокая вещь, мама… В нескольких часах езды от Парижа живет мой больной сын… А я трачу все свое время, час за часом, чтобы лечить других… Каждый раз, когда я записываю вызов, я думаю о листке блокнота, который нельзя оставить незаполненным… Ах! Если б я мог все бросить, переехать сюда, жить рядом с ним, рядом с вами обоими!.. (Отрывисто.) Нет, не могу. Это невозможно. (Снимает пенсне, протирает стекла, задумывается, решительным жестом снова надевает его. Говорит резко, повелительно – теперь он только врач.) Нужно неусыпное наблюдение, днем и ночью надо упорно бороться с болезнью…
Г-жа Баруа недоверчиво качает головой.
Доктор разом замолкает; окидывает мать быстрым взглядом. Мгновенное замешательство, как во время операции, когда ему приходится внезапно менять план действий. Затем взгляд его опять становится острым, пристальным – он принял новое решение.
Долгое молчание.
II
Неделю спустя. Воскресное утро.
Доктор (входя в комнату Жана). Здравствуй, малыш! Ну, как мы себя чувствуем? Такое чудесное солнце, а у тебя закрыто окно! (Берет ребенка за руки, притягивает к себе и поворачивает лицом к свету.) Язык… Так… Ты хорошо спал эту неделю? Не очень? Ворочаешься в постели? Ночью просыпаешься, оттого что тебе жарко? А? (Треплет его по щеке.) Разденься, я тебя выслушаю.
Жан – бледный мальчик лет двенадцати.
Черты лица тонкие, невыразительные. Только глаза – ласковые, задумчивые и печальные – обращают на себя внимание.
Худенькое тело; сквозь тонкую кожу проступают ребра.
Доктор. Хорошо… Атеперь прислонись спиной к стене, как в прошлый раз, руки опусти… Голову выше, открой рот… Так, так. (Снимает пенсне.) Дыши глубоко и ровно… Еще…
Выслушивает мальчика. Лицо его напряжено, веки вздрагивают.
Отец встревожен, близорукий взгляд и сосредоточенность как бы отделяют его от окружающего мира. Ребенок беззаботно зевает, смотрит в потолок.
Доктор снова необыкновенно долго выслушивает его.
(Обычным голосом.) Хорошо, мой мальчик, можешь одеться… (Ласково улыбается ему.) А теперь я вот что тебе предложу: мы вместе пойдем в сад и там на солнышке поговорим, пока бабушка не возвратилась с обедни. Ладно?
Жан. Бабушка, наверное, еще не ушла. (Робко.) Сегодня троицын день… Папа… Я хотел бы…
Доктор (мягко). Нет, малыш, это было бы неосторожно. На улице жарко, а в церкви прохладно.
Жан. Это так близко…
Доктор. И потом, я должен уехать в три часа в Париж. Вечером мне надо быть у больного… А мне бы хотелось посидеть с тобой. (Меняя тон.) Нам надо серьезно, очень серьезно поговорить. Слышишь, Жан?… (Молчание.) Пойдем.
Старый дом Баруа в верхней части города.
Задняя стена здания примыкает к колокольне, подпирая церковь; два низких флигеля, покрытые черепицей, тянутся по направлению к улице; их соединяет глухая стена с широкими воротами.
Во дворе разбит сад. Днем звон колоколов врывается в звонкий колодец двора, наполняет его, сотрясая стены дома.
Доктор ведет Жана в беседку, увитую диким виноградом.
Доктор (с наигранной беззаботностью). Садись же, садись… Здесь так хорошо…
Жан (готов заплакать, сам не зная почему). Да, папа.
Лицо доктора становится серьезным, словно он принимает больного: меж бровей залегает складка, он смотрит строго и испытующе.
Доктор (твердо). Вот что я хотел тебе сказать, Жан, в двух словах: ты болен…
Молчание. Жан не двигается.
Доктор. Ты болен, и серьезнее, чем думаешь. (Снова молчание. Доктор пристально смотрит на мальчика.) Я хотел, чтобы ты об этом знал, потому что, если ты сам не будешь постоянно заботиться о своем здоровье, твое состояние может ухудшиться… резко ухудшиться…
Жан (удерживая слезы). Значит… Мне не лучше?
Доктор качает головой.
Жан. Но мы ведь ездили в Лурд… (Немного подумав.) Может, это еще незаметно?…
Доктор. Помог тебе Лурд или нет, не знаю. Я вижу только одно: сейчас ты серьезно болен.
Жан (с робкой улыбкой). А что со мной?
Доктор (нахмурив брови). У тебя… (После долгого колебания.) Я тебе все объясню, выслушай меня внимательно и постарайся понять… Твоя мама… (Снимает пенсне, протирает стекла, смотрит на сына близорукими глазами.) Ты совсем не помнишь маму?
Жан смущен, он отрицательно качает головой.
Твоя мама в молодости жила здесь, в деревне; она ни на что не жаловалась, но была слабого здоровья. После свадьбы ей пришлось уехать со мной в Париж. Твое появление на свет подорвало ее силы. (Вздыхает.) И вот с тех пор она начала болеть… (Подчеркнуто). Сначала инфекционный бронхит… Знаешь, что это такое?
Жан. Как у меня?
Доктор…Она не оправилась после болезни: плохо спала, ворочалась, ее мучила лихорадка… (Ребенок вздрагивает.) У нее кололо в боку… (Доктор наклоняется.) Вот здесь.
Жан (с тоской). Как у меня?
Доктор. Когда обнаружилось, что мама больна, я стал настаивать, чтобы она лечилась. Я сказал ей приблизительно то, что скажу тебе сегодня. К несчастью, она не послушалась меня… (Молчание. Выбирая слова, но решительно.) Видишь ли, твоя мама была добрая женщина, нежная и преданная… я ее очень любил… Но она была намного моложе меня… и очень набожна…(Устало.) Я никогда не имел на нее никакого влияния… Она постоянно видела, как я лечил людей, ставил их на ноги, и все же не верила в меня… К тому же она не сознавала, что серьезно больна. Меня поглощала работа в больнице, я был крайне занят и не мог уделять ей должного внимания. Я хотел, чтобы она поселилась здесь, в деревне, но она отказывалась… Начался кашель… Мы обращались к различным врачам… Но было уже поздно… (Молчание.) Да… все произошло очень быстро… Лето… осень, зима… Весной ее уже не стало…
Жан заливается слезами.
Доктор, не двигаясь, смотрит на него внимательно и испытующе: так он ждет у изголовья больного, когда начнется действие укола.
Проходит несколько минут.
Я рассказываю обо всем этом не для того, чтобы огорчить тебя, малыш. Я говорю с тобой, как с мужчиной: так нужно… Ты унаследовал от мамы предрасположение к ее болезни. Понимаешь: только предрасположение, не больше. Если ты будешь находиться в неблагоприятных условиях, болезнь может обрушиться на тебя. И как раз сейчас ты в таком положении. С осени у тебя общая слабость, и необходимо, совершенно необходимо…
Жан в испуге соскальзывает со скамьи и бросается к отцу, который неловко прижимает его к себе.
Не бойся, малыш, не бойся: я с тобой.
Жан (сквозь слезы). О, я не боюсь… Мне однажды уже снилось… будто я на небе…
Доктор внезапно отстраняет мальчика и смотрит ему в лицо.
Доктор (с силой). Не о смерти ты должен думать, Жан, а о жизни. Ты можешь защитить себя, защищайся!
Мальчик озадачен; он перестает плакать. Смотрит на отца. Ему хочется, чтобы тот усадил его на колени, приласкал. Но холодный блеск стекол пенсне отпугивает ребенка.
Новое чувство наполняет душу Жана: чувство страха и обиды; но, под влиянием разума и силы отца, оно уступает место полному, безграничному доверию.
Ты этого еще не понимаешь… Человеческое тело кажется нам гармоничным, упорядоченным… На самом же деле, оно – обширное поле битвы. Мириады клеточек сталкиваются и пожирают друг друга… Я объясню тебе все… Миллионы маленьких вредоносных существ непрестанно нападают на нас, и среди них туберкулез, он подстерегает всех, кто предрасположен к этой болезни, как ты… Так что все очень просто: если организм сильный, он отражает нападение; если он ослаблен, то уступает болезни… (Сжимает руку Жана, отчетливо выговаривает слова.) Есть только одно средство, единственное: стать сильным, и как можно скорее, чтобы победить. Выздоровление вполне возможно, стоит только захотеть! Сделай это своей целью. Все зависит от твоей воли и настойчивости… Понимаешь?… Все наше существование – борьба; жизнь – долгая цепь побед… Ах, как скоро ты в этом убедишься, если захочешь бороться по-настоящему!
Инстинктивно мальчик снова прижимается к отцу.
(Обнимая его.) Если б я мог бросить своих больных, клинику, операционную и заняться только тобой, я бы помог тебе, ручаюсь… (С силой.) Так вот, то, чего не могу, не имею права сделать я, можешь сделать ты, а я буду руководить тобой. (В упор.) Хочешь?
Жан (в порыве). Ах, папа, обещаю тебе… Я буду стараться!..
Молчание. Доктор улыбается.
(Задумчиво, вполголоса.) Аббат Жозье станет молиться за меня…
Доктор (мягко). Если хочешь. Но этого недостаточно. Сейчас важнее другое.
Жан отступает на шаг.
(Медленно.) Пойми, малыш, и поверь в то, что я тебе говорю… Повторяю, твоя бедная мама умерла потому, что не верила мне…
Ребенок подходит ближе.
Я вовсе не хочу огорчать тебя. Я даже рассчитываю, что вера в бога поможет тебе в борьбе. Только, видишь ли, есть такая поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай». Молись от души, дитя мое, но не забывай никогда, что надо подчинить все – даже твои молитвы, слышишь, – режиму, который я тебе предпишу. (Настойчиво и пылко.) И если хочешь выздороветь, следуй моим предписаниям, и не только строго, – неукоснительно, понимаешь, дорогой…
Перезвон колоколов, возвещающих возношение святых даров.
Доктор говорит громче, стараясь перекрыть гул, от которого сотрясается воздух.
…Не только с мужеством, но и со страстью, с неистовым упорством! С яростной волей ты должен идти наперекор всему, победить враждебные силы, одолеть болезнь, одолеть смерть! С исступленной жаждой жизни!.. Жизнь, Жан… Если бы ты только мог понять, что это такое! Жить, любить то, что любишь, видеть, как солнце играет на увитой плющом стене твоего дома… Еще долго ощущать, как тебя оглушает и пьянит перезвон колоколов… Оглянись вокруг: как чудесен солнечный свет, деревья, небо, колокольня… (Берет сына за плечи и встряхивает.) Жить, Жан!
Трепещущий, взволнованный, захваченный новой надеждой, мальчик стоит перед отцом, щеки его пылают, глаза блестят.
Доктор долго и серьезно смотрит на него, затем привлекает к себе.
Колокола умолкают. Несколько мгновений их отзвуки еще наполняют двор и замирают в воздухе.
Молчание.
(Взвешивая слова.) Три вещи: питание, воздух, покой… Запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу…
III
В Бюи, у госпожи Пасклен, крестной матери Жана.
Комната, погруженная в полумрак. За окном зимние сумерки, идет снег.
Пламя камина освещает г-жу Пасклен; она склонилась к Жану, который рыдает у нее на плече; маленькая Сесиль не в силах видеть горе Жана; она жмется к матери, задыхаясь от слез и прижимая платок к губам.
На ковре две скомканные телеграммы.
«Пасклен. Бюи-ла-Дам. Уаза.
Мама сильно ослабела поездки Париж. Операция отложена из-за неожиданных осложнений. Тревожусь.
Баруа».
«Пасклен, Бюи-ла-Дам. Уаза.
Мама скончалась одиннадцать часов утра больнице не приходя в сознание. Операция оказалась невозможной. Предупредите со всей осторожностью Жана, избегайте малейшего потрясения.
Баруа».
IV
Три года спустя.
Келья с каменным полом позади ризницы, освещенная слабым светом. Два стула, две скамейки для молитвы. На стене распятие.
Аббат Жозье – молодое лицо, высокий лоб с залысинами; светлые волосы, коротко остриженные и вьющиеся. Веселый и ясный взгляд свидетельствует о душевном покое человека, искренне верующего и деятельного. Верхняя губа – тонкая и поджатая, нижняя – пухлая, придающая лицу выражение добродушной и в то же время чуть вызывающей иронии.
Во взоре в улыбке – задорный вызов: так смотрят и улыбаются люди, которым все понятно как в этом, так и в ином мире; они безмятежны, ибо полагают себя единственными обладателями истины.
Аббат Жозье тщательно закрывает дверь и, обернувшись, протягивает Жану обе руки.
Аббат. Что нового, дружок? (Задерживая руку Жана в своей.) Но прежде всего сядем.
Жану Баруа пятнадцать лет.
Это – рослый, гибкий, хорошо сложенный подросток. Широкая грудь, крепкая и высокая шея.
Голова крупная, с квадратным лбом, окаймленным темными – густыми и жесткими – волосами. Из-под изогнутых, слегка прищуренных век с пытливым вниманием блестит живой и открытый взгляд, острый взгляд его отца. Нижняя часть лица – еще совсем детская. Неоформившийся подвижной рот; округлый подбородок, несколько скрадывающий тяжелую челюсть.
В нем угадывается спокойная и упрямая воля, выработанная в жестокой борьбе; три года он упорно стремился к выздоровлению, три года страшился и надеялся. Ставкой была его жизнь.
Теперь битва выиграна.
Аббат. Я слушаю.
Жан. Господин Жозье, я долго думал, прежде чем прийти к вам. Я уже давно собирался, но все не мог решиться… Так вот…(Пауза.) Меня смущают некоторые вопросы… Множество мыслей, касающихся религии, приходит на ум. Особенно с тех пор, как я начал заниматься в Бовэ… (Нерешительно.) Мне хотелось бы, чтобы со мной кто-нибудь поспорил, объяснил мне…
Аббат внимательно смотрит на Жана.
Аббат. Что может быть проще? Я весь к вашим услугам, дитя мое. Вас что-то смущает? Что именно?
Жан становится необычайно серьезным. Он немного откидывает голову. Мускулы лица напряжены, углы рта, покрытого темным пушком, опустились. Взор лихорадочно блестит.
Аббат (улыбаясь). Ну же…
Жан. Прежде всего, господин Жозье… Кто такие вольнодумцы?
Аббат выпрямляется и тотчас же без малейшего колебания, с довольной усмешкой отвечает Жану. Он говорит со своеобразной сдержанной энергией, немного стиснув зубы, выделяя те слова, которым придает особое значение.
Аббат. Вольнодумцы? Это чаще всего наивные люди, которые полагают, будто мы можем мыслить свободно. Мыслить свободно! Но свободно мыслят одни лишь сумасшедшие. (Смеясь.) Разве я волен думать, что пять и пять – одиннадцать. Или что артикль мужского рода ставится перед существительным женского рода. Полноте! Повсюду есть правила – и в грамматике, и в математике… Вольнодумцы надеются обойтись без правил, но ни одно живое существо не может жить, не имея твердой опоры! Для того чтобы передвигаться, нужна твердая почва под ногами. Для того, чтобы мыслить, необходимы незыблемые принципы, проверенные истины; и одна только религия владеет ими.
Жан (сумрачно). Мне кажется, господин аббат, что я могу стать вольнодумцем.
Аббат (смеясь). Вот так штука! (Ласково.)Нет, дитя мое, не бойтесь; за это я отвечаю… И как только вы могли допустить такую мысль?
Жан. Я переменился. Раньше ничто не смущало моей веры: никогда мне и в голову не приходило спорить, рассуждать. Теперь я не могу уйти от этого… я пытаюсь понять и не могу… и тревога овладевает мною…
Аббат (очень спокойно). Но, дитя мое, это в порядке вещей.
Жан порывается что-то сказать.
Вы в таком возрасте, когда человек по-настоящему начинает жить и открывает множество вещей, о существовании которых он дотоле и не подозревал. Ребенок взрослеет, но вера его остается детской, между жизнью и верой возникает несоответствие.
Лицо Жана постепенно проясняется.
Это не страшно. Надо только быстрее преодолеть трудный период, подкрепить веру разумом, приспособить ее к новым обязанностям. Я вам в этом помогу.
Жан (улыбаясь). Я вас слушаю, господин аббат, и мне уже становится легче. (Торопливо.) Другой вопрос; возьмем, к примеру, самый обыкновенный проступок: все знают, что это грех, и твердо решают не совершать его. И что же?… Молятся, дают себе слово – кажется, можно бы больше не беспокоиться,… Но, глядишь, и все зря: привычка сильнее самого господа бога!
Аббат. Сын мой, потому-то и нет ничего опаснее для веры, чем часто повторяемый грех, даже самый пустяковый; он подтачивает веру, как вода камень, и этого нужно остерегаться пуще всего.
Жан. Совершенно верно, господин аббат… Но почему же я не могу устоять против соблазна?
Комический жест аббата, ускользающий от напряженного взгляда Жана.
Я спрашиваю себя: для чего все эти искушения, все эти испытания? В детстве нам кажется вполне естественным, что есть счастливые и несчастные, здоровые и больные. Так уж заведено, вот и все… Но стоит только задуматься, и приходишь в ужас: на свете так много несправедливого, так много дурного… И если бы еще можно было утверждать, что несчастье – всегда заслуженная кара! Должно быть, у бога были свои причины создать мир таким, каким мы его видим, но, по правде говоря…
Аббат (с улыбкой). Прежде всего, бог не создал мир таким, каков он сейчас. Сам человек, нарушив священный завет создателя, повинен в наших страданиях.
Жан (упрямо). Но если бы Адам был совершенством, он не смог бы нарушить… К тому же, сотворив мир, господь сотворил и змия.
Аббат становится серьезным, жестом прерывает Жана. Окидывает мальчика дружеским взглядом, в котором, помимо его воли, сквозит превосходство.
Аббат. Вы, конечно, понимаете, Жан, что не вы первый потрясены этими кажущимися противоречиями. Эти возражения порождаются злом. Они были опровергнуты уже давно и различными способами. Очень хорошо, что вы рассказали мне все. Коль скоро этот вопрос вас занимает, я подберу книги, прочитав которые вы окончательно успокоитесь.
Жан молчит, он несколько разочарован.
Однако, я вижу в вашем возмущении и хорошую сторону: зрелище людских страданий укрепляет в нас инстинкт милосердия, и сколько бы мы ни творили добра, всегда остается сделать еще больше. (Беря Жана за руку.)Вы сейчас в таком возрасте, Жан, когда сердце молодо, когда оно пробуждается, преисполненное нежностью ко всему, что есть в мире; и то, что человек обнаруживает вокруг, может причинить ему жестокие страдания; вы должны быть готовы к ним. Остерегайтесь собственной чувствительности: в мире гораздо меньше зла, чем кажется с первого взгляда! Подумайте сами: если бы сумма зла превышала или даже равнялась сумме добра, то везде царил бы хаос! Мы же, напротив, наблюдаем безукоризненный порядок, перед которым можем только благоговеть! Пионеры науки достигают каждый день новых вершин, и это позволяет нам все глубже познавать совершенство божественного промысла. Что значат страдания отдельных грешников в сравнении с такой добротою? Кроме того, несчастья – увы, я не могу отрицать, что они существуют, ибо мое назначение облегчать их, и, если возможно, избавлять от них, – не проходят даром, вы сами в этом когда-нибудь убедитесь: лишь тот, кто страдал, может следовать дальше по стезе добра, по пути, ведущему к спасению. А что для нас важнее: земная или загробная жизнь?
Жан. Но ведь речь идет не только о человеке… А животные?
Аббат. Страдание всякого живого существа угодно богу, сын мой, как условие, как непременное условие самой жизни, и этого вполне достаточно, чтобы сломить гордыню, что восстает в вас. Бытие высшего существа, бесконечно доброго и всемогущего, сотворившего небо и землю из ничего, изо дня в день осыпающего нас знаками своей отеческой заботы, служит веским доказательством необходимости зла в этом мире, который оно создало для наилучшего удовлетворения наших нужд. И если даже мы не можем постичь его замыслов своим несовершенным умом, нам должно преклониться перед его волей и решить в сердце своем, что страдания, при чин которых мы не понимаем, угодны нам, ибо они угодны ему… Fiat voluntas tua…
Жан молчит, нахмурив брови и стараясь понять. Из соседней кельи доносятся звуки старой фисгармонии, ей вторят тонкие голоса.
Жан, я замечаю в вас несколько повышенную склонность к размышлению. (С улыбкой.) Я отнюдь не хочу преуменьшать полезность отвлеченного мышления. Но я все более и более убеждаюсь, что разум приобретает настоящую ценность лишь тогда, когда преследует цель, выходящую за пределы абстрактных категорий, лежащую вне его, когда ищет себе практического применения. Ум должен оживлять деяние, без него деяние суетно. Но каким бесплодным становится ум без деяния! Он уподобляется слабому светильнику, что горит рядом с маяком и угасает, никому не нужный. (Со сдержанным волнением.) Вы пришли ко мне, сын мой, за наставлением. Так вот, я всегда стану побуждать вас не к философским размышлениям, а к действию! Развивайте свой ум, это не только ваше право, это – ваш долг. Но делайте это исключительно в интересах людей. Если всевышний наделил вас скромным сокровищем – незаурядными способностями, найдите им такое применение, чтобы они принесли пользу всей великой человеческой семье. Не зарывайте свой талант в землю. Обогащайтесь, но делитесь с ближним своим. Будьте среди тех, кто жертвует собою. Я пережил то же, что волнует вас. И в моей жизни была пора исканий… Господь открыл мне глаза на мои заблуждения. Лишь в деянии, в самопожертвовании, в самоотречении и преданности можно обрести истинную отраду, спокойствие тела и духа, подлинное счастье. Верьте мне. Порою мы ищем счастье где-то далеко, а оно здесь, рядом, в наших истинно человеческих чувствах, например в братстве; все остальное – суета! Приходите как-нибудь вечерком к нам, в благотворительное общество. Я дам вам книги, о которых говорил. А затем (с просветлевшим от вдохновения и гордости лицом) вы побудете с нами, увидите, какие там люди, убедитесь, какое удовольствие трудиться для них. (Вставая.) Помните, Жан! Истина только в одном: в сознании, что ты творишь добро (ударяя себя в грудь, весело), что ты умеешь передать другим немного огня, который господь вложил нам… сюда!..
Произведения
Критика
