История создания тетралогии «Иосиф и его братья» в эпистолярном наследии Томаса Манна
H. A. Кулабуха
Реконструкция истории создания легендарно-мифологического романа Т. Манна путем обращения к эпистолярному наследию писателя не только составляет один из перспективных аналитических подходов к изучению жанрово-эстетического своеобразия конкретного художественного текста, но и шире способствует постижению закономерностей литературного процесса в эпоху «коричневого двенадцатилетия».
Хотя специальные работы, посвященные исследованию творчества крупнейшего немецкого писателя, изобилуют разрозненными ссылками на его переписку, но эпистолярным свидетельствам как своеобразному ключу к осмыслению свойств художественного целого не уделяют внимания ни академическая глава общепризнанного экс-отечественного издания, ни авторитетный в немецкой германистике справочник Метцлера. Единственная работа, которая активно привлекает и ставит переписку Т. Манна в связь с текстом романа, это книга немецкой исследовательницы И. Дирзен «Эпическое искусство Т. Манна» (1975). Вместе с тем автор ошибочно относит зарождение замысла романа к более позднему периоду 1925 года, что требует серьезной корректировки, а также недостаточно учитывает жанровую специфику эпистолярия, в котором самооценка автора не абсолютна, а еще требует специального филологического комментария.
Погружение в тайны творческой лаборатории сочинителя важно, так как выстраивает линию взаимозависимости и взаимосвязи ведущих параметров литературного процесса: личность писателя - замысел - произведение, что позволяет проследить некоторые существенные для окончательной версии текста моменты. Среди них - условия зарождения и вызревания творческого замысла, конкретная практика формирования идейных подходов и разработки эстетических позиций сочинителя в трактовке библейского сюжета, опорные материалы, составляющие, вошедшие в фундамент произведения, работа над воплощением стилевых параметров мифологемы, отдельные звенья динамики сюжета.
Рассмотрим эти аспекты подробнее.
Переписка Т. Манна позволяет увидеть историю создания романа через максимально непосредственную и личную призму. Это не означает, что таким образом она представляет те или иные факты реального мира в объективном виде, ведь создатель, безусловно, не может относиться к своему детищу имперсонально, однако именно эта авторская субъективность обещает приоткрыть нам завесу над напряженной духовной жизнью и исканиями писателя в процессе долгой творческой эволюции романа.
С. К. Апт в подготовленном им издании писем Т. Манна отмечает, что для эпистолярного наследия в принципе характерны «стык и взаимопроникновение житейского и творческого аспектов». Акцентируя приватные грани эпистолярия, Эрика Манн указывает, что нигде отец не представлялся ей таким, живым, ни в чем ей не слышался его подлинный голос так, как в письмах. Томас Манн посвятил тетралогии более семнадцати лет, и это исключительно арифметическая разность, относящаяся лишь к годам непосредственной работы над романом, но между двумя этими временными точками, началом работы над введением и окончанием последнего тома, проходила жизнь, внутренняя и внешняя, которая вносила коррективы в художественное произведение; да и сам писатель, вдумываясь в особенности воплощения художественного замысла в произведении, акцентирует приоритетное значение «хода работы»: «Мои намерения всегда должны быть скромными и юмористичными, тогда вещь, может быть, и «получится» и примет природные свои пропорции. А если бы она сразу открыла их мне, я бы за нее и не взялся».
В нескольких письмах, статьях и эссе Томас Манн указывал на то, что любое произведение должно иметь глубокие корни в его жизни, и поэтому мы имеем полное право апеллировать не только к его детским и юношеским увлечениям историей и культурой Древнего Египта, но и к роли, которую сыграла в создании романа старая семейная Библия (которой он посвящает целый пассаж в своем более позднем произведении «Доктор Фаустус»), Однако в отечественной науке не нашел должного освещения тот факт, что непосредственный толчок к созданию романа Томас Манн получил зимой 1923-1924 годов во время посещения выставки мюнхенского художника и иллюстратора Германа Эберса, где он знакомится с целой серией литографий на тему легенды об Иосифе. Альфред Гримм в своей книге «Иосиф и Эхнатон. Томас Манн и Египет» приводит неопубликованные воспоминания Г. Эберса об этой встрече, в которых он рассказывает, что, внимательнейшим образом посмотрев литографии, Т. Манн сказал: «Об этом следовало бы что-то (нем. etwas - что-нибудь, кое-что, нечто) написать» (Da müßte man etwas dazu schreiben). Художник утверждает, что на то время уже знаменитый писатель первоначально, действительно, хотел создать небольшой текст-сопровождение к картинам, но, поразмыслив, заявил, что больше не может думать о коротком информативном эссе, и что все разрастается в нечто большее. Когда же спустя год художник поинтересовался, как продвигается работа, Томас Манн вздохнул и сказал, что сейчас он дошел примерно до той точки, когда примерно представляет себе, каким образом его герои будут говорить друг с другом. В этом комментарии примечательно оживают факты, свидетельствующие о притягательной силе зрительных образов и впечатлений, захвативших писателя. В то же время их инициирующая власть была только первоисточником, который осмыслялся и трансформировался в процессе длительного вызревания и разработки замысла.
Сам автор тоже рассказывает об этом жизненном эпизоде в «Очерке моей жизни», который вышел в 1930 году, однако, расставляя при этом несколько другие акценты, он утверждает, что просьба написать письменное введение к литографиям исходила от художника, но Томас Манн не отрицает, что именно желание оказать дружескую услугу подтолкнуло его обратиться к своей старой семейной Библии и перечитать этот «очаровательный миф». Здесь же писатель указывает на припомнившиеся ему слова Гете из его мемуаров «Поэзия и правда», которые стали для него девизом в последующие годы работы: «Как: много свежести в этом безыскусственном рассказе; только он кажется чересчур коротким, и появляется искушение изложить его подробнее, дорисовав все детали». Те же самые ключевые моменты, решающие для художественного замысла, Т. Манн фиксирует в докладе «Иосиф и его братья», сделанном в ноябре 1942 года в вашингтонской Библиотеке конгресса США.
В одном из писем, датированном 28 декабря 1926 года и адресованном литературоведу и на тот момент близкому другу писателя Эрнсту Бертраму, Томас Манн так излагает свои художественные намерения и задачи: «Что меня привлекает и что я хотел бы выразить — это обретаемая преданием сиюминутность, превращение его в не связанное ни с каким временем таинство, способность человека относиться к самому себе как к мифу. Но сделать это нужно легко, юмористически-рассудочно; на пафос и религиозную горячность я не пойду». В этом же письме автор подчеркивает, что семантическое ядро и сюжетную основу романа составляет именно библейское сказание: «Настоящий и тайный мой текст есть в Библии, в самом конце истории», при этом он выделяет особенно важный для него момент в этой легенде: «Это благословение, которое оставляет Иосифу умирающий Иаков: “От всемогущего благословен ты благословениями небесными свыше, благословениями бездны лежащей долу”. Чтобы решиться на произведение, в материале его должна быть точка, при прикосновении к которой душа твоя непременно наполняется радостью. Вот она, эта продуктивная точка...». Так эпистолярий предлагает ключ к авторскому пониманию фабульного замысла и жанровой основы романа, в котором библейское ядро не эксплицировано, а уведено в подтекст, завуалировано многообразными семантическими слоями, требующими соответствующего литературоведческого прочтения, а может быть, даже расшифровки.
В 1926 году начинается ежедневный титанический труд, благодаря которому запланированная сначала как часть исторического триптихона, в который должны были войти также новеллы об Эразмусе и о Филиппе II, новелла об Иосифе разрастается в огромную мифологическую тетралогию, сбору материала для которой посвящены не только время за письменным столом, отданное изучению тонкостей и деталей эпохи, разговоры и переписка с коллегами-литературоведами, филологами, философами, историками, антропологами и историками религии, но и две поездки в Египет и Палестину. Автор начинает этот длинный путь со своеобразной фантасмагорической увертюры, пролога под названием «Сошествие в ад», который сам Томас Манн оценивает то сдержанно-иронично как «псевдонаучное обоснование данной истории» и даже ставит под сомнение целесообразность такого начала, то, на наш взгляд, вполне беспристрастно определяет его как введение, которое «задает всему повествованию соответствующее русло» (der Erzählung erst das rechte Relief gibt). Последнюю дефиницию мы можем прочесть в письме к шведскому издателю, который, боясь «отпугнуть читателя», просто решил избавить шведский вариант от этого, по его мнению, слишком сложного и абстрактного введения, которое, несомненно, с трудом поддавалось релевантному переводу. В этом же письме автор признается, что подобные опасения испытывал и его немецкий издатель, заявляя, что «вся книга из-за этого может потерпеть провал» (der Erfolg des Buches könnte daran scheitern), чего, к счастью, не произошло в Германии, и даже более того, Т. Манн отмечает, что у многих читателей именно пролог пользуется особенной симпатией. Данные факты заставляют предположить, что рецептивный опыт читателя в Германии был в известной мере подготовлен к созвучному восприятию идей писателя благодаря мощным традициям интеллектуальной прозы в немецкой литературе.
В письме неизвестному адресату от 8 января 1932 года, характеризуя современную литературную обстановку и возможные ее духовные перспективы, Т. Манн подчеркивает особый интерес к проблеме человека, его положению в космосе, во времени и пространстве, в этом контексте писатель акцентирует внимание на новых тенденциях в антропологии и истории мифов и религии в Германии, положительно характеризуя новые тенденции симбиоза этих наук с психоаналитическими исследованиями. Томас Манн прогнозирует новый поворот в истории литературы «к человечески изначальному и простому, тяготение к первобытно-мифическому и чистому, то есть к новой классике», подчеркивая тем самым, что традиционная классика должна принять несколько иные формы. Именно этими тенденциями автор аргументирует свое обращение к библейско-мифологической теме, что в начале работы над романом он ощущал на интуитивном уровне, но на момент письма они подтверждались работой над первым томом романа в течение как минимум шести лет. Важно, что Т. Манн считает двумя главными элементами европейской культуры античность и христианство, хотя писатель и не отрицает, что его интерес к истории религии и теологии является также и «продуктом возраста», притом сущность рассматриваемого явления определяется им как органическая, которую он готов благодарно принять. В письме к Карлу Кереньи, филологу и историку религии, чьи работы вызывали его пристальный интерес, он объясняет свой переход от юношеских реалистических «Будденброков» к «демонстративно мифологическому произведению ... шестидесятилетнего возраста» вкусом, «который с годами обращается от материи индивидуально бытовой к типическому, всеобщему, всечеловеческому».
В этих эпистолярных заметках содержатся необходимые сведения об эстетическом и теоретическом фундаменте художественного целого тетралогии. Историко-политическая ситуация и социальная атмосфера, во многом конституировавшие замысел романа и запечатленные эпистолярным наследием Томаса Манна, настолько насыщенны в фактографическом отношении, что потребуют отдельного исследования, также перспективного с точки зрения анализа романа об Иосифе.
Л-ра: Література в контексті культури. – Дніпропетровськ, 2006. – Вип. 16. – Т. 2. – С. 122-126.
Произведения
Критика
