Мир Германа Гессе
А. В. Михайлов
Герман Гессе среди больших писателей XX века относится к числу тех, кто, по недоразумению, не удостоился у нас собрания сочинений. Не говорю — полного; не говорю потому, что «недоразумение» едва ли не стало нормой, и даже самое неполное собрание сочинений иного западного современного писателя стало невероятной редкостью. Ведь если Фейхтвангер, Стефан Цвейг и Ромен Роллан регулярно переиздаются именно в виде собраний сочинений (чей объем, правда, неукоснительно сокращается), писатели, которых не удосужились перевести вовремя, так и остаются без них, и наши издатели в каком-то несказанном оцепенении глядят на их имена и на их книги, морща лбы и словно думая: да стоит ли их публиковать так «много»?! Да нет ли в этих книгах чего-нибудь неприемлемого?! Да не отвлекут ли они наш народ от нужного дела?! […]
И вот теперь — Герман Гессе, собрания сочинений которого у нас нет, не было и не предвидится в ближайшее время, и вот аккуратно изданный и тщательно продуманный по составу том его сочинений... «Игра в бисер» в новом переводе С. Апта, впервые изданное (в переводе С. Аверинцева) «Паломничество в страну Востока», «рассказы» — под этим названием здесь объединены автобиографические тексты, сказки, публицистические статьи и, наконец, рассказы в собственном смысле слова. Это богатый и, наперед скажем, во всем получившийся, во всем удачный том, — если обобщать свои впечатления, не разбегаясь по мелочам. Можно даже подумать, что наши издательства планомерно работают над Гессе (примем еще во внимание чрезвычайно удавшийся том Гессе на немецком языке, составленный С. Аверинцевым и выпущенный «Прогрессом» в 1981 году). А между тем творчество Германа Гессе таково, что для адекватного и более полного постижения каждой из его книг чрезвычайно необходимо составить себе ясное внутреннее представление о нем в целом.
Вступительная статья Н. Павловой хорошо вводит читателя в мир Гессе, этого совершенно необыкновенного писателя, мало похожего и на Томаса Манна, которого он был всего на два года младше и с которым его чаще всего сопоставляют (как прозаика, как романиста), совсем не похожего на любого из известных поэтов, литераторов XX века. Из всех них Гессе менее всего был, с внешней стороны, ввязан в его проблемы, в его дела, в его суету, из всех них Гессе более всего стремился смотреть на свой век со стороны, не «незаинтересованно», но с критическим сомнением и при этом с настоятельным и взволнованным желанием, чтобы этот XX век был не сам по себе, как звено общей истории, но чтобы он лучше был суммой всех культурных ценностей, созданных человечеством за все столетия от «сотворения мира» и кончая XIX веком, и чтобы именно так, хранителем и исследователем их, он чувствовал себя, — может быть, даже и не берясь за придумывание своего, нового. Гессе и смотрел на этот свой (и наш) век со стороны всего прошлого, которое как бы сложилось в живую сумму, и ко всем бедам и зловещим изобретениям века он прилагал такую меру высшей человеческой культуры, — ясно отдавая себе отчет в том, каким бы стал этот век, если бы в нем собирались и складывались в сумму только культурные ценности. Однако мир, к сожалению, не просто утверждение своего, накопленного столетиями позитивного смысла, но и отпадение от такого смысла, измена ему.
Отсюда у Гессе роман «Игра в бисер» (1942), центральное и главное его произведение, — роман, подобный мифу, роман о кризисе «ценностей», о таком вообще мире, в котором «дух» и «плоть», высокое и низкое, духовные побуждения и чувственные инстинкты не приведены в единство и дисгармоничны. Отсюда завораживающее «Паломничество в страну Востока» (1932) с его легендой о Братстве: «...наше Братство отнюдь не порождено послевоенными годами, но проходит через всю мировую историю в виде линии, порой уходящей под землю, но ни в одной точке не прерывающейся... Зороастр, Лао-Цзы, Платон, Ксенофонт, Пифагор, Альберт Великий, Дон Кихот, Тристрам Шенди, Новалис и Бодлер — основатели Братства и его члены».
Мировая история и современность — при всем неумолимом движении вперед в них заключен непрестанный порыв возвращения к истокам, которые должны удостоверить нас в осмысленности пути, то есть самого движения вперед. В них всегда заключены и всегда таинственно присутствуют эти самые истоки, эти начала бытия, от которых история в некотором отношении и не может отойти. А в человеческих душах, всякий раз вновь, отражается, и возрождается, и возобновляется это движение к истокам — не вспять, но внутрь, всякий раз возрождается мечта о полноте смысла и тоска по нему, и потому даже сама история, вся история в целом, есть нечто внутреннее — то, что должно снова и снова разворачиваться, дабы обрести смысл во внутренних пространствах души, «...и в нас живет извечный свет, /Свет, для которого истленья нет..»; «Но над юдолью мерзости и тлена/ Подъемлется, в страдальческом усилье /Высвобождаясь наконец из плена/, Бессмертный дух и расправляет крылья» (переводы С. Аверинцева).
При всей краткости вступительной статьи Н. Павловой в ней выполнена главная задача — ввести читателя в атмосферу творчества Гессе, в этот неповторимый, исключительно своеобразный мир живых мыслей и чувств. Не биографические данные, не назидательные оценки, способные отравить впечатление от книги, не утомительный набор критических формул, дробящих умные книги как пустой орех, безжалостно и громко, — не это важно для вступительной статьи; этого застарелого изъяна сопроводительных текстов, от которого мы теперь отделываемся, в статье Н. Павловой нет, зато есть немало тонких и ярких характеристик, без которых немыслима вводная статья такого жанра. Конечно, то, что книги Гессе «не дают готового ответа, — это лишь констатация факта, и, конечно, само по себе это еще не достоинство литературных произведений. Однако это безусловно верно, и верно то, что книги Гессе, и прежде всего «Игра в бисер», — это тексты для размышления, для раздумий, а следовательно, для неинфантильного читателя. Некий ответ, некое подобие ответа в такой книге все же есть, да читатель вовсе и не оказывается внутри ее в тенетах безысходных сомнений и неведения — если угодно, этот ответ заключается в призыве вернуться к традиции, то есть к полноте и богатству созданных человечеством ценностей и смыслов, в призыве к человеку и к человечеству «одуматься» — перед лицом грозящих катастроф, ужасов, — в проповеди возвращения к позитивным ценностям культуры. Если уж «проповедь», то тут человечеству проповедуется его же история, так сказать, история накопления позитивно-человеческого. Но только «проповедь» «Игры в бисер» лишена и тени нарочитости, без которой не обходятся публицистические тексты Гессе. Н. Павлова справедливо пишет: «Гессе восславил вопреки торжествовавшему тогда фашизму (...) — саму необоримую мощь человеческого духа и вечно возрождающееся в людях желание поднять голову и воспарить душой».
Но еще несравненно лучше сказано об «Игре в бисер» — что это «таинственно-радостная» книга. Вот абсолютно точные слова! Что «Игра в бисер» — это книга, в которой легко дышится и в которой воздух прозрачен и ровен, и что в ней сразу же оказываешься окруженным какими-то тонко и точно сформованными мерными ритмами, бесплотными, волнующими душу, и что все содержание и сюжет самой же книги тоже во власти этих «кротких» сил, — все это правда; невольно вспомнится; как довольно уже давно, впервые принявшись за эту книгу, ощутил это ясное, отчетливое и притом почти неуловимое качество текста Гессе — вызывающее неожиданный и сильный эффект, обратный «шоку», — ударяющая в душу молния «блаженства». Все это правда, и все это без остатка входит в слова — «таинственно-радостная» книга. Гессе не возражал бы, если бы мы сказали: это книга утешения. Но лучше скажем так: книга утешения и размышлений. Все печальное, страшное, горькое, грозное, что дает о себе знать в этой книге, что окружает ее извне, — все это поставлено в ней под знак «благополучного» исхода: это сама человеческая история, вовсе безотносительно к сюжетному развитию и концу романа, получает здесь благополучное разрешение, причем буквально на краю, с которого так легко сорваться в пропасть, это наша собственная история. И неудивительно, что в своей книге Гессе обобщал ситуацию, и старался не касаться обстоятельств именно 1930-х и 1940-х годов, и стремился дать условную и на вид как бы далекую от современности картину жизни! Гессе берет историю в ее глубокой существенности и видит, как мало кто из современников, весь ее трагизм; в «Игре в бисер» он как бы предлагает людям выбрать лучший исход. Не принадлежал ли Гессе, спросим себя, к последнему поколению писателей, которые брались за то, чтобы подсказывать всему человечеству? И еще спросим: не в этом ли, не в этой ли обобщенности книги, не в этой ли ее «всечеловечности», не в этой ли таинственной зашифрованности ее ответов на самые острые вопросы современной человеческой истории — причина того, что эта книга, а вслед за нею и другие книги Гессе до сих пор не то чтобы сохраняли свежесть и новизну, но что они вообще читаются как написанные для «нас» и глубоко затрагивают сознание?
Удачное вступление Н. Павловой дает повод сказать о том, что нам везет на исследователей Гессе. Можно назвать статью С. Аверинцева в уже упомянутом однотомнике произведений Гессе на немецком языке; в этой статье, тоже очень короткой (разумеется, она написана по-русски), нарисован творческий портрет Гессе, и она так просто и названа — «Герман Гессе». Можно назвать увидевшее свет в начале 1985 года большое исследование тбилисского германиста Р. Каралашвили, названное «Мир романа Германа Гессе». Это — хорошо найденное название. Томас Манн в своих произведениях широк, виртуозен, весом и значителен, каждое создавалось им с уверенностью, даже с самоуверенностью, которая была воспитана в этом поколении и была ему к лицу (Г. Гауптман, в музыке Р. Штраус). Гессе — совсем другой; он с его особенной совестливостью шел тут против времени, был напряженно-сдержан, до скованности, так что ему приходилось работать над собой, чтобы обрести свободу пера, и, заметим, его стилистическая прозрачность, точность слова без «деловитости», возникала как результат противонаправленных тенденций, как следствие такого писательского «аскетизма», которому надо было придавать известную широту и вольность. Названные работы отечественных исследователей хорошо дополняют друг друга, и было бы замечательно, если бы с ними познакомился более широкий читатель.
К сожалению, книга Каралашвили издана слишком малым для этого тиражом. Между тем в ней подробно прослеживаются корни той немецкой, швабской традиции, которой придерживался Гессе. Эта традиция предопределила духовный строй Гессе, а вместе с тем все жанровые и стилевые особенности его творчества. В ней — ключ к его творчеству.
Как культура прошлого рисовалась Гессе в обобщенности и в единовременности, так тяготел он и к обобщенной сущности поэтического. В сказке «Ирис» у Гессе встречаются такие строки: «Всякое явление на земле есть символ, и всякий символ есть открытые врата, через которые душа, если она к этому готова, может проникнуть в недра мира, где ты и я, день и ночь становятся едины. Всякому человеку попадаются то там, то тут на жизненном пути открытые врата, каждому когда-нибудь приходит мысль, что все видимое есть символ и что за символом обитают дух и вечная жизнь. Но немногие, входят в эти врата и отказываются от красивой видимости ради прозреваемой действительности недр».
Как видно по этим строкам, Гессе не боялся повторить то, что, собственно говоря, сказано было до него другими. Но, повторяя старую мысль, Гессе почти незаметно придавал ей особую отчетливость, пластическую замкнутость, а вместе с тем и известную условность, даже сказочность, так что эти слова — это и не просто твердое убеждение писателя, и, конечно, не случайная мысль, а тоже поэтически-философский символ, приоткрывающий вид на самую сокровенную суть. Тексты Гессе трудны для перевода, и именно из-за простоты и прозрачности стиля, слога, в который внесена специфическая и неповторимая нота, в котором даже и все общеизвестное неприметно перестроено на особый лад. Сказки «Ирис» и другая — «Поэт» — были переведены для этого издания С. Ошеровым. Филолог-классик по образованию, переводчик «Энеиды» Вергилия, С. Ошеров в последние годы жизни с удовольствием переводил современную литературу, обычно выбирая небольшие произведения особо интересовавших его авторов. И, надо сказать, переводил он их с большим мастерством, главное — с редким умением воспроизвести стилистическую характерность оригинала. Это качество подлинности, сохраняющее вкус оригинала, всецело присуще и его переводам из Гессе.
В работе над новым изданием Гессе участвовало много переводчиков, и имя С. Ошерова может быть заслуженно названо первым из них. Необходимо отметить и «Паломничество в страну Востока», этот удивительный текст, в котором потоки мировой культуры приведены в волнение и разбужены в душе человека — и главного персонажа, и читателя, которого не может не порадовать и не растревожить внезапное богатство бытия, какое присваивается тут ему. С. Аверинцеву принадлежит почти безукоризненный перевод этого трудного текста, жанр которого совершенно уникален (здесь он назван «повестью»). «Игра в бисер» переведена на русский язык во второй раз С. Аптом, и такая новая попытка передать этот роман на русском языке вполне оправданна, так как первый перевод его оказался малоудачным, произвольным и местами слишком неточным. С. Апт известен как переводчик самых монументальных, колоссальных произведений литературы XX века — «Иосифа и его братьев» Т. Манна, «Человека без свойства» Р. Музиля. Переводил С. Апт и Гессе («Степной волк»). Видя эти новые, громадные по объему переводы С. Апта, я невольно вспоминаю, однако, об «Орестее» Эсхила в его переводе, купленной в студенческие годы., и думаю о том, что С. Апт для меня — это прежде всего переводчик Эсхила, один из совсем немногих (трех? четырех?) его русских переводчиков. Все же в некоторых случаях быть вторым (третьим, четвертым...) не менее почетно, чем в других — первым (и даже последним, ибо кто же будет второй раз переводить «Человека без свойств»?!). Естественно, что второй русский перевод «Игры в бисер» оказывается первым по качеству. Но вряд ли он бесспорен. Недостаток его один — это не налет, но некий неожиданный элемент обыденности, который противоречит чистоте стиля Гессе, его изысканности-простоте, соответствующей старинному «высокому стилю». Вот этот элемент не так уж легко уловить в переводе С. Апта; возможно, что для читателя он и вообще незаметен, и все же он есть и странным образом одинаково проявляется и в прозе, и в стихах. Дело в том, что к роману Гессе приложены стихотворения, которые уже для первого отечественного издания романа были переведены С. Аверинцевым. Зато на вопрос, был ли сам Гессе «хорошим» или «плохим» поэтом, едва ли возможно давать простой, однозначный ответ: Гессе писал стихи всю жизнь, и в них, как нигде более у него, ощутимо то, что он пишет их от имени традиции, вбирая в свой поэтический стиль весь генезис своей поэтической мысли. Гессе всю жизнь писал по-своему, но не вполне свое; его стихотворения — это вполне современные и мастерские вариации романтической поэзии, не Новалиса, Эйхендорфа, Мёрике по отдельности, но именно всего романтического «духа», воспринятого, прочувствованного чуткой душой. Переводы С. Аверинцева, в частности, и хороши благодаря тому, что в них поэзия Гессе не просто «тождественна» сама себе, и только, но что она получает на русском языке некоторое генетическое соответствие, возрождаясь, возникая в стилистической памяти русского поэта. Хороша или плоха поэзия Гессе - она внутренне сложно «устроена», и такую ее устроенность С. Аверинцев прекрасно воссоздал. С. Апт подошел к поэзии Гессе иначе; вот и стихотворение, у С. Аверинцева называвшееся «К одной из токкат Баха» (и это точнее), теперь озаглавлено прозаичнее — «По поводу одной токкаты Баха».
В целом том Гессе получился на редкость удачным — не только по внутренним достоинствам, которые были предопределены работой составителя и автора статьи, переводчиков, издательского редактора (Е. Приказчикова), но и по своему внешнему виду (художественный редактор А. Купцов): формат книги, выбор шрифтов, формат полосы — все продумано, согласовано, отмечено хорошим вкусом. […]
Л-ра: Литературное обозрение. – 1986. – № 5. – С. 57-60.
Произведения
Критика
