Карло Гольдони и его характеры
М. Лукьянов
Он писал ясно, отчетливо, классически просто: «Я родился в Венеции в 1707 году в красивом большом доме, расположенном между мостами Номболи и Донна-Онеста…» Так начинаются «Мемуары Карло Гольдони, содержащие историю его жизни и его театра» в трех томах, которые великий комедиограф Италии писал по-французски на склоне дней, живя в Париже (там он и умер в 1793 году).
Ясным и отчетливым было сознание Гольдони: «Мне пришла мысль, что только сам писатель может дать верное и точное представление о своем характере, о своей жизни и произведениях. И я решил, что если этот писатель при жизни опубликует свои мемуары и никто из современников не уличит его во лжи, то и потомство сможет положиться на его правдивость...» Сын XVIII века, века разума, сразу распознается в этом рассуждении.
Мы назвали Гольдони комедиографом. Фактически это не совсем верно, так как в число 267 его пьес входят помимо комедий 18 трагедий и 94 оперных либретто, но именно в комедиях Гольдони по-настоящему гениален, именно несколько комедий (а всего их 155) обеспечили место Гольдони в ряду величайших драматургов мира.
Гений комедии с детства овладел Гольдони. «Матушка занималась моим воспитанием, отец же взял на себя заботу развлекать меня. Он соорудил театр марионеток и сам управлял куклами... Мне было тогда четыре года, и забава казалась мне восхитительной». (Это особенно любопытно, если учесть, что в будущем главным делом жизни Гольдони станет реформа итальянского театра, иначе говоря — изгнание с подмостков всяческих марионеток и кукол, замена комедии масок комедией характеров.)
«Я очень любил читать и легко усвоил грамматику. Моим излюбленным чтением были комедии...»
А известно: уж если что ребенку понравилось, то ему хочется сделать самому. Желание самому сочинить комедию созрело в Гольдони, по одним данным, к девяти, по другим — к одиннадцати годам. Тогда он действительно взял и написал комедию — в подражание своему любимцу, драматургу Андреа Чиконьини, пьеса которого «Честный изменник, или Фридерикс фон Поплей и Алозия, супруга его», кстати сказать, лет за двенадцать перед тем входила в репертуар первого публичного театра, устроенного в Москве Петром Великим.
Комедия — комедией, а отец готовил Карло сначала к медицинской (он сам был лекарем), а потом к юридической карьере, которая казалась ему куда более надежной и респектабельной, нежели театральная. Та самая буржуазная мораль, которую Гольдони-драматург одновременно воспевал и высмеивал, доставила Гольдони-человеку немало горьких минут и душевных треволнений, так что он, без преувеличения, выстрадал право писать о ней совершенно раскованно и чуть свысока... Его поместили изучать философию и схоластику в иезуитский колледж — он убежал оттуда с труппой бродячих актеров; из духовной коллегии его со скандалом выгнали за сатиру на отцов-наставников; он рано зажил совсем самостоятельно, много скитался, многое перевидал, многое понял и во многом разуверился.
Благополучно окончив университет, Гольдони долгие годы занимался адвокатурой, то есть внешним образом вел жизнь совершенно неинтересную для описаний. Полезно только заметить, что краеугольный камень драматургии Гольдони — характер — был в высшей степени присущ ему самому: это был человек сильного, закаленного характера.
В краткой «Истории зарубежного театра», выпущенной издательством «Просвещение» в 1971 году, сказано: «Задачу свою Гольдони видел в изображении и критике господствующих обычаев. Его комедия должна была стать своеобразной школой морали, но Гольдони чужд сухой поучительности. Он любит наблюдать людей, сталкивать их между собой и затем с не меньшим интересом, чем зрители, ждать, как они разрешат свои недоразумения. Он не проповедник, а реалист». Добавим к этому — гениальный реалист, а гениев привлекают трудные задачи. С редкой ясностью, свойственной гению, в возрасте шестнадцати лет Гольдони уже сформулировал для себя программу театра, который ему предстояло создать. «Каждая эпоха имеет преобладающий характер, и каждая страна — национальный вкус, — говорил Гольдони. — Роясь в библиотеке, я нашел Английский театр, Испанский театр, Французский театр и не нашел только Итальянского театра... С прискорбием я увидел, что недостает чего-то весьма важного народу, который был приобщен к драматическому искусству раньше других народов нового времени. И я решительно не постигал, как могла Италия пренебречь им, унизить и извратить его. Мне страстно хотелось, чтобы моя родина поднялась до уровня других стран, и я дал себе слово содействовать этому».
Панталоне, вековечный неудачник, наградой которому — насмешки да колотушки, на глазах изумленной публики обращался в комедиях Гольдони в мудрого старца, всеобщего умиротворителя, носителя инициативы, здравого смыслами Гольдони, хотя и посмеивался над ним, исподволь возводил его чуть ли не в ранг морального арбитра. Это было, разумеется, театральной революцией. Читая Гольдони, этой философии стоит поучиться у него, и надо полагать, что он и сам стремился научить ей своих читателей и зрителей.
В комедиях Гольдони нет детей, зато всегда присутствует молодость, и молодость, как правило, всегда права. Часто молодые герои Гольдони сами не сознают своей правоты: молодость неопытна, и в этом — завязка конфликта; тут-то вступает в силу привилегия и право мудрой зрелости: объяснение молодым самих себя. Тут искромётный комедиограф и насмешник выступает, казалось бы, в несвойственной роли: тут он едва ли не педагог, по крайней мере — пестователь нравов, и этого нельзя не заметить и не понять, как бы он ни старался облечь поучение шуткой, моральный пафос — вольтеровской иронией; его неизменное доброжелательство неизменно и выдает его. Кстати, Вольтер чрезвычайно ценил Гольдони и окрестил его «сыном и живописцем натуры».
Невзирая на скепсис или вопреки ему, Гольдони действительно верил — и тут он тоже сын своего века, — что достаточно людям хорошенько призадуматься над собой, как они, словно по волшебству, станут намного лучше, что дурное в человеке — просто недоразумение. Можно сказать, что это наивно, но лучше давайте вспомним о том, что и в наше время, и во времена Гольдони, и вообще во всякие времена мысль о доброй природе человека составляет главную суть, основу гуманизма. Правда, формы гуманизма меняются со временем, но суть его всегда одна и та же.
А чтобы все это не звучало голословно, давайте припомним несколько характеров из комедий Гольдони — самых ярких и самых поучительных. Вот, например, дон Марцио из комедии «Кофейная», которую перевел на русский язык великий драматург А. Н. Островский, писавший, что «тип дон Марцио показывает, что Гольдони был большой художник в рисовке характеров». И точно, дон Марцио — мастерский тип самовлюбленного резонера, встревающего всюду, куда его просят, и особенно рьяно — куда не просят, убежденного в собственной честности и в общем-то честного на самом деле, только фатальным образом приносящего окружающим постоянные затруднения, а то и горе; это филантроп-ростовщик, бездельник-проныра, конфидент-предатель, зевака-шпион, и все это не по злобе, а как-то так, непроизвольно, может быть, по неумению замечать людей и соображать обстоятельства, — короче, соединение самых несоединимых человеческих качеств в одном лице, поражающем жизненной правдивостью. Это характер из психологической энциклопедии типов, создававшейся Гольдони, и знакомство с ним хотя и не заменяет, жизненного опыта, но всерьез помогает распознавать людей. Такие доны Марцио встречаются повсюду, это, что называется, бессмертный тип, и все мы, наверное, знаем подобных; но самое главное, что Гольдони помогает понять, — такие доны Марцио всего лишь жертвы: собственной слепоты, апломба, глупости, это люди, в каком-то смысле недоразвившиеся до настоящих людей, и больше, чем гнева и презрения, они заслуживают жалости и снисхождения.
Настоящий художник-гуманист, Гольдони не столько проповедовал, сколько исповедовал терпимость к людям, но он не был бы великим поэтом человеческого характера, если бы не имел перед внутренним взором какого-то образца — того, что в старину именовали идеалом. Труффальдино из Бергамо, герой знаменитой комедии «Слуга двух господ», — тоже, кстати сказать, бывшая маска, которую Гольдони очеловечил, — многими чертами приближается к идеальной норме. Характер Труффальдино — фейерверк блистательных противоречий. Он весь — обаяние, сметливость, плутовство, корыстолюбие — оно же бескорыстие, расчетливость — она же душевная широта, а пуще всего — такой заряд жизненной энергии, который вырастает до значения нравственной категории.
В итоге немыслимых плутней сводящий потерявших друг друга влюбленных, гольдониевский Труффальдино воплощает образ счастливого равновесия, гармонии человека и среды, гармонии человека и других людей, и все это — за счет бьющей ключом жизненной энергии, которую не стеснить правилами ходячей морали, потому что сама она — нечто большее, чем ходячая мораль, а именно — нравственное здоровье.
И все-таки едва ли Гольдони отдал этому герою лучшие силы своей души. Он писал в мемуарах: «Я был по природе веселого нрава, но уже с детства подвержен припадкам ипохондрии или меланхолии, которые окрашивали в черный цвет все мои мысли...» Труффальдино недоставало, пожалуй, одного, без чего не существует полноценный поэтический образ, — в нем не бы тени, изнанки, какой-то еще другой, пусть не показанной, но подразумеваемой стороны.
Не решаясь судить обо всех 155 комедиях Гольдони, мы думаем, что в одной из наиболее знаменитых, в «Хозяйке гостиницы» (она же «Трактирщица»), получился у него синтез смеха и меланхолии, трезвого реализма и зыбкой мечты, свойственный и жизни и театру. Образ Мирандолины — «один из самых прославленных в мировом комедийном репертуаре», по словам все той же «Истории зарубежного театра», — стал наивысшим достижением Гольдони-моралиста и Гольдони-поэта. Знавший себя, конечно, не хуже, чем других, он и сам, вероятно, понимал это. Сюжет «Хозяйки гостиницы» блестящ и незначителен, мораль — в правомерном торжестве честных представителей третьего сословия. Но поэзия комедии, да и сам образ Мирандолины бесконечно шире сюжета и морали.
В Мирандолине Гольдони воплотил все то, что любил в театре. Больше того, она-то и есть тот самый театр, о котором мечтал Гольдони. Пленительный образ Мирандолины соткан из ярких локальных красок: это простолюдинка, это венецианка, это умница, это прелесть; в ней не один, а много характеров, и поэтому жизнь Мирандолины не окончена вместе с сюжетом. Поэтому торжество ее немного эфемерно и немного печально, поэтому развязкой не исчерпывается смысл, и поэтому спектакль «Хозяйка гостиницы», на котором и стар и млад не без пользы для себя могут поучиться жизни, обрывается волнующим многоточием...
Л-ра: Семья и школа. – 1982. – № 2. – С. 53-54.
Критика
