Лицо поэта
И. Гринберг
[…]
В первых своих стихах Алигер увлечена теми же вопросами, которые волновали тогда — в середине тридцатых годов — молодых поэтов ее поколения, в частности Симонова, Долматовского. Это вопросы подготовки к большим трудам, большим боям, подготовки нравственной, пока, по молодости лет, несколько умозрительной, еще не слившейся с жизненной практикой, но напряженной и последовательной, как в фокусе, собирающей все внутренние силы молодых литераторов.
В 1938 году были написаны две поэмы — «Мурманские дневники» Симонова и «Зима этого года» Алигер. Они были близки даже ритмически и интонационно, и те же факты — гибель дирижабля, отправленного на поиски дрейфующей льдины, — волновали поэтов, побуждали их думать о будущем.
[…]
Готовность к борьбе, стремление быть ее активным участником и позволили каждому из молодых поэтов определить свое место в общем движении. Вскоре эти верные, но слишком общие представления о жизни приобрели наглядность и непосредственность, свойственные образному мышлению. Уделяя очень много внимания конкретности деталей, мы нередко забываем о том, как важна конкретность мысли.
Этой наглядности, «пластичности» мысли Алигер добилась не сразу и не однажды снова утрачивала ее.
Пафос ее лирики выражен в двустишии, заключавшем маленькую поэму «Год рождения»:
Для меня невозможно счастье,
не разделенное с другим.
Ценность этой благородной нравственной позиции и в том, что она прочно связывает поэта с другими — с товарищами, современниками. Но далеко не всегда верное исходное убеждение осуществлялось поэтом с той естественностью и внутренней достоверностью, которые так важны в лирике. Часто в стихах Алигер сильное, глубокое чувство заменялось рассуждениями о чувстве; высказав свое отношение к какому-нибудь жизненному факту, она затем объясняла и обсуждала его, топила в пространных комментариях:
Слишком я хорошо осознала: ты меня не любил тогда.
И нельзя это скинуть со счета, и нельзя затаить и забыть,
потому что любовь — забота, потому что любят за что-то
и нельзя ни за что любить!
(«Первая поэма»)
Недаром здесь сказано о «счете», эти строки о любви наполнены нравственными «выкладками» и «счислениями», за которыми уже не видать самого чувства, его развития.
Об этом недостатке поэта сказала еще в 1943 году («Новый мир», № 9) Е. Д. Трощенко — талантливый критик, ушедший из жизни в расцвете творческих сил. «Лирике Алигер свойственна экспрессия, — писала она, — острая, резкая выразительность, но она не умеет остановиться у той черты, за которой эта выразительность будет уже преувеличенной и потому неправдивой, нехудожественной. Особенно неумеренна Алигер в выражении чувств трогательных. ...Мысль Алигер почтя всегда верна, интересна. Но, чтобы выразить ее, она употребляет подчас так много слов, что, по крайней мере, половина из них оказывается лишней. Она кружится иной раз вокруг какой-либо совсем простой мысли, захлебываясь в словах, как ребенок в плаче».
Прошло тринадцать лет, но эти замечания критика не потеряли своего значения. Алигер тверже, увереннее владеет словом, новые темы вошли в ее творчество, но и на более высоком этапе пути ей угрожают те же опасности — склонность к обсуждению, комментированию мысли или чувства вместо прямого, точного их раскрытия. Это недостаток характера поэтического, и потому он сказывается не только в сути, содержании стиха, до и в качестве выражения — в снижении силы стиха, в его приблизительности и необязательности.
В одном из стихотворений 1952 года, говоря о Московском университете, Алигер пишет:
Всякий раз, завидев это зданье в шуме новорожденных аллей, от волненья задержав дыханье, я хочу быть лучше и сильней.
В этом «поучении» (которое не становится менее назидательным от того, что обращено поэтом к себе самой!) легко узнать те же дидактические нотки, которые звучала в более ранних стихах Алигер.
Я хочу быть твоею милой.
Я хочу быть твоею силой,
свежим ветром, насущным хлебом,
над тобою летящим небом.
Если ты собьешься с дороги,
брошусь тропкой тебе под ноги,—
без оглядки иди по ней.
Если ты устанешь от жажды,
я ручьем обернусь однажды,—
подойди, наклонись, испей.
Если ты отдохнуть захочешь
посредине кромешной ночи,
все равно — в горах ли, в лесах ли,—
встану дымом над кровлей сакли,
вспыхну теплым цветком огня,
чтобы ты увидал меня,—
так начинается первое из стихотворений, составляющих цикл «Человеку в пути» (1939 год). И столько заключено в этом любовном признании душевной щедрости, столько здесь внимания к другому человеку и к миру, в котором живут влюбленные, что естественным кажется переход к таким стихотворениям, как «Хота — танец басков», или «Почтовик», или «Старуха». Лирика ли это? Разумеется, лирика! В этом изображении человеческих судеб, в этих образах, выхваченных из жизни, ясно виден и поэтический характер с его интересами, наклонностями, пристрастиями. Здесь и само слово стало емким, собранным, обязательным.
Вот тут-то и видно, как органически необходимо поэту-лирику Алигер постоянное и настоящее — не декларативное — общение с современниками. В стихотворении «Железная дорога» она мечтает о том,
чтоб в пути до самого конца вокруг меня всегда дышали люди, разные, несхожие с лица.
Это насущная, органическая потребность. И, вчитываясь в стихи Алигер военных и послевоенных лет, ясно видишь, как много давало поэту это живое дыхание людей.
В нашей лирике вместе с другими формами обращения получил широкое распространение монолог, направленный к собеседнику. Это, условно говоря, «лирика на ты» — поэт здесь находится в прямом и непосредственном общении со своими современниками. Здесь, очевидно, на особый лад сказывается характерное для отечественной поэзии стремление к открытому взаимодействию художника с окружающими его людьми — «работниками страны».
Предполагаемый, а порою и активно действующий собеседник часто входит в стихи Алигер. Иногда это задушевный разговор с попутчикам о его труде и судьбе, иногда объяснение с любимым человеком, иногда проникновенная речь о том, что волнует миллионы людей, — о войне и о мире, о будущем человечества («Немецкой женщине» и «9 мая 1950 года»).
И в поэме «Зоя», рассказывая о подвиге молодой девушки, поэт появляется рядом со своей героиней, обращается к ней. Это, разумеется, не просто «прием повествования», а все та же свойственная Алигер потребность в активном общении с людьми. Уже во «Вступлении» она напутствует девушку, входящую в мир, рассказывает о том, что ожидает ее, поддерживает ее в ненависти к душевным компромиссам, в горячем стремлении к правде. Поэт и его героиня здесь союзники, друзья, единомышленники!
В этой горячей беседе порою снова проскальзывают назидательные интонации «Стало быть, и вывод будет прост», — формулирует поэт свои рассуждения о том, что нужно для счастья.
И как сразу же наливается внутренней силой поэма, когда Зоя получает возможность действовать, мыслить, чувствовать без авторской опеки! Это отнюдь не означает умаления активности художника. По-прежнему поэт рядом с девушкой, и вместе они оглядывают мысленным взором сражающуюся страну.
Я сделаю все, что прикажут,—
клянется Зоя. И ее в эту решающую минуту поэт укрепляет сочувственным словом:
И как будто в ответ тебе,
будто бы в лад
застучавшему сердцу
услышь канонаду.
На высоких басах начинает Кронштадт, и Малахов курган отвечает Кронштадту!
И в другой, наивысшей точке повествования — в картине видений Зои за несколько часов до ее смерти — поэт говорит с героиней от имени всех ее друзей, до конца остается с нею, словно держа ее за руку.
В послевоенных стихах Алигер также сильна потребность деятельного взаимодействия с миром. Упорно, неутомимо ищет Алигер «выхода» к новым жизненным фактам. Свидетельство этих поисков — поэма «Красивая Меча», циклы «Орлиный залет» и «Ленинские горы».
О Крыме, о его людях, о благодатной природе, о горах, покрытых виноградниками, и смелых рыбаках, выходящих в море в любую погоду,— об этом ли пишет Алигер в «Орлином залете»? Да, но не только об этом. В образе маяка, что «зажигает на молу живой надежды огонек упорный», в твердом знании того, что более нет необитаемых круч и что «на самой смелой высоте — земля, бессмертие, работа», в «очеловеченных» пейзажах узнаем ранее знакомый поэтический характер с его взглядами и представлениями о жизни, с излюбленной палитрой красок.
Но когда полюбишь ты эти строгие просторы,
эти цепкие кусты и торжественные горы,
пристальней вглядись вокруг в это горькое безводье:
всюду след умелых рук — человек, твой старый друг,
помогал своей природе.
О просторах постоянно мечтала Алигер в своих стихах тридцатых годов. Она воспевала «это светлое круженье, это вечное движенье и всегда вперед!» Строка эти по-молодому нетерпеливы и жарки, и еще неопределенны, охватывают мир лишь «общим планом»... Полтора десятилетия спустя поэт уже яснее видит, что происходит в необъятных просторах, как претворяется «вечное движенье» в повседневных настойчивых трудах и новых смелых стремлениях. Это изменяющееся постоянство поэтического характера и сказывается в наиболее сильных стихах крымского цикла.
По-иному дает себя оно знать в цикле «Ленинские горы». Здесь Алигер больше рассказчик, чем лирик. Ломоносов, чье имя носит Московский университет, архитектор, создавший образ — план дворца науки, рядовой работник «из группы исполнителей проекта», будущий студент, еще листающий книжки «в Ельце или в Тамбове», один за другим встают в стихах, написанных с профессиональным умением и хорошим знанием фактов, вдумчиво и серьезно. Но гораздо сильнее трогает читателя облик Люси — агитатора в студентки — героини стихотворения, которое, названо ее именем. В этой девочке, что с трудом вытаскивает ботики из грязи у дверей барака, где живут строители, что робеет перед своими слушателями — озорными парнями — и вспоминает в критическую минуту своих бабушку и маму, — в ней, право же, на первый взгляд, нет ничего героического. Но она, в годы войны еще бегавшая в коротеньком платьице, твердо знает, как и старшие ее братья и сестры.
Центр, «сердце» стихотворения — в картине внезапного, но естественного сближения людей, увидевших друг друга впервые и почувствовавших свое кровное родство. Это любимый мотив Алигер, возникший в первых же ее лирических стихах: вспомним, с каким душевным подъемом переживает она дружбу, завязавшуюся в пути, взаимопонимание, возникающее в дорожном разговоре! Но на этот раз (используя выражение, употребляемое в театре) можно сказать, что поэт здесь «умирает» в своей героине, «растворяется» в изображении мгновенно, но прочно завязавшейся дружбы. Однако «раствор» этот насыщен и крепок. В логике человеческих отношений, в поведении Люси, во всем колорите, в настроении рассказа сказывается творческая концепция поэта. Она выступает в «Люсе» с особенной убедительностью и наглядностью благодаря тому, что Алигер здесь по-настоящему активна, активна в выборе героини и сюжета, активна и в истолковании происходящего, активна и в распределении тонов и полутонов, в группировке деталей, подчеркивающих и выделяющих самое существо коллизии.
Так же, как и в других, наиболее сильных своих стихах, Алигер здесь деятельно общается со своими героями: она пристально вглядывается в их облик, живет их интересами, проникается их волнениями.
Переходя от одного круга фактов к другому и сохраняя верность своим исходным интересам и пристрастиям, развивался поэтический характер, обозначившийся уже в первых стихах Маргариты Алигер.
Л-ра: Знамя. – 1956. – № 8. – С. 153-157.
Критика
