«Люблю я этот мир земной...»
Ирина Винокурова
Однажды к старому поэту пришел молодой почитать свои стихи. Поэт слушал терпеливо, но вдруг остановил его неожиданным вопросом: «А что это у вас с носом?» Молодой человек испуганно схватился за нос, а поэт продолжал: «Ведь у вас в стихах нет ни одного запаха...»
В стихах Константина Ваншенкина соблюдено живое равновесие запахов, красок, звуков. Поэт слышит жизнь, видит ее и ощущает ее запах.
Пахнет свежей щепой в мастерской плотника и сиренью в провинциальном городке, где переливается она через каждый забор, «как через край кастрюли молоко...». Стелется над землей «неробкий» запах дыма, когда осенью жгут костры из листьев, поднимается где-то из памяти «горьковатый запах тополиный».
Однако над этими острыми, хмельными ароматами преобладает терпкий запах хвои, смолы. Зима у Ваншенкина — «мелькающий запах сосны», лето — «стоят раскаленные сосны, расплавленной пахнут смолой...». Зима ли, лето, осень или весна — есть некая «достоянная величина» в его стихах — негустой подмосковный сосновый лес:
Этот лес у меня на примете.
[…]
Где крепки, будто кованы в горне,—
Ты и сам спотыкался о них! —
Выдирают сосновые корни —
Эти ребра тропинок лесных.
Я стою возле края дороги,
Только-только с автобуса слез.
Так и хочется вытереть ноги,
Перед тем как входить в тот лес.
Сравнение леса с домом вообще характерно для поэта. Ваншенкину нравится соединение двух начал — природы и цивилизации. В сельский пейзаж уютно вписывается огромный мост с мчащимися грузовиками. В другом стихотворении он заявляет: «Мир с трубами, с речной лукой, естественен и органичен...» И хотя представление о красоте, казалось бы, связано у него с живой природой — с вечерним озером, соснами над ним, лесной просекой, — Ваншенкина правильнее было бы назвать поэтом пригорода. Он любит лес «хоженый», светлый, чтобы вдалеке виднелись дома.
Пожалуй, образ этот «лес-дом» смыкается со знаменитым бунинским: «Лес точно терем расписной — лиловый, золотой, багреный...» Традиция Бунина-поэта в творчестве Ваншенкина очевидна. Она и в строгости, простоте формы, и, главное, в склонности к эпичности повествования, насколько это допускает лирика.
Мир «независим» от мыслей, чувств, настроений поэта. В свое время критика писала о Бунине: «Он описывает факт, а из него уже сама, органически, рождается красота...» То же можно сказать и о Ваншенкине. Вот, к примеру, начало стихотворения «Лес после дождя»:
Играя тысячью огней,
Переливаясь и сверкая.
Упала капля. А за ней
Уже готовится другая.
И у щегленка интерес, —
Он хочет склюнуть каплю эту.
Сияет лес. Дымится лес.
Неудержимо рвется к свету.
Немногими словами, крупно давая подробности (капля — огромна!), поэт создает настроение.
Но если «красоту» Бунина называли «белой», потому что его любимый цвет белый, серебряный, серебристый, то у Ваншенкина (поэта-живописца!) нет цветовых пристрастий. Он послушно следует природе, не навязывая ей ничего своего: «Смотрим мы зелеными глазами в зелень вод, Смотрим голубыми-голубыми в небосвод. Серыми на серую, литую смотрим сталь...»
Даже известная колористическая игра, если она встречается в стихотворении Ваншенкина, не прихоть поэта, а оптический эффект: «Зарею опаленный холодный край небес. Наш ближний лес зеленый и дальний синий лес...»
Ваншенкин стремится максимально точно передать, зафиксировать все цвета, все оттенки живой природы. Когда он описывает закат, или вечернюю воду, или предгрозовое освещенье, его палитра весьма разнообразна:
Предельно четки ощущенья.
Покоя в сердце больше нет.
Предгрозовое освещенье,
Где воедино мрак и свет.
Оно бывает очень спорным —
Порой глядишь и видишь вдруг,
Как то оранжевым, то черным
Все заливается вокруг.
То сизым, то червонно-красным...
Волнение не деформирует мир, слезы не застилают глава. Наоборот — «предельно четки ощущенья…». Таково свойство поэтического темперамента Ваншенкина, внешне всегда «эпически спокойного». Голос его не сорвется, не дрогнет, слова не побегут, торопливо перегоняя друг друга. Поэт медленно ведет повествование, обстоятельно занося в стихи все подробности, все детали, задумываясь над возникающей ассоциацией.
В одном из стихотворений Ваншенкина есть такая строчка: «Луна похожа на луну и ни на что иное...» — она запоминается своей нехарактерностью для него. Поэт любит сравнивать между собою вещи — в его стихотворении одно сравнение следует за другим:
В отдаленье, где речки полоска,
Костерок под защитой ракит.
Как притушенная папироска.
Тонкой сизою струйкой дымит.
За полями и рощами следом
Белый дом над оградкой витой
Наполняется медленным светом,
Как бутыль родниковой водой...
Отсюда и ощущение наглядности поэзии Ваншенкина.
Но читатель не только «видит» стихотворение Ваншенкина, но и слышит в нем саму жизнь. В его стихах «гудит электросварка», «прочищают горло» рабочие гудки, буксует машина и проносится поезд, причем поэт обязательно уточнит какой — Скорый или грохочущий на стыках товарняк.
Ваншенкин не любит мертвую, «стерильную» тишину, что стоит иногда зимой над лесом, отсюда и постоянные метафоры для скованной морозом природы — «наркоз», «анестезия», «летаргический сон». Обычно же тишина наполнена для него множеством звуков — веселым хрустом шагов по снегу, дальней гармоникой, глухим стуком падающих яблок.
А иногда лишь один какой-нибудь звук резко, больно рассекает воздух, Вот идет солдат по замершей деревне — все остановились, глядя на него. «Мир ждал в молчанье напряженном». Лишь «при каждом шаге котелок надсадно бился о лопатку…».
Ваншенкин слышит даже то, что невозможно передать обычными словами, а только поэтической строкой. Как осенью «закручивался лист каленый и чуть звенел...», как «ночами тихо дышат паровозы, причмокивая изредка во сне...».
Кстати сказать, это тот редкий случай, когда ощущение пропускается Ваншенкиным через лирическое «я». Как правило, он старается быть подчеркнуто объективным — жизнь сама по себе стоит того, чтобы петь ее такой, какая она есть, не привнося в нее ничего субъективного.
Эту особенность его поэзии, надо думать, прежде всего объясняет биография. Война. Из десятого класса в училище, потом фронт — воздушный десант. «Парашют ПД-41 разве я когда-нибудь забуду?..»
В военных стихах Ваншенкина все заполняет собой событие. Атака, гибель друга, окружение, прыжки с парашютом, наряд вне очереди, ночлег в пути.
Война своими потрясениями как бы заслонила живой мир с его красками, запахами, звуками. Ваншенкин не мог бы написать о себе так, как Межиров, например: «Ничего мне не надо лучшего, кроме этого — чем живу, кроме солнца в зените колючего, густо впутанного в траву. Кроме этого тряского кузова...» — Ваншенкин не помнит таких минут на фронте, он помнит другое:
Все различимо, как на плане,
Но видишь ты не лес, не луг.
Не крыши в утреннем тумане,
А лишь один раскрытый люк.
Это чудовищное напряжение не отпускает поэта не только перед прыжком, когда
Отпало все, что было ложно.
Недавний гонор твой облез.
О прошлом думать невозможно,
Поскольку времени в обрез,—
но и на привале: «На пол сесть, привалясь к порогу, и разнежиться, и зевать (а оружие понемногу начинает отпотевать). Дочь хозяйская — фу-ты ну-ты, что-то мне говорит она, но немыслимо ни минуты для нее оторвать от сна...» Солдат на посту не замечает красоты зимней звездной ночи, она скользит как-то мимо его сознания — равнодушно констатируется: «И лишь холодные созвездья вращаются вокруг штыка...»
Но вдруг среди суровых строк — лирический запев: «...и зацветет, и зацветет...» Нет, это не о черемухе весной, а о картошке в голодный год.
Должно было пройти время, поэт должен был, подобно «бывшему ротному» из своего стихотворения, отоспаться прямо на влажной, рыхлой, пахучей земле. Пробудившись, он крупно увидел траву, звезды. Услышал заводской гудок и соловья — и звуки эти показались ему одинаково прекрасными. Так Ваншенкину как бы впервые открылась «земная красота». Красота неброская, будничная, но накрепко запавшая ему в душу. Он пишет: «Я еще потом воскресну снова и умру от этой красоты...»
А образы войны не тускнеют в памяти. Сначала (я имею в виду ранние стихи) в глаза бросалась внешняя похожесть предметов: «...и шлагбаум, поднятый вдали, — наподобье крохотной зенитки». Затем ассоциации становятся глубже: «...и вновь душа моя живая, как роща та прифронтовая, простреливается насквозь...»
Но как не уходит от поэта война, так же не оставляет его и то, первое, послефронтовое удивление перед миром. Удивление, сделавшее его поэтом.
Л-ра: Новый мир. – 1976. – № 4. – С. 257-259.
Критика
