«Жизни ход»
Г. Калашников
В известном письме к Константину Ваншенкину Александр Трифонович Твардовский писал о необходимости для поэта, творца «генеральной думы, одержимости каким-то чувством, задачей, поиском...». Только под знаком этой генеральной думы сюжет может успешно развиваться в подлинное творчество, ибо в «готовности отозваться на все» есть опасность утонуть в лирическом мелкотемье. Размышляя над письмом старшего друга, Константин Ваншенкин резонно заметил, что лирика самой своей природой предполагает «готовность отозваться на все». Важно — как отозваться.
Этот своеобразный диалог вспоминается по прочтении двух книг лирики Константина Ваншенкина «Десятилетье» и «Поздние яблоки». Это разные и вместе с тем внутренне близкие книги. Разные по своим установкам, задачам, построению. Сходные по методу постижения мира. Обе они отмечены одной печатью, созданы одной опытной, уверенной рукой. В обеих господствует лирическая стихия: философские стихи, стихи-воспоминания, стихи-пейзажи, мгновенные отклики на увиденное, на малейшие движения души лирического героя. И в то же время каждая книга обладает своей неповторимой интонацией, которая не позволяет ей рассыпаться на отдельные стихотворения. Каждая обладает единым внутренним стержнем, единым серьезным замыслом.
Нагляднее всего можно выделить этот стержень, сюжет каждой из книг, в конечном счете ее «генеральную думу», обратись к такой важной для художественного мира поэта категории, как время. Собственно, сам поэт дает нам ключ к книгам уже в их названиях. Ведь недаром же «Десятилетье». И в названии «Поздние яблоки» отчетлив его временной смысл. (Трудно удержаться от поверхностного, но все же любопытного сопоставления: припомнить названия предыдущих сборников Константина Ваншенкина — «Дорожный знак», «Станция», «Как отплывают пароходы...» и заметить в них некий пространственный, горизонтальный смысл.)
«Десятилетье» — книга итогов, книга, подводящая черту определенному этапу жизни, своего рода дневник, вобравший в себя размышления о жизни, о ее одновременно стремительном и неспешном движении, о памяти, о внутреннем напряжении времени.
Поезда журчат за дальней чащей,
И кондуктор не отводит взгляд
От знакомой жизни, уходящей.
Как ей полагается, назад.
Стихи «Десятилетья» выстраиваются по хронологическому принципу. Может быть, и не буквально, под ними не проставлены даты, но сюжет книги, ее драматизм именно в неуклонном поступательном движении времени, в тех неизбежных изменениях, что вносит это движение в человеческую судьбу, в само восприятие не только настоящего, но и, казалось бы, так прочно устоявшегося прошлого.
То, что видел я раннею ранью
И забыл по прошествии лет,
Загорается новою гранью,
Ибо сдвинулись тени и свет.
Но и то, что не в силах забыть я,
По-иному выходит из тьмы.
Не меняются сами событья,
Но жестоко меняемся мы.
Вот это непростое взаимодействие — от дружбы до тяжбы со временем, постоянная соотнесенность с ним, сверка, уточнение времени своей жизни с большим временем своего поколения, своей страны — характерно и определяюще для обеих книг. Хотя принцип построения «Поздних яблок» иной. Если прозаической аналогией для «Десятилетья» мы называли дневник, мемуары, то для «Поздних яблок» это скорее будет — да простятся столь вольные аналогии — повесть. Здесь высвечен более локальный отрезок жизни и времени. И вместе с тем структура сборника более объемна, многомерна, напоминает строение кристалла. Стихотворения этой книги находятся в сложных отношениях друг с другом, они то дополняют, то отталкиваются одно от другого, перекликаются.
Слово сочетается со словом
И другому движется вослед.
В глубине, под их наружным слоем, —
Длинно пробивающийся свет.
И еще цитата из этого же сборника: «Жизнь замерла, но точки нет, а все как будто запятые...» Словно бы запятыми отделены здесь стихи друг от друга, складываясь в единую фразу, в целостное, органичное звучание всей книги.
Пройден значительный отрезок жизни. За плечами поэта непростая судьба, и не только личная, а главное — судьба его поколения, от которого он никогда себя не отделял, как и другие поэты-фронтовики. Память о войне, постоянное возвращение к ее дням и годам, уточнение тогдашних ощущений, а вернее, нынешний умудренный взгляд на них, желание еще и еще раз осмыслить пережитое — все это одно из слагаемых «генеральной думы» нынешних книг Константина Ваншенкина. «К давнему летнему дню память вернулась внезапно», «получилось: помним столько, что не верится самим».
И если порой и вырывается горестное признание: «Что-то стоит позабыть. Помнить все невыносимо», — то все же животворящая сила памяти сильнее: «Бегло вспомнишь мелькнувшее что-то, а потянешь за тонкую нить, и невольно заденет забота, и не в силах ты это забыть».
Память творит, работает и словно подсвечивает своим светом сегодняшние впечатления. Особенностью взгляда является искреннее, непредвзятое отношение к окружающему. Мир словно увиден впервые, с такой резкостью выхвачены в нем обыденные детали, так ярко и точно выражается в них замысел поэта. Сам он об этом сказал лучше:
Право, это вовсе ничего, —
Вы, конечно, знаете и сами, —
Просто ни с того и ни с сего
Вдруг глаза наполнятся слезами.
Молча смотрит девочка вокруг
На дома, на тихие березы,
На далекий лес, на близкий луг
Сквозь увеличительные слезы.
Всегда удивительно, когда примелькавшаяся подробность, перенесенная в стихи, вдруг чудесным образом преображается, поворачиваясь к нам новой гранью. Константин Ваншенкин с завидным мастерством владеет искусством детали.
Вот стихотворение «Одинокая» — о нелегкой и такой, казалось, простой женской судьбе. Чтобы рассказать о ней, поэту не пришлось разворачивать широкое эпическое полотно. Несколько деталей в немногих строфах: «Хозяйку по гудку как будто ветром сдуло. Халатик на бегу повис на спинке стула», «А на столе батон. В луче пылинки вьются», «На блюдечке одно колесико лимона» — и мы оказываемся включенными в нехитрый уклад этой жизни. А вот натюрморт, выписанный с фламандской вещностью: «На сером пластике стола оранжевы руины рака. Видны сквозь желтое стекло в пивной бутылке спайки пены».
Трудно удержаться от цитирования стихов, столько в них точных и счастливо найденных образов, спокойного, неторопливого движения мысли, вдруг завершенного четким афоризмом, блесток подлинного юмора. Но, памятуя о «генеральной думе», не будем дробить целостного впечатления от книг. Это в полном смысле книги лирики, живущие и выстраивающиеся по своим глубинным законам. Их движущей силой является взаимодействие стихов, напряженность выраженных в них чувств и мыслей, в результате перед нами возникает человеческая судьба в драматических взаимоотношениях со временем, в причастности к судьбе своего поколения, своей эпохи.
Л-ра: Октябрь. – 1981. – № 5. – С. 218-220.
Критика
