Неизвестные произведения Ф. Н. Глинки

Н. П. Медведев

В истории литературной и общественно-политической борьбы эпохи декабризма Федор Николаевич Глинка (1786-1880) занимает видное место. Он был сподвижником Рылеева и Бестужева в их революционной деятельности, возглавлял Вольное общество любителей российской словесности, создал первые образцы декабристской поэзии и прозы.

В дооктябрьский период поэтическое творчество Глинки рассматривалось лишь в общих обзорах. Отдельную монографию и ряд статей посвятил ему отечественный ученый В. Г. Базанов. Однако литературное наследие поэта-декабриста нельзя считать достаточно изученным.

В Центральном государственном архиве литературы и искусства найдено 39 неизвестных произведений Федора Николаевича Глинки в беловых, черновых автографах и списках, хранящихся в трех сшитых тетрадях с вкладышными листами.

Семнадцать стихотворений, в частности, «За добрые слова, за милый ваш привет», «Всех скорбящих утешительница», «Ночная прогулка» и другие, представляют собой либо наброски с неясно обозначенным лейтмотивом, либо законченные произведения, лишенные, однако, четкого поэтического рисунка и не предназначавшиеся автором даже «для прочета». Стихотворения «Тайная книга» и «Божий корабль» по своим идейным признакам могут быть поставлены в общую связь с «Заветной книгой», выражающей попытку автора уйти от конкретных социальных вопросов.

Мистические настроения, которыми окрашены эти стихи, значительно углубляются в стихотворении «Нарушенный завет». Есть основание предполагать, что оно было написано Глинкой после олонецкой ссылки — в последний период его жизни и творчества. Всем своим содержанием «Нарушенный завет» направлен против передового общественного движения.

И все-таки мировоззрение Ф. Н. Глинки в этот период едва ли ограничивается пределами «Нарушенного завета». Как в раннем творчестве, так и гораздо позднее идейные и художественные принципы поэта непоследовательны. Вопрос этот особенно четко прослеживается на примере эволюции сатирического жанра.

В отечественных изданиях произведений Глинки было опубликовано всего шесть басен — «Канарейка», «Дитя и птичка», «Листок и человек», «Пруд и капля», «Фиалка и дубы», «Подрыватель». В них, однако, не вошли три басни, опубликованные в журналах с 1817 по 1820 год — «Вихрь и зефир», «Пирамида», «Два ручья». Нами найдены автографы пяти неизвестных басен — «Оживленная бабочка», «Роза и воробей», «Старый сыч и голубь», «Еж и кролик», «Царевич и соловей».

Кроме них найдены неизвестные сатирические произведения: стихотворение «Две боязни» — беловой и черновой автографы, «Глас в тишине» и «Буква и дух» — беловые автографы, «Две ночи» — черновой автограф, «Лесной сторож» — беловой автограф с исправлениями. Идейно-тематическое содержание этих произведений позволяет судить о том, что ими представлен продолжительный период развития сатирического жанра в творчестве Глинки.

Все басни хранятся в одной тетради, и, по-видимому, не случайно. Они написаны примерно в одно и то же время — не позднее 1822 года, когда была написана басня «Царевич и соловей», наиболее яркая и значительная. Датировка опубликованных басен также не выходит за пределы 1817-1822 годов, что позволяет судить о том, что само обращение Глинки к басенному жанру связано с его деятельностью в Вольном обществе любителей российской словесности.

Басни далеко не равноценны в идейном и художественном отношении. Три из них — «Еж и кролик», «Оживленная бабочка», «Роза и воробей» — могут представлять интерес только как свидетельство ранних устремлений поэта подчинить сатиру дидактическим задачам Вольного общества, сформулированным в специально разработанных правилах. Правила эти ограничивали деятельность Общества благонамеренными целями: «Очищая, сколько можно, язык русский от излишних и неприличных выражений в прозе и стихотворстве, оно старается исправлять сочинения своих членов, удаляясь мнений, вредных нравственности, правилам чистого разума, а особенно правительству и вере. Таким образом, при самом начале поставляет себе законом одно благопристойное и позволительное». Далее мы увидим, что эти рамки оказались слишком тесны для самого Глинки, однако в первые годы существования Общества поэт следовал им, ограничивая свое творчество узким кругом тем и мотивов. Незначительные характеры персонажей («Бабочка и Хлоя») и жеманно-изысканный язык («Оживленная бабочка») ранних басен Глинки несут отпечаток поэтики сентиментализма.

Думается, что сентиментальность поэзии Глинки этого периода имеет связь с его предшествующим творчеством. Она обнаруживается и в отдельных картинках природы в «Письмах русского офицера», дававших повод отдельным критикам XIX столетия считать автора «Писем» подражателем Карамзина.

Русские баснописцы часто обращались к переводам произведений французского писателя XVIII столетия Жана Пьера Клариса Флориана. В книге «Трудов Общества» мы находим басни «Филин и голуб» М. Дмитриева, «Пастух и соловей» П. Новикова, представляющие перевод одного и того же произведения Флориана. В 1822 году Глинка создает совершенно иной его вариант — басню «Царевич и соловей».

Найденный текст басни, по-видимому, окончателен.

ЦАРЕВИЧ И СОЛОВЕЙ (басня)
Из Флориана
Какой-то царский сын, прогуливаясь в поле,
Как водится, скучал, средь прелестей весны:
Тоска подруга пышной доле.
А милый соловей, под кровом тишины,
В, восторгах пел любовь, разнежась на свободе.
«Как сладка песнь твоя!—
Царевич говорит. — Ты двор украсишь ею,
И будешь птицею любимою моею;
Сейчас, сейчас беру тебя с собою я».
Царевич быть царем и в птичьем мнил народе.
Он хочет взять певца светлейшею рукой,
А тот, не ведая уваги никакой,
Невежа, грубиян, дичок,
Вспорхнул и был таков!... Нет пенья, все уныло,
Замолкло эхо, стих лесок.
Дитяти царскому не по душе то было:
«Зачем? — с досадой он сказал
Наставнику, который с ним гулял,—
Зачем прекраснейшие птицы
Не собраны в стенах столицы;
И милый сей певец
Дремучий избрал лес, а не златой дворец,
Где нам от воробьев приходит разоренье?...»
«Прими сие, — сказал наставник, — в поученье:
Невежи и льстецы,
Пролазы, наглецы
В столицах и дворцах давнишние жильцы:
Узнав людей и свет, сам будешь в том свидетель».
«Где ж ум и добродетель?» —
Царевич вопросил.
«Ищи сих редких птиц
Далеко от столиц,
Далеко от сует, от блеску и волненья,
Ищи — в тени уединенья».

Стремительное продвижение поэта в сферу декабристской идеологии несомненно было связано прежде всего с ростом революционных настроений в самой среде декабристов, с событиями, происходящими внутри общества. Как известно, к 1822 году, когда была написана басня, относится начало формирования Северного тайного общества.

Новые материалы позволяют точнее определить идейный облик поэта периода олонецкой ссылки и более позднего времени.

В одной тетради вместе со стихотворением «Нарушенный завет» найдено произведение «Глас в тишине». Судя по тому, что автографы напечатанных стихов, хранящихся здесь же, датированы годами олонецкой ссылки (1826-1830) и более поздними, «Глас в тишине» написан, по крайней мере, не ранее другого одноименного произведения, опубликованного в 1869 году.

Оказалось, это варианты одного и того же произведения. Заголовки и первые десять строк полностью совпадают. С одиннадцатой строки тема разветвляется. В опубликованном варианте:

«Я слышу чей-то голос,
Зовущий душу в небеса».

В неопубликованном:
«Несется, прямо в небеса,
Какой-то безымянный голос».

В первом случае — откровенно мистическое стихотворение: его автор внемлет «гласу божьему» — тихому, шепчущему тайны неземные, безразличному к тому, что совершается в жизни людей. И как будто парадоксально, что в тот же период, когда Глинку, судя по его напечатанным стихам, уже не посещают и умеренно-революционные настроения, та же самая тема «Глас в тишине» получает новую и совершенно неожиданную трактовку. В этом неопубликованном варианте мы узнаем поэта-декабриста, автора «Плача плененных иудеев». Теперь уже поэт слышит не шепчущий голос бога, а «вдовицы стоны и плач сирот и плач людей, покинутых без обороны...»

ГЛАС В ТИШИНЕ
Когда стихает все в природе
И, под скругленной высотой,
На сине-яхонтовом своде,
Обставлен месяц золотой
Светил алмазными рядами,
Когда почиет тишина
И на земле и над водами,
Когда под обаяньем сна,
Не шевелится лист и волос
И все затихнут голоса,
Несется, прямо в небеса,
Какой-то безымянный голос.
Несется он из городов,
Из сел, из хижин одиноких,
Как, в бурю, шум морских валов,
Как, в бурю, говор рек широких...
И кто там в горнем царстве сил,
Всегда довечный, вечно-сущий,
Превыше радуг и светил,
Кто слышит глас, с земли идущий? –
То он,— то судия судей,—
А голос тот — вдовицы стоны
И плач сирот и плач людей,
Покинутых без обороны...
И, слышащий на высоте,
Взглянув на чашу весовую,
Бог — ангела шлет сироте,
Злодею — стрелу громовую!..

Социально-политическому темпераменту Глинки не свойственна решительность таких выдающихся деятелей декабризма, как Пестель, Рылеев, Бестужев. Самые смелые свои мысли он раскрывает в образах прошлого или библейских преданий, используя для этого целый маскарад ветхозаветных имен. Тем не менее стиль его лучших элегических псалмов, их словарь, ритм и синтаксис соответствовали агитационным целям декабристской поэзии. Но завуалированная форма агитации создавала известные препятствия для усвоения скрытых в ней замыслов. Новонайденное стихотворение «Глас в тишине» почти свободно от библейской символики и обращено к современной поэту действительности.

Одним из центральных образов в декабристской поэзии является образ поэта-пророка, наделенный чертами бесстрашного воина, вступившего в поединок с врагом отечества.

В найденном стихотворении «Певец» Глинка продолжает классическую традицию, обогащая ее новыми элементами ораторски-декламационного стиля. Первые же строки приковывают внимание широким обращением лирического героя ко всем людям земли, независимо от их социального положения.

ПЕВЕЦ
Послушайте меня, народы!
Внемлите мне, сыны земли,
И раб цепей и сын свободы,
И нищий и богач — внемли!
Устами я хочу премудрость
И сердцем разум (1 нрзб.)
И на гуслях загадки трудность
И тайну жизни разрешить.
Зачем бояться нам несчастья
И трепетать своих врагов?
Пускай на месте слез участья
Вонзают злобу за любовь!..
Недолго процветет их сила
И ненадолго похвальбы:
Кому ж не суждена могила? —
Кто суд пересудил судьбы?
Недолго человек кичливый
Дивит собой простой народ,
Он так же ляжет горделивый
Туда ж, где и последний скот...
Так чем же им нестись высоко,
Овцам, упитанным грехом? —
Им паства бездны ров глубокий
И смерть дана им пастухом.
Но праведник, как арфы звуки,
Взлетит, ликуя, к высотам
За труд земной, за грусть и муки.

В стихотворении отсутствует призыв к восстанию, венчающий пушкинского «Пророка», зато отдельные строки внушают силу и уверенность в предстоящей битве с врагом. Поэт пророчествует скорую гибель тех, кто «вонзает злобу за любовь».

Та же тема прозвучала и в найденном стихотворении Глинки «Буква и дух». Библейский образ поэта-пророка, к которому обращались Грибоедов, Пушкин, Кюхельбекер, написавший «Пророчество», сменяется здесь образом современника — декабриста.

Самим автором этот образ осознается как высшая ступень развития человеческой личности, вся жизнь которой — горение, немеркнущий подвиг во имя блага живущих на земле. Для раскрытия прекрасного образа пророка своего времени Глинка использует соответствующую метафору — «светило». Однако темный забитый народ не только не радуется светилу, но встречает его как врага. Стихотворение могло быть написано под впечатлением конкретных исторических фактов: когда декабристы, приговоренные к сибирской каторге, проезжали через Ярославль, народ бросал в них мерзлой грязью. И вслед за этим горьким упреком толпе Глинка лаконичным сатирическим контуром рисует родственную ей фигуру «современного гения», не любящего «ни слов, ни мыслей световых»:

Он голой буквой, — без подкладки, —
Так незатейливо счастлив!..

В темном облике «современного гения» угадываются реакционно настроенные литераторы.

Факты, имеющие трагический смысл для поэта-декабриста, не заслоняют перед ним исторической перспективы, не лишают его веры в народ. Все произведение проникнуто оптимизмом, духом борьбы.

БУКВА И ДУХ
Из-под завесы буквы темной
Выходит часто божий день,
Но берегут свой мрак наземный
Сыны земли и ловят тень.
Не могут их больные очи
Глядеть с любовию на свет;
Зато противен чадам ночи
Световещающий поэт.

[…]

Во вступительной статье к последнему сборнику стихотворений поэта В. Г. Базанов приходит к выводу о том, что Глинка «никогда не призывал, как это делал республиканец Сергей Муравьев-Апостол, опираясь на «повеление божие», «поднять оружие против своего государства», «низложить неправду и несчастье тиранства».

Найденные стихотворения — «Глас в тишине» и особенно «Буква и дух» — дают основание не согласиться с выводом исследователя.

О московском периоде жизни и деятельности Глинки в работе Базанова есть такие строки: «По понедельникам у него собирались друзья и знакомые, престарелые писатели и художники — известный Раич, художник Рубенс, переводчик Б. М. Миллер, И. И. Дмитриев, академик Завьялов и др.». Нетрудно догадаться, что в этом своеобразном литературном салоне разговоры велись начистоту, и, конечно, читались произведения поэта. Какие же именно? Ответ на этот вопрос дает пометка «для прочета», сделанная рукой Глинки в одной из найденных нами тетрадей. Кроме некоторых вещей мистического содержания, «для прочета» в узком кругу друзей предназначались также стихи, которые и не могли иметь более широкого распространения в эпоху реакции. Одно из стихотворений — «Наука все идет, идет» — поэт вправе был бы поставить эпиграфом ко всему своему творчеству периода после олонецкой ссылки:

1
Наука все идет, идет,
А в (гору) всё с земли сживают,
За то так души простывают
И многие — уж чистый лед!!!

2
Не лучше ль дальше от науки
Поэтом жить да поживать,
И все, что видишь, просто в звуки
И звуками передавать?

3
Оно б и лучше... да цензуры
Обычай стал уж больно строг:
Он и с поэтов скоблит шкуры,
И гнет талант в бараний рог!

4
Но пусть цензуре стихоломство
Как право некое дано.
Придет же в свой черед потомство
И суд свой выскажет оно!..

5
И так, как девы бисер чистый
Пересыпают на руках,
Мы будем бисер дух огнистый
Пересыпать в своих стихах.

6
И пусть коварный люд помехи
Порой лукаву ставит сеть:
Для собственной своей утехи
И мыслить будем мы и петь.

Имена отдельных цензоров нередко служили мишенью для острых стрел русской сатиры, однако произведение, звучащее как приговор всей царской цензуре, порождению деспотической русской монархии, по-видимому, встречается впервые. Тот темперамент, та размашистость огромного чувства ненависти и презрения к цензуре и, наконец, потрясающая сила откровения поэта заставляют думать о другом Глинке, оставшемся неизвестным для потомков. Такие стихи могут принадлежать только тому поэту, чье мировоззрение, имеющее мало общего с официальной идеологией, пришло в столкновение с миром инквизиторов русской литературы. Целая пропасть пролегла между поэзией «об умиляющей гармонии, о святости небесного и греховности всего земного», с которой Глинка выступал в печати, и боевой наступательной сатирой, проникнутой верой в будущее, когда придет новое «потомство и суд свой выскажет оно».

Сам факт существования в России государственного аппарата, специально предназначенного для насилия над человеческим разумом, наверняка сыграл отрицательную роль в литературной судьбе Глинки, особенно позднего периода.

Перу поэта принадлежит сатирическое произведение «Две ночи». В первой его части — «Ночь карнавальная у французов» — изображена картина ночных оргий в придворном французском обществе. Свой убийственный сарказм, свое истинное отношение к правящей верхушке страны поэт и не пытается облечь в слова-маски, чтобы тем самым не дать цензуре прямых улик против себя. Эта сатира отличается от многих стихов, написанных даже в период до 1825 года, смелостью выражения мыслей и настроений, использованием просторечных слов и оборотов, характерных для реалистического рисунка: «Король французов спал, префекты почивали», «Я бросил этот пир — помойных ям осадок».

Такие стихи, разумеется, не пришлись бы по вкусу сильным мира, живущим не только во Франции, но и в России. Тем более, что они написаны в 1848 году, когда во Франции вспыхивает резолюция, а русский царизм не был безразличен к судьбам французской аристократии. Объяснение своей смелости дает сам поэт указанием на то, что это стихотворение принадлежит младшему Дюма.

Ссылка на переводный характер сатиры правдоподобна. В самом деле, кто из маститых прозаиков не «грешил» в молодости стихами. Мог написать их и 24-летний Дюма-сын. Однако, как свидетельствуют наиболее авторитетные французские библиографические справочники, младший Дюма не написал не только этого стихотворения, но вообще никогда ничего не создавал в поэтической форме. Быть может, Глинка ошибочно назвал сына, вместо отца? Старший Дюма действительно писал стихи, но чрезвычайно редко. По крайней мере, из всего написанного им опубликовано всего лишь одно стихотворение — «Элегия», посвященное генералу Фою. Следовательно, можно предположить, что Глинка не переводчик сатиры «Две ночи», а ее автор. Зачем же ему понадобилось скрыть свое авторство под именем известного французского писателя? Это могло иметь смысл только в том случае, если Глинка хотел увидеть свое произведение напечатанным, а по своему содержанию оно и предназначалось для широкого читателя. Так его сатира гражданского звучания искусственно превращалась в якобы домашнее чтиво.

[…]

К старости Глинка сдает свои прежние позиции. Идейное отступление от «битвы жизни» в свой внутренний мир он объясняет в известной поэтической исповеди с характерным названием «Поэт в себе». Поздние неопубликованные стихи, несомненно, выражающие подлинные настроения Глинки, не создают впечатления гармонии интересов поэта и общества. Сама эпоха получает у Глинки метафорический образ «ночи бессветильной», «холодного века», «блещущего полудой». Автор элегически окрашенных стихотворений «Звезда», «Тепло и стужа», «Осень» с их мотивом усталости и слабым, почти бессильным порывом улететь «Туда, где чудная звезда», примерно в тот же период пишет строки, полные трагизма личности, осмеянной обществом.

Сатира «Две боязни» воспринимается как последний и самый мрачный аккорд в творчестве Глинки. Поэт и здесь ни к чему не зовет читателя и словно покидает мир живых, но не с потухшим взглядом, даже не с молитвой к богу, а с гневом и презрением к вершителям человеческих судеб. Мотив крайнего отчаяния заставляет предполагать, что стихотворение было написано в последние годы жизни поэта.

ДВЕ БОЯЗНИ
По общей легковерью дани,
Или по сказкам доброй няни
И деревенских мудрецов,
Я помню, в самом раннем детстве,—
Живя у кладбища в соседстве,—
Я страх боялся мертвецов.
Но мертвецы лежат так смирно,
В своих окрашенных гробах,
И хоть являются, да мирно
И часто в самых светлых снах,
И жалко, право, просыпаться,
Порой, от тех заветных снов.
И уж решительно бояться
Не стал я больше мертвецов...
Крестом и дерном приодевшись,
Те не волнуют чувств моих;
Но ближе в мир живых вглядевшись,
Я страх бояться стал живых!..