Лирическая героиня в поэзии Ю. В. Жадовской
В. А. Благово
В январском номере журнала «Вестник Европы» за 1886 год А. Скабичевский, подводя итоги критическим отзывам на посмертное издание произведений Ю. В. Жадовской, категорично заявил, что стихотворения поэтессы являются лишь точным выражением ее личной жизни: «лицо сочинительницы» составляет «нечто одно нераздельное с своими произведениями» (А. Скабичевский. Песни о женской неволе. — «Вестник Европы», 1886, № 1, стр. 6). В сущности о том же пишет и современный исследователь русской поэзии Б. Я. Бухштаб: «Поэзия Жадовской не претендует... ни на благородную сдержанность горестной женской души, ни на создание в воображении читателя образа лирической героини, полного женской прелести» (Б. Я. Бухштаб. Русская поэзия 1840-1850-х годов. В кн.: «Поэты 1840-1850-х годов». Б-ка поэта. Б. с. Л., «Советский писатель», 1972, стр. 29-30).
Внешне поэзия Юлии Жадовской, действительно, как будто бы ни на что «не претендует».
С одной стороны, ее героиня довольно традиционна: она переживает печальную историю любви, насильственную разлуку. Так возникают сложившиеся уже в любовной лирике мотивы неравного брака: «Явился жених мне богатый, С холодным и резким лицом... Просили меня, умоляли — И мы поменялись кольцом. С немилым ее обвенчали; Цветы и брильянты на ней...» («Посещение»). Упоминание о тяжелом положении женщины в семье: «Но только тяжело и грустно Мне принимать его любовь, Хоть притворяюсь я искусно, Чтоб обмануть его свекровь...» («Неугомонная душа») — сразу вызывает в памяти традиционный образ «злой свекровушки» и «постылого мужа» русских песен. Сердце героини «вянет», ей «не с кем поделиться» своим горем и «тоской».
Отсюда и частые обращения к природе, в явлениях которой она пытается найти успокоение и ответы на вопросы. Ее мировосприятие не осложняется отвлеченными понятиями и категориями, она не видит в природе ничего сложно-символического — все конкретно: «Единственная страсть моя — природа... Ей, матери земной, я скорбь мою вверяю. Ее цветы слезами поливаю» («Тайные думы»). Даже водяные и русалки — это скорее лишь знаки определенных настроений. «История цветов» повторяет историю страсти лирической героини («Я думала, погасло пламя...», «Я люблю смотреть в ясну ноченьку» и др.), а религиозные мотивы ее поэзии опять-таки прежде всего связаны с любовью («Молю тебя, Создатель мой...», «К тебе, Всемогущий...», «Мира Заступница...» и др.).
Многое в стихотворениях Жадовской определяется тем, что ее героиня крепко связана с освященным временем патриархальным сознанием, в конце концов возвращающим ее на почву народной (даже крестьянской) жизни и поэзии.
С другой стороны, это героиня своего времени, 40-50-х годов XIX века, ощутившая его сложность в себе самой: «Увы! и я как Прометей, К скале прикована своей, — Мне коршун — Горе сердце гложет. И луч небесного огня От рока не спасет меня, И цепь сорвать мне не поможет». Поэзия Жадовской оказалась тесно связанной с общественным развитием эпохи. Закономерным было уже само появление ее поэтических сборников в 1846 и в 1858 гг. в период подъема общественной и литературной жизни. О них писали Белинский и Вал. Майков, Чернышевский, Добролюбов и Писарев; критиков очевидно привлекала героиня лирики Жадовской как определенный тип эпохи. «Темою всех ее стихотворений служит внутренняя борьба женщины, которой душа развита природой и образованием, со всем тем, что противодействует этому развитию и что не может с ним ужиться. Это полная, хотя и краткая, история женской души, исполненной стремления к нормальным условиям жизни, но встречающей на каждом шагу противоречия и преграды своему стремлению не в одних внешних обстоятельствах, но и в собственных недоразумениях, колебаниях и самообольщениях...» (Вал. Майков. Стихотворения Юлии Жадовской. — «Отечественные записки», 1846, № 8, VI раздел. Библиографическая хроника, стр. 81). Отсюда социальность и психологичность любовной коллизии. Героиня понимает условность «приличий света» и своего «необходимого притворства». Любовный конфликт оказывается лишь частным выражением общей проблемы эпохи: положения женщины в обществе. Об этом писали Белинский, Герцен, Тургенев, Некрасов. Жадовская по-своему пытается найти ответ на общий вопрос: «кто виноват?»
Потому-то сам любовный конфликт и приобретает ярко выраженный социальный характер: любовь дворянки к разночинцу («Чем ярче шумный пир, беседа веселей...», «Пробуждение сердца»). Эта любовь встречает на пути «пошлость, зависть и яд клеветы». Свет, толпа, «тунеядцы», «они» незримо, но активно вторгаются в жизнь сердца: «Они меня мучили долго» («Посещение»).
Лирическую героиню поэзии Жадовской роднит с героиней «денисьевского цикла» страстность исповеди и ощущение трагического конца. Но если у Тютчева «поединок роковой» оказывался борьбою двух сердец, — у Жадовской основная тяжесть конфликта предстает как ощущение внутренней противоречивости характера героини, и образ оказывается в известной мере более емкий и разносторонний. Он саморазвивается и самоутверждается не только в отношениях ее с любимым человеком.
Лирическая героиня поэзии Жадовской стремится избрать свой путь в жизни, хотя и осознает всю тяжесть «неравной борьбы». Она проявляет самоотверженность и глубину чувства, благородную сдержанность и готовность примять удар на себя («Никто не виноват», «Ты меня позабудешь не скоро», «Прощай»). В то же время ее «уста порою выражали иронию и грусть», она «весела» и шутит с любимым человеком, переходит на легкую интонацию в разговоре («Люди много мне болтали», «Не зови меня бесстрастной и холодной не зови...»). Здесь-то уже лирическая героиня приближается к героине «панаевского цикла» Некрасова.
В своей мягкой иронии она даже выше любимого человека и понимает его больше, чем он сам себя. Героиня сама берет слово и как бы восполняет молчание героини «панаевского» цикла. Она обладает стойким и решительным характером, который проявляется в «неравной борьбе», и в то же время мягкостью и всепрощением. Вот почему, ощущая в себе неуверенность, преданность старым «заветам», она сознательно, по своей воле отказывается от счастья: «И пойду другой дорогой Я, покорная судьбе» («Разная участь»). Моральная победа, несмотря на внешнее поражение, остается на стороне «многодумной и странной души».
Вообще героиня поэзии Жадовской выражает в большей мере основное противоречие эпохи, когда патриархальные основы жизни вступали в конфликт с основным типом общественного сознания. Если в Татьяне Лариной народно-поэтическое начало еще находилось в гармонии с личностным, то в произведениях русской литературы середины XIX века женщина обнаружила «раскол в себе», который и определил напряженную внутреннюю борьбу. Личность утверждалась или в жертвенном отказе от своих прав (Лиза Калитина) или максимальном их осуществлении (Елена Страхова). Героиня Жадовской в известной мере выразила именно это противоречие.
Особенность героини лирики Жадовской по сравнению с героинями «денисьевского» и «панаевского» циклов состояла в том, что «неравная борьба» продолжалась и после поражения. Долг продиктовал отказ от человеческого счастья и в то же время возвысил ее над непризнанным ею миром «пошлости» и «спеси».
После поражения личность, как бы компенсируя потери, заявляет о себе решительней и конкретней, в то же время она стремится стать шире, общечеловечнее. Скажем, молитвы ее уже связаны с горем и страданиями народа в пору войны (Крымская война) и отражают общечеловеческие стремления («Полночная молитва», «О, Дух жизни, света и свободы!», «Для милых»), само личное горе обобщено («Да, я вижу, — безумство то было...», «На пути» и др.), оскорбленное чувство звучит страстным обвинением («Нет, никогда»). «Лирика сердца» постепенно стала не объясняться, а заменяться «странными думами». Лирическая героиня обращается к «головному» решению проблемы.
Эти новые тенденции отразились и в структурно-образном воплощении: если раньше тоска по любви и жизни звучала в манере голосовой лирической песни: «Я в поздние сумерки часто Сижу у окна и во мраке Пою заунывные песни Иль думаю странные думы» («В сумерки»), то теперь мы чаще видим драматические по своему характеру монологи, иногда открыто (в духе поэзии конца 50-х годов XIX века) декларативные.
Следовательно, эволюция героини лирики Жадовской совершается на протяжении полутора десятков лет, запечатлевая сложность переломной эпохи. Это был путь преодоления замкнутого в себе мира чувств и движение к более широким общечеловеческим понятиям и стремлениям, даже к ощущению народных страданий и восприятию миросозерцания, близкого народному («Грустная картина», «Верь-не-верь», «Нива моя, нива»). Именно соотнесение судьбы своей и других помогло сделать социальные «прогнозы» («Туча», «Говорят, придет пора...») и только с этих позиций увидеть «бесстрастных, суетных и вялых», «тунеядцев» и т. д. Таким образом, лирическая героиня поэзии Юлии Жадовской заняла свое особое и примечательное место в галерее женских образов в русской литературе середины XIX века.
Л-ра: ЛГПИ им. Герцена. ХХVI Герценовские чтения. – Ленинград, 1973. – С. 34-38.
Критика
