О Василии Каменском
С. Гинц
Василий Каменский! И сразу в моем представлении возникает образ удивительно разностороннего писателя — поэта, прозаика, очеркиста, мемуариста, драматурга. Образ жизнерадостного, жизнелюбивого человека интереснейшей судьбы. Он начинал жизненный путь мелким чиновником, был провинциальным актером, учился на Петербургских высших сельскохозяйственных курсах, летал на аэропланах и стал профессиональным дипломированным авиатором на заре авиации в России...
Главное в Каменском, конечно, то, что он поэт. Но и в поэзии путь его был пестрым, негладким. Вместе с Д. Бурлюком, В. Хлебниковым, В. Маяковским он был основателем и яростным проповедником русского футуризма, уйдя от которого, стал ярким поэтом нашей революции. Исторические поэмы «Степан Разин», «Емельян Пугачев», «Иван Болотников», воспевающие стихию крестьянских восстаний; горячие стихи об Урале, которому Каменский, родившийся в центре Уральского хребта, был верен всю жизнь; своеобразие поэтического почерка поставили его в ряд известных отечественных поэтов.
Больше пятидесяти книг вышло из-под пера Каменского. И все же творчество его недостаточно широко известно.
В течение многих лет я был знаком с Василием Васильевичем Каменским. Мне довелось редактировать ряд его произведений, ряд его поэтических сборников. Сейчас я работаю над книгой об этом замечательном человеке. Из первой части книги, из глав, говорящих о раннем периоде его жизни и творчестве, и предлагается читателю несколько фрагментов.
В своей первой автобиографической книге Василий Каменский так начал главу «Рожденье»: «Я родился 1884 в 5-й день апреля — в центре Урала — в 35 верстах от Теплой горы в поселке Боровское, на золотых приисках».
В «Автобиографии», которую он предпослал своей книге «И это есть», вышедшей через девять лет, в 1927 году, Каменский, вопреки своему первоначальному и, очевидно, правильному утверждению, писал:
«Родился 5 апреля 1884 года, на пароходе, на р. Каме, меж Пермью и Сарапулом».
В своей мемуарной книге «Путь энтузиаста», вышедшей в 1931 году, он утверждает:
«Первым весенним рейсом, среди дотаивающих плывучих льдин, из Перми в Нижний Новгород шел камский пароход.
Командиром этого парохода был Гавриил Серебренников, мой дед (со стороны матери).
В 18-й день апреля (по новому стилю. — С. Гинц) 1884 года я родился в пароходской каюте деда — на Каме меж Пермью и Сарапулом.
Меня, новорожденного, мать Евстолия Гавриловна увезла сейчас же домой — в центр Урала (40 верст от Теплой горы) в поселок Боровское, где мой отец, Василий Филиппович, служил смотрителем золотых приисков».
Как же решается «спор» писателя с самим собой, если учесть, что документов о месте его рождения в нашем распоряжении нет?
Может быть, Каменский и в самом деле родился на пароходе, а священник, который позже крестил его, записал в книге о родившихся за 1884 год место, где постоянно жили его родители? Так часто делалось в то время. А поэт решил исправить неточность?
А может быть, — и это, пожалуй, вернее, — родился Каменский все-таки в Боровском, о чем и написал, не мудрствуя лукаво в первой своей книге. И не совершала Евстолия Гавриловна Каменская безрассудного поступка — не двинулась в пароходную поездку за несколько дней до родов, да еще первым рейсом, да еще когда по реке плыли льдины. И не пришлось ей добираться с середины пути между Пермью и Сарапулом в отстоящий далеко от Камы поселок Боровское. Ведь ближайшей железнодорожной станцией, от которой можно было бы доехать до Теплой горы, была тогда Пермь. А сколько времени надо, чтобы вернуться в Пермь? Да потом еще добраться до Боровского?
Есть, однако, более точные факты. Дело в том, что в 1884 году было одно из самых поздних вскрытий Камы, и пермская газета «Пермские губернские ведомости» так писала по этому поводу: «Давно у нас не было такой весны, как нынешняя. Сегодня уже 23 апреля, а на некоторых улицах встречается пыль, грязь и лед в 1/4 аршина толщиною. Кама, ко всеобщему огорчению, еще не шелохнулась, пароходчики скорбят, публика усердно посещает берег, унылым взором поглядывая на лёд, продолжающий сковывать реку». Да и по официальным сведениям, в 1884 году ледоход на Каме начался 25 апреля по старому стилю, а Кама очистилась ото льда лишь 2 мая.
Таким образом, приходится считать, что верным было первое утверждение поэта. Второе было версией литературной.
Родителей своих Каменский помнил очень смутно.
Мать его была, по-видимому, человеком многосторонне интересным. Происходила она из семьи камских речников, отлично окончила Пермскую гимназию. По рассказам окружающих, это была красивая, кроткая женщина, с большими светлыми, вьющимися волосами, голубоглазая, очень женственная. Она чудесно пела русские протяжные песни, хорошо рисовала.
Но больная чахоткой, она рано умерла, оставив троих детей — старшую дочку — семилетнюю Марусю, трехлетнего будущего поэта Васю и годовалого Гришу.
Отец Каменского Василий Филиппович, один из четырех сыновей пермского врача, после женитьбы уехал с молодой женой в поселок Боровское, получив там место штейгера, а затем стал смотрителем на золотом прииске графа Шувалова.
Об отце говорили, что это был энергичный, жизнерадостный человек, веселый и остроумный, да еще и удачливый охотник на медведей.
Смерть жены, с которой Василий Филиппович прожил меньше десяти лет, нанесла ему сильный удар. Он затосковал, без конца вспоминал любимую женщину, почти совсем забросил охоту, а спустя два года умер от болезни сердца, оставив детей круглыми сиротами.
Дети попали в разные семьи дядей и теток. Пятилетний Вася — в Пермь, в семью родной тетки Александры Гавриловны, что была замужем за Григорием Семеновичем Трущовым.
Из самого центра Урала, из глухого поселка, расположенного невдалеке от гор Качканара и Теплой, — прямо на самый берег огромной Камы, в совершенно новую обстановку, в новые условия жизни, строгие и вольные, веселые и трудные.
Кама сразу заворожила маленького Васю, да так и держала его в очаровании всю жизнь.
«Кама, — писал позже уже взрослый Каменский, — вещь непостижимо чудесная, таинственная, многорыбная, богатейшая великая река, которая не выносит шалостей, и, стало быть, надо глубоко уважать ее торжественное теченье.
Вот с этой поры всю силу любви отдал Каме и так горячо сдружился с ней, что дороже Камы ничего не было у меня на свете.
Как бурный приток, я втекал в ее воды, и это стало теченьем счастья.
Это наполнило берега моей жизни несказанным величием бодрости и слиянием с окружающим миром.
Ах, эта Кама!
Единственная, как солнце, любимая река, мою мать заменившая: она светила, грела, утешала, призывала, дарила, забавляла, катала, волновала, купала, учила.
И маленькому сыну своему обещала гуще прибавить крепких, здоровых, привольных дней, чтобы вырос он ядреным, толковым парнем».
На верхнем этаже двухэтажного рубленого деревянного дома, с крыльцом, выходившим на Каму, проходили детские годы Васи Каменского. В доме, и вокруг него, и на берегу Камы, у пристани, на плотах...
Дядя Григорий Семенович, управляющий буксирным пароходством пермского богача Любимова, был человеком суровым, строгим, его боялись все в доме. Боялись и дети. Они всегда чувствовали себя легко, когда он уходил на пристань — «служить». Тогда весь дом, со всеми его службами, с сараями и конюшнями, с огородом и горой, с избушкой, в которой стоял огромный чан с холодной, вкусной ключевой водой, бившей прямо из горы, — все, все оживало и оказывалось во власти ребят. Их четверо у тети Саши вместе с Васей. Ребята маленькие, они заняты бесконечными играми, все привлекает их внимание. И не только двор с его закоулками и деревьями, и тропки, что ведут к Каме, и плоты у берега, и лодки, и раздающиеся рано-рано по утрам гудки Мотовилихинского пушечного завода, расположенного выше по реке, и других городских заводов.
Все, все возбуждает интерес, все захватывает, интригует.
Под одной из своих самых ранних фотографий Каменский сделал позже такую надпись: «Я — Вася — в солнцерадостном детстве». Ранние детские годы, проведенные на Каме, в новой семье, видимо, и вправду были веселыми и беспечными, несмотря на сиротство.
А сам Вася — главный затейщик во всяких играх, во всяких проказах, во всяком озорстве. И первый лучший его друг, который пришелся особенно по душе, — двоюродный брат Алеша, дружба с которым сохранилась на всю жизнь.
Все больше и больше, и особенно в первые школьные годы, откладываются в детском мозгу впечатления от нелегкой трудовой жизни Камы и ее работников — матросов, плотовщиков, грузчиков, ломовых...
Вот как возникала перед глазами маленького Каменского эта жизнь по его позднейшим воспоминаниям:
«Изо дня в день, из ночи в ночь, как из года в год, буксирная любимовская пристань жила своей грузовой, товарной жизнью; и иной жизни не видел, не знал я.
Приходили пароходы с баржами и уходили.
Прибегали пароходы пассажирские, выгружаться или нагружаться, и убегали.
Грузчики-крючники носились по пристани с тачками, ломовые матерщинно ухали на лошадей со стопудовыми возами, суетились матросы, приказчики матерьяльные, толпился народ около конторы, пригоняли арестантов на работу.
Здесь, на пристани, болтаясь целые дни, учился я стремительно познавать жизнь и труд городского муравейника».
Учиться Каменский начал в школе при Слудской церкви. Называлась она так потому, что расположена была, как говорили пермяки, на слудке, то есть на крутом берегу реки. Потому и весь район, в котором жили Трущовы, называли Слудкой. Через два года, окончив церковную, Вася был определен в городское двухклассное училище.
В мемуарных книгах своих Каменский с гораздо большей заинтересованностью и любовью рассказывал читателям о своих, вместе с Алешей, увлечениях птицами, о рыбной ловле, о собаках Кукле и Верном, об играх и о своей главной любви, главной тяге — к книгам.
Едва ли кто-нибудь хоть в какой-то мере руководил чтением. А читал маленький Вася очень много. Читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гоголя и, как ни странно, Майн Рида, Жюля Верна, Фенимора Купера стал читать позже. И — Сервантеса, Пржевальского, потому что мечтал о путешествиях... Но читал также — и это больше всего привлекало — про разбойников.
«Каждый двугривенный нес на базар и там на толчке покупал разные книжки и давал читать матросам, точно записывая, кому какую книжку дал.
Особенно нравилось читать про разбойников. До сих пор помнятся три любимые (об этом Каменский писал, когда ему было далеко за тридцать, и это же повторял, когда ему было уже под пятьдесят.— С. Г.): «Яшка Смертенский, или Пермские леса», «Васька Балабурда», «Маркиз-вампир».
Но когда нашел на базаре «Стеньку Разина», с ума спятил от восхищения, задыхался от приливающих восторгов, во снах понизовую вольницу видел, и с той поры все наши детские игры сводились — несколько лет подряд — к тому, что ребята выбирали меня атаманом Стенькой и я со своей шайкой плавал на лодках, на бревнах по Каме».
А еще до своего восторженного увлечения Степаном Разиным (это увлечение осталось на всю жизнь) начал сочинять стихи и «11-ти лет писал стихи о сиротской доле, о горестях человеческих», об окружающем мире.
Лет через десять с лишним поэтическая манера, если можно говорить о ней у одиннадцати-тринадцатилетнего мальчугана, обернется большим циклом лирических стихов.
А пока подросток Вася сочиняет много стихов, однако, по его собственному признанию, «в школе читал наизусть заданные стихи лучше всех и легко, отлично писал школьные сочинения, но никому никогда не говорил, что сочиняю свои стихи, ибо боялся насмешек...».
В это же время началось увлечение гармошкой, так что Васк. даже добился, чтобы ему купили гармонику, играл и пел песни матросам, грузчикам. Это увлечение и любовь к гармошке, простой русской гармошке, остались навсегда. И именно русская гармошка, которой Каменский ни разу не изменил, снискала ему большую славу и среди его друзей, и среди крестьян, а позже — колхозников, с которыми у него всегда была тесная связь.
Увлекался маленький Каменский и голубями, и рыбной ловлей, к чему приучил дядя Ваня, Иван Гаврилович Волков, муж родной тетки Ольги, у которой после смерти родителей воспитывалась старшая Васина сестра Маруся. Дядя Ваня отдал больше тридцати лет жизни службе на Пермской железной дороге. Был он одним из самых страстных пермских голубятников и не менее страстным охотником и рыболовом. «Рыжий, лесной, птичий, рыбацкий, общий, жизнерадостный, удивительный человек», это именно он постоянно поддерживал в Васе, а вместе с ним и в Алеше, нежную любовь к природе, к лесу, к реке, к рыбной ловле. Один только он брал иногда с собой мальчиков на рыбалку «с ночевой» — а ведь это почти счастье!
Так шли годы жизни ребенка, а потом подростка Каменского...
И вот неожиданно наступил крутой перелом.
Как часто бывает, одно какое-то событие, одна какая-то неожиданность вдруг выбивает человека из привычной колеи, ломает устоявшийся уклад жизни, перевертывает весь быт.
Именно это случилось в семье Трущовых, на которую обрушилась большая беда.
«В эту ночь мы за Камой рыбачили.
Не везло: дул северный ветер, рыба не клевала.
Вернулись домой, слышим плач: больной дядя Гриша, мой воспитатель, умер.
Собрался народ, матросы, служащие пристани, все молча хлопочут; потом—священники, панихида, ладан, слезы, похороны».
Тетка Александра Гавриловна, тетя Саша, вместе со всеми своими детьми, вместе с Васей Каменским сразу оказалась в труднейшем положении, почти без средств к существованию, почти без крова.
Хозяева пароходства Любимовы не только никак не обеспечили семью человека, верой и правдой прослужившего им тридцать лет, но и потребовали освободить дом.
С обжитым домашним очагом пришлось распроститься. Поселились по соседству с дядей Ваней Волковым, кумиром детских лет Каменского, как, впрочем, и всей окружавшей его молодежи, человеком добрейшей души, великолепного умения ладить с ребятами и воспитывать их.
Монастырская улица в Перми (нынешняя улица Орджоникидзе), на которой нашли себе квартиру Трущовы, а с ними и юный Каменский, находится недалеко от берега Камы, но это уже не Слудка, это уже город, где нет слудского простора и вольности.
Сразу кончилось детство, прихватившее и часть, юности...
Нелегко привыкать к новым условиям. Но жизнь берет свое. С трудом доучившись до весны, вчерашний подросток, а сегодняшний юноша Каменский устраивается на работу в главную бухгалтерию Пермской железной дороги, по всей видимости, не без содействия дяди Вани, и сразу начинает чувствовать себя чуть ли не совсем взрослым. «Я стал личностью, почти человеком, к которому серьезно обращаются люди с бородами, мне платят жалованье 20-го, как всем, я вдруг переродился, изменился. Я стал конторщиком Каменским!»
С большим теплом и чувством признательности отзывался позже Каменский о своих сослуживцах, которые стали его приятелями и, видимо, скрашивали первые его шаги на чиновничьем поприще. Тепло вспоминал он семью своего начальника Высотина, его жену и ее сестру, семью, которая была для него «родным первым духовным уютом — теплом — здесь любили писателей, много читали».
От канцелярской скуки спасало и то, что он стал охотником и иногда уезжал в леса, в глубину Урала. Рассказ об одной из таких поездок Каменский подробно записал в общей тетради с черной клеенчатой обложкой, сохранившейся до наших дней. Отпросившись в управлении дороги на два дня, он доехал до станции Теплая гора, там пристроился к небольшому обозу и добрался до поселка Кусья, то есть в места, где жил еще младенцем. Он расспрашивал своих спутников: «А Василия Филипповича не знали ли вы — он в Боровском жил». — «Как не знать — знали, хороший был человек, а ты что, не сын ли его?» — «Сын», — ответил я. И возчики, которых расспрашивал Каменский, с какой-то теплотой и уважением отнеслись к нему. А он очень заинтересовался работой на приисках. Ведь здесь, в этих местах, служил отец, здесь жил он сам ребенком. И Каменский все в том же незаконченном рассказе о поездке подробно описывает «технологию» старательской промывки...
Через год перешел в службу движения, где работал дядя Ваня. Получил повышение и почувствовал себя вполне самостоятельным человеком.
Все то новое, что вошло в жизнь, не заставило, однако, забыть давнишние, с детских лет увлечения. Его по-прежнему тянет к сочинению стихов.
Вот он записывает в одну из тетрадей такие строки: «Пробил уж условный часочек... Сердце бьется сильней и сильней...» И «часочек» рифмуется у него с «дружочком», «очи» с «ночами», «вновь», с «любовью», «соловей» с «поскорей». А то появляется четверостишие, в котором в совершенно традиционной манере, даже и отдаленно не напоминающей будущую литературную манеру поэта, подражая множеству средних, серых поэтов начала века, он пишет: «Дайте крепче, по-дружески руку пожать Вместо слов, слов пустых и напрасных. Они ведь бессильны восторг передать Звуков сердца сокрытых, но ясных. 24/1902». Словом, в первых своих поэтических попытках, в общем-то еще полудетских, Каменский не уходит от тех жестоких романсов, какие распевались в среде мелких чиновников, его сотоварищей по службе.
Но наряду с такими стихами и такими темами юношу интересуют и другие. Он пишет стихи о тяжком труде и тяжкой доле крестьянина: «Прошло уж с лишком две недели, Кузьмич работать не ходил... Он болен, он творца молил, чтоб встать ему с постели». И что удивительно: даже над этими беспомощными стихами молодой Каменский работал очень прилежно, многое переписывал, зачеркивал, переделывал. В наивных, неумелых строках явно чувствуется, что читает он теперь значительно серьезнее, чем в детстве, что едва ли теперь он сказал бы, что больше всего его привлекают книжки о разбойниках, что, вероятно, большое впечатление произвел на него «Медный всадник» Пушкина, интонаций которого проскальзывают сквозь слабые, слабые строки.
А к увлечению поэзией прибавляется тяга к сочинению рассказов.
И вот в газете «Пермский край» появилась ничем особым не примечательная корреспонденция из тех, что позже привычно назывались у нас рабкоровскими.
Эта корреспонденция «В «Народной столовой» посвящена была непорядкам в столовой на Черном рынке (так назывался главный базар города) в доме Дмитревского и подписана: «Посетительский». Подпись явно, конечно, означала: «Посетитель Каменский».
В тетради, в которую аккуратно и, можно сказать, с благоговением вклеил автор свою заметку, несколько позже он записал: «Это первый лепесточек моего писания, появившийся на свет 5 декабря 1901 года. Помещено без всяких изменений (18 лет). В. Каменский».
Таково было первое опубликованное сочинение будущего крупного советского поэта. Газета же, в которой напечатался начинающий автор, была первой частной газетой в губернском городе Перми, газетой либерального направления.
«Однажды с невероятным волнением и двумя рассказами я пришел в редакцию,— писал позже Каменский об истории появления своей первой заметки.
Меня встретили заботливо, рассказы не взяли, но предложили написать статью о каких-нибудь непорядках в учреждениях города.
Я обследовал большую народную столовую на базаре и написал.
Через день моя статья «В «Народной столовой» появилась в газете.
Я сиял краше солнца и без конца перечитывал свое произведение в печатном виде».
В редакции «Пермского края» Каменскому посоветовали не распространяться о его участии в газете. Газета была явно неофициального направления. Сотрудничество в ней могло бы навлечь и неприятности на юного чиновника казенного учреждения, каким было управление железной дороги. И Каменский молчал. А про себя гордился тем, что он — никому не известный «Посетительский». И ему нравилось считать себя этаким таинственным журналистом. Рассказать всему миру о том, что он сотрудник газеты, что он печатается, очень хотелось. Но — молчал.
...Весьма юный по возрасту, Каменский благодаря хорошему росту, стройной фигуре казался довольно взрослым человеком. Благородный, чуть удлиненный овал лица. Высокий прямой лоб. Открытый взгляд светло-голубых глаз. Прямые, зачесанные назад русые, порою казавшиеся золотыми волосы. И очень шел ему китель с белым Стоячим воротничком, который он начал Носить, поступив на службу.
Все это вместе с живым, веселым, непоседливым нравом, с его прямодушным характером располагало к себе окружающих, среди которых он легко завоевывал теплое, дружеское отношение.
Первым проявлением непоседливости и жадного интереса к познанию мира, «охоты к перемене мест» была его поездка в Крым, в Севастополь во время первого полученного им отпуска. «И когда в Севастополе увидел море, даже не поверил, что это в самом деле бывает так. И Море, и пароходы, и пассажиры, и бухта, и весь кругом Севастополь свели меня с ума; и я целые дни бродил помешанным, затуманенным, взбудораженным, натыкаясь на людей и на фонарные столбы».
На лето 1902 года, в конце второго года службы, Каменский вместе с другими железнодорожниками, главным образом из службы движения, поселился в пригородной пермской деревне Васильевке. Ему везло. Здесь он ближе познакомился с рядом тогдашних общественных пермских деятелей, работавших, как и он, начинающий служащий, в управлении дороги. Хорошо отнесся к нему Павел Александрович Матвеев, известный уже тогда царской охранке и отбывший тюремное наказание за противоправительственную пропаганду. В борьбе между народниками и марксистски настроенной частью пермских революционеров Матвеев стал на сторону марксистов.
На всю жизнь запомнил Каменский этого человека. Когда спустя восемь лет вышло в свет первое литературное произведение начинающего писателя Каменского, повесть «Землянка», он немедленно послал экземпляр книги своему наставнику и покровителю с такой надписью; «Павлу Александровичу Матвееву — другу славного детства (в Васильевке). Автор. Пермь 16 дек. 910». Не забывались собрания на дачной квартире у Павла Александровича, на которых делались доклады, пелись революционные и студенческие песни, а Каменский набирался если не политических знаний, то революционных настроений.
...Позади — актерская карьера, мечты о театре; Каменский вернулся в родные края. Очень непросто было ему найти новую работу в Перми. Спасибо прежним друзьям в управлении железной дороги: они помогли устроиться в Нижнем Тагиле на должность таксировщика на железнодорожной станции.
Трудно, да, вероятно, и невозможно сейчас установить, как дался новый перелом в жизни влюбленному в литературу, но, казалось бы, не менее влюбленному и в театр, совсем еще молодому человеку. Однако, так или иначе, он отказался от надежд на актерскую славу, от соблазнительной, хотя и нелегкой актерской жизни.
Итак, — «Уральский центр чугуна, медной руды, золота и платины, громаднейший старинный демидовский завод, лесные горы, шахты, рабочие, служащие, товарная контора, пыль, дым, трубы, домны, деревянные низкие дома — вот где я находился теперь, таксируя дубликаты накладных с шести часов утра до шести вечера с часовым перерывом на обед».
Встречи с революционно настроенными рабочими, все больше и больше раскаляющаяся революционная ситуация в стране, обстановка в Нижнем Тагиле, где был один из старейших и очень крупный по тем временам металлургический завод, нахлынувшие воспоминания о встречах в Васильевке с пермскими революционерами — все это настраивало Каменского на боевой лад. Он включился в пропагандистскую работу среди рабочих завода и железнодорожников, устраивал литературные вечера, спектакли в заводском театре, читал в рабочих кружках свои стихи.
Стихи писались разные. В августе в екатеринбургской газете «Урал» напечатано было стихотворение «Юному другу» с подписью «Вас. Каменский». Было оно несколько сентиментально и не выходило за Пределы абстрактно либеральных веяний, а по форме своей близко множеству стихов того времени.
Похоже, что у Каменского не было еще к этому времени твердо установившихся политических взглядов, и он не шел дальше поэтических рассуждений о борьбе с тьмой и о «светильниках добра...» А возможно, что это была просто дань распространенной в то время поэтической манере.
[…]
В Нижнем Тагиле Каменский был захвачен впечатлениями от рабочей маевки железнодорожников, на которой он побывал.
[…]
Молодой, взбудораженный, экспансивный Каменский, у которого, повторяем, не было ясно осознанных политических взглядов, в революцию пошел горячо и от души.
Ко времени огромнейшей двухмиллионной Всероссийской политической стачки в стране Каменский приобрел большую популярность среди тагильских рабочих, и не только железнодорожников. Революция втянула его в вихрь событий: он весь отдался революционной буре, ее стихии. Рьяно выступал на митингах, на собраниях, участвовал в составлении резолюций, наивно проповедовал, правда, без успеха, полную автономию Нижнего Тагила на время революции, агитировал, как утверждал он позже, за объединение усилий железнодорожников и рабочих завода. Железнодорожники послали его на съезд депутатов железной дороги в Перми, а когда он вернулся в Тагил, его избрали в исполнительный забастовочный комитет района станции и железнодорожных мастерских, и он стал председателем комитета.
«Товарищи в шутку называли меня «президентом Урала»: вероятно, потому, что был избран председателем комитета и каждый раз был избираем в председатели на сплошь тогда шедших собраниях».
Революционная волна вздымалась все выше и выше. Это было время, когда Москва жила под знаком вооруженного восстания, когда вооруженные восстания вспыхивали в разных концах России, в том числе и на Урале, в частности, на пермском Мотовилихинском заводе, не так уж далеко от Нижнего Тагила. Крупные события разыгрались на станции Чусовской, недалеко от Перми, где в середине декабря произошло вооруженное столкновение рабочих с полицией.
Именно к этому времени относится сохранившийся в Нижнетагильском краеведческом музее любопытный документ. Он как-то характеризует позицию нижнетагильских железнодорожников в революционных событиях (в Тагиле не было вооруженного восстания), говорит о связи с чусовлянами. А для нас он интересен еще и тем, что подтверждает воспоминания писателя о том, что «каждый раз был избираем в председатели». Это копия телеграммы Центральному забастовочному комитету желез-
подорожников в Перми, в которой была передана резолюция нижнетагильских железнодорожников:
«Пермь. Центральный комитет.
Копия местным комитетам.
Собрание служащих и рабочих ст. Н. Тагил 2 декабря 1905 г, в ответ на приказ г. Нач. Дор. № 151 постановило заявить полную солидарность с телеграммой Чусовского комитета, требуя полной свободы собраний без непременного участия полиции и без разрешения начальствующих лиц.
Пред сед. собр. Каменский.
Товарищ Пеклжевич»,
Вскоре после этого собрания началась жандармско-полицейская расправа с революционными рабочими. Были арестованы и посажены в Нижнетагильскую тюрьму, в так называемый «земский дом», и В. Каменский, и Ф. Пекликевич, и А. Бессонов, и другие активные участники забастовки. Через три дня большая толпа рабочих освободила заключенных, которые, однако, вскоре были вновь схвачены и увезены в далекую, глухую Николаевскую тюрьму Верхотурского уезда Пермской губернии, около Нижней Туры.
Мучительно долго тянулось время пребывания в одиночной камере № 16.
«Разрешили писать письма на волю, — вспоминал позже Каменский, — и я стал получать ответы, в которых половина тщательно вычеркивалась — По субботам в бане всегда находил записки, в которых сообщалось, что в России свирепый террор, тюрьмы переполнены, всюду действуют кровавые карательные экспедиции.
Со скрежетом думал: а мы-то, бескровные дураки, церемонились, нянчились, собирались для резолюций, пели марсельезу и ни одного жандарма, ни даже станового пристава в тюрьму не посадили.
Ни единой баррикады не устроили.
Словом, ничего революционного не сделали, а ведь власть действительно была в наших руках. О себе уж молчу, ибо был только рядовым и ждал приказаний из Перми...
Оказалось, что марсельеза без баррикад ровно ничего не стоит. Тут и сорвалось.
Долгие тюремные месяцы с нестерпимой досадой и грустью я раздумывал об этом «сорвалось», но разобраться не мог».
В апреле 1906 года, на пасхе, произошло радостное событие. Приехали сестра Маруся и тетя Саша и получили разрешение на 15-минутное свидание. А в мае, после голодовки, которую объявили политические заключенные в знак протеста против зверского избиения тюремной администрацией одного крестьянина-депутата, Каменский был освобожден по болезни. Его освободили под надзор полиции. Он дал подписку о невыезде до суда из Нижнего Тагила. Но сразу же по выходе из тюрьмы, не заезжая в Нижний Тагил, уехал в Пермь, а оттуда в Севастополь.
Казалось бы, судя по тому, как Каменский вспоминал позже о дальнейших событиях, о новой поездке в Турцию, а потом в Персию, о Петербурге, в котором поселился, куда-то в сторону отошли события революции, экзальтация забастовочной борьбы, тюрьма — всем этим он как будто уже перестал жить.
Но нет! Описывая живые впечатления от Севастополя, майское безмятежное море и то, что «кругом будто ничего не случилось», Каменский с болью говорит:
«А восстанье на «Потемкине»? Лейтенант Шмидт? Эскадра? Матросы? Революция?
Полное спокойствие, и от этой тишины — сверлящая боль досады, обиды: как это «они» могли взять верх, когда «их» жалкая кучка, а нас миллионы.
Все просто: марсельеза без баррикад ничего не стоит».
...Считается, что поэтическая деятельность Каменского началась в 1908 году, когда его стихи появились в альманахе «Весна». И двадцатипятилетие его литературной деятельности в связи с этим отмечалось в 1933 году. Формально это, конечно, правильно. И спорить против этого не следует. Однако смело можно сказать, что настоящий большой поэт Василий Каменский родился не в 1908 году, когда были опубликованы в «Весне» его подражательные и слабые, в общем-то, произведения, а в 1909 году, когда он в родных местах начал писать свои оригинальные, своеобразные, своеобычные стихи.
Жить чудесно! Подумай:
Утром рано с песнями
Тебя разбудят птицы —
О, не жалей недовиденного сна —
И вытащат взглянуть
На розовое, солнечное утро.
И то стихотворение «Жить чудесно», открывшее в 1910 году первый сборник футуристов «Садок Судей», стало, в сущности, программным не только для стихов Каменского в сборнике, но и для всего будущего его поэтического творчества. Недаром свою мемуарную книгу, вышедшую незадолго до двадцатипятилетнего юбилея, он назвал «Путь энтузиаста». Путь этот, если исключить крайности, всякие отклонения и перегибы в литературном творчестве, был в общественном отношении путем энтузиаста строительства новой жизни нового общества в новых социальных условиях.
Стихи Каменского в «Садке Судей» нынешнему читателю никак не кажутся взрывными, ниспровергающими «старую» литературу, искажающими и ломающими язык (как об этом писала критика тех лет). Наоборот, они кажутся глубоко лирическими, солнечными, оптимистическими стихами, в которых сильны, назовем их пантеистическими, настроения преклонения перед природой, перед ее мудростью, перед радостями, которые она способна дать человеку.
Почти во всех стихах ощущается искреннее, свежее восприятие жизни, чистота взглядов, слиянность с природой. Стихи просты по построению, в них нет ничего надуманного, они идут прямо от души восхищенного природой человека.
Свободный, неметрический стих, да еще иногда и в соединении с белым, то есть безрифменным стихом, — вот что выделяет в поэзии тех дней поэзию Каменского. И, конечно же, — общий жизнеутверждающий тон. Поэзия его подчинена какому-то внутреннему ритму, который не дает распасться стиху, не дает ему превратиться в прозу.
Но Каменский не пошел по пути, который открылся ему в стихах из «Садка» и некоторых других этого же плана, не вошедших в сборник.
Чем объяснить это? Скорее всего тем, что он увлекся теоретическими построениями футуристической поэзии, далеко зашедшим экспериментированием, борьбой против того, что литературная молодежь его лагеря считала затхлой поэзией.
Однако мы зашли далеко вперед. Речь о футуризме и месте Каменского в этой литературной группе еще предстоит впереди. Вернемся же пока к событиям его жизни.
После выхода в свет «Садка Судей» Каменский с женой уехал в Пермь, оттуда по Каме направился на юг. Был в Тифлисе, потом поселился на лето в Зеленом Мысу, на горном берегу Черного моря, в семи верстах от Батума. Здесь, вспоминая свое пребывание в деревне Новоселы (недалеко от Перми) и замыслы того времени, начал писать повесть «Землянку», стихи для которой в значительной степени были уже написаны. Работалось радостно, споро, было очень интересно писать. Но к концу пребывания у моря «Кама вдруг показалась чудеснее Зеленого Мыса, а домашнее тепло — теплее южного солнца». И это чрезвычайно характерно для Каменского.
Уехали домой морем и Волгой. Дома, в Перми, работал над окончанием «Землянки», работал в деревне, на берегу Камы. В конце сентября отправился ненадолго в Петербург издавать книгу, а вскоре опять вернулся в Пермь.
Книга вышла в свет в издании автора. Это было в конце 1910 года. На обложке стоял, правда, будущий 1911 год, но так часто делалось в то время, чтобы дольше сохранить «свежесть» книги в продаже.
Каменский говорил позже о том, что в волнениях по поводу книги его успокаивала «совершенно новая форма романа, со сдвигами, с переходом прозы в стихи и обратно — в прозу». А Давид Бурлюк писал ему: «Мы ждем «Землянку». Нажимай крепче. Впереди — борьба отчаянная».
«Землянка» — книга лирической прозы, большая лирическая, со слабо развитым сюжетом поэма в прозе. И в этом сказалось то, что Каменский во всем своем творчестве, с самого начала был поэтом прежде всего.
«Землянка» вышла в свет в то время, когда, по утверждению Каменского, «футуризм воссолнился» уже. Она написана несколько непривычно с точки зрения существовавших в то время литературных приемов и канонов. Проза в ней перемежается со стихами, играющими не подчиненную, не иллюстративную роль, а совершенно равноправную. В книге сильна струя «простонародного» языка, не привычного для лирической темы в тогдашней литературе. Уже это выделяло «Землянку» среди других книг. И все же и в стихах, вошедших в «Землянку» из «Садка Судей», и в ее прозе не чувствуется какой-то особенной ломки литературной речи (разве только то, что Каменский назвал «новой формой, со сдвигами»), ни каких-то слов, которым было бы отказано в смысле, что позже стало в теоретическом плане чуть ли не одной из заповедей футуризма. Повторяем: в теоретическом плане. Язык «Землянки» отличается, в общем-то, спокойным, может быть, несколько приподнятым тоном, раскованностью. Любопытно, что в нем ощущаешь и влияние символистов, и противодействие этому влиянию. Каменский употребляет здесь большое число слов из уральского и северного народного говора (что никак не вязалось с языком символистской поэзии): лопотина, дранощепина, жилянка, шаньги, баской, баскущий, наберушка, баять, лонись, животь, черемный, сверещать, сушина, бесогонить, лико и др.
Он легко сочетает просторечные слова со словами, которые выдуманы им самим, чтобы ярче, сильнее подчеркнуть свое лирическое восприятие мира. Их много, этих слов, особенно в стихах из «Садка»: синезоркие васильки; росинки-радостинки; чернолапы; журчеек чурлит; отвеснилась весна; шелесточки; забренькало гудило и т. д. Встречается в книге много звукоподражаний, особенно в тех случаях, когда описывается звенящий, говорящий, шепчущий, свистящий, поющий, тенькающий уральский лес.
С удовольствием говорит Каменский устами героя повести о физическом и духовном здоровье человека, связанного с природой, о радости забот, о том, как «пропадал в полях у наших крестьян. Потрудиться пришлось здорово. Хорошо». Ему нравится не природа вообще, а совершенно определенная, та, что упоминается в начале книги, — пермская, «пермяцкая» природа. И вот как, например, изображается в повести осень: «Дни стояли высокие, солнечные, тихие.
В лесу сквозь просветы далеко было видно, как кружились в воздухе падающие желтые листья, как откуда-нибудь пугливо пробегал заяц, или с дерева ловко перепрыгивала белка.
И кругом был слышен малейший шорох. Под ногами шуршали листья, и дорогу быстро перебегали зеленые ящерицы.
На Извивушке была тоже осень.
По гладкой, холодно-прозрачной воде плыли желтые продолговатые листочки ивы. Иногда к ним подбегали серебряные стрелки и обклевывали их, блестя на солнце».
Отсюда, от «Землянки», думается, через крайности футуризма, тянутся крепкие нити к тем восторженным стихам и поэмам о Каме и Урале, которые Каменский будет писать много лет спустя.
Эмоции, связанные с природой и выраженные в повести, не были случайностью, они переходили позже в другие произведения.
Так, в первом варианте поэмы «Степан Разин», который назывался «Сердце Народное Стенька Разин», почти десять лет спустя, писалось:
Ух-х, и настало же времячко
Строить судьбинушку сущую:
Захвачу завтра бревен беремячко
Да построю избу ядренущую.
Выберу место в горах, что повыше,
Чтобы веселому, здоровому стать.
Нары поставлю прямо на крыше
И буду под небом спать...
Л-ра: Урал. – 1973. – № 12. – С. 133-143.
Критика
