Бабушка
Памяти Марии Павловны Мотобрывцевой
С того дня, как умерла бабушка, прошло больше месяца. Ничего не изменилось в жизни внучки. И только вдруг, в самые неожиданные моменты, болью врезалось среди повседневной жизни чувство обострённого одиночества и вины. Она вспоминала, как жила бабушка последние годы. Поэтому она торопилась договориться на кладбище о захоронении урны.
Стояло лето, жаркое и светлое. Каждый день она ходила по Москве, любуясь пышной, уже припорошённой пылью зеленью, вдыхая запах московских летних улиц, любуясь пёстрыми платьями женщин. Однажды она забрела в свой старый двор, во двор того дома, где прошло детство и юность. Бабушка в те, особенно детские годы, играла первую роль в её жизни. Она была энергичной хозяйкой, основой хозяйственной жизни всей безалаберной интеллигентской семьи. По утрам все уходили на работу, и внучка оставалась с бабушкой. Бабушка стряпала, убирала, стирала, топила голландскую печь, а внучка играла, сидя за своим маленьким столиком в сосредоточенные, тихие игры. У неё не было подружек, и когда становилось скучно, бабушка наливала в корытце воды и говорила: «А ты постирай платочки, вот и скука пройдёт». Внучка выходила гулять во двор, играла с мальчишками в лапту, бегала, в самозабвении бега падая на асфальт, обдирая голые коленки. Но вот открывалось окно на втором этаже, и некрасивое, в крупных морщинах, любимое лицо бабушки появлялось из темноты кухни. «Кушать пора!» И после недолгих пререканий: «Ещё немножко! Ну бабушка!» Она бежала вверх по деревянной скрипучей лесенке, и бабушка усаживала за стол, терпеливо снося все капризы избалованной, болезненной девочки, приноравливаясь к капризам аппетита.
В порыве любви, внучка забиралась к бабушке на колени, и глядя в ее небольшие черные глаза, говорила: «Бабушка, глазки у тебя голУбые!» Голубой цвет был любимым у нее в ту пору. Бабушка смеялась.
Когда бабушка переехала от них жить отдельно, самостоятельно, она каждый день приходила хозяйничать и смотреть за внучкой, и каждый вечер возвращалась в свою с великими трудами отвоёванную после эвакуации комнату. Как-то ночью внучка проснулась от жгучей тоски, сжавшей сердце. Боль ощущалась всем нутром, поднималась к горлу: «Бабушки нет. Она далеко, в Таганке. Таганка – это страна за горой, по горе ползут в темноте трамваи. Они могут упасть!» Она надела шубку и валенки и уже открывала дверь, когда ее поймал кто-то из проснувшихся взрослых: «Ты куда?» — «Я к бабушке, в Таганку».
Бабушка была неграмотна. Руки её были широки, с толстыми, согнутыми тяжёлой работой пальцами. Зимой она носила неизвестно от кого доставшийся почтальонский ватный полушубок, синий, лоснящийся от времени. В торжественные дни, дни рождения внучки надевала чёрное длинное платье в белых цветочках. Выражение лица, когда бабушка надевала это платье, менялось. Толстые губы поджимались, лицо становилось строгим и полным немного комичного достоинства. Бабушка приносила в узелке на тарелке торт, испечённый по всем правилам кулинарного искусства, «как у господ». В молодости бабушка служила в кухарках.
Со всеми, кроме своего идола — внучки, бабушка была строга и простонародно иронична. «Я и ангелу крылья пообломаю» — говорила она, когда кто-нибудь из домашних пытался защититься от её меткого словца. С девяти лет её отдали в няньки, с детских лет строила она свою жизнь сама. Но не было в ней ни капли озлобленности и тупой подозрительности и много доброты видели за её долгую жизнь люди. Вырастила приёмного, страстно любимого сына. Учила его и немецкому языку и музыке, зарабатывая на уроки стряпнёй соседям по двору. Сын вырос красавцем, весельчаком, светловолосым с огромными серо-зелёными глазами. «Ладный да справный», - как часто с горечью вспоминала она. А в 26 лет умер от обострения туберкулёза в Сибири, оставив семимесячную дочку. Внучка вспоминала, как бабушка рассказывала: «В эвакуации мы были. Ты маленькая, года два тебе. Пошла я с тобой на берег Оби. А она бурливая, жёлтая, брёвна плывут, перекатываются. Берег крутой, а на берегу сосна срубленная лежит. Ствол белый, гладкий. Смотрю я на неё и думаю: вот так и мой сыночек. А чёрт мне в ухо шепчет: давай в реку! И так и толкает. Да тут ты подошла, за подол тянешь: баба! И говорю я чёрту: уйди, сатана! Подхватила тебя, да и ушла с этого места».
И теперь, в своём старом дворе внучка снова почувствовала свою кровную связь с бабушкой, и тоска, как в детстве, нет, ещё горше, тупее от сознания бесполезности своей жизни, с таким трудом выпестованной бабушкой, сжалась в груди.
Старинный, с башенками, выстроенный немцем-врачом особняк, в котором ещё в прошлом году размещался туберкулёзный диспансер, был полуразрушен. Огромные окна-фонари заколочены грязными досками. Здесь собирались делать капитальный ремонт. На том месте, где стоял дом внучки, отчаянно зияла пустая, удивительно маленькая, поросшая пыльной редкой травой плешь. Дом снесли. Ограды вокруг двора с одной стороны не стало, и никчёмно торчали резные железные ворота, прилепившиеся к оставшейся части ограды. Деревья, которые сажали на воскреснике, когда ей было 10 лет, так разрослись, что им не хватало света, и нижние ветви зачахли. Голые, поросшие паутиной ветки подпирали густой зелёный потолок верхних ветвей. Старый сад позади больницы был весь разрыт и запущен. В беседке сидели длинноволосые юнцы с гитарой и с любопытством смотрели на неё. Она вышла в переулок. На месте старых двухэтажных домиков торчала наглая коробка шестнадцатиэтажного дома, подавляя весь переулок.
Бабушка жила на свете очень долго. Никто не знал точно, сколько ей лет. Последние двенадцать лет, испугавшись нищеты старости, получая двадцать рублей пенсии, она оформила опеку с семьей соседей, которых считала «богатыми людьми». Невестка и внучка отговаривали ее от этого шага, звали жить одной семьей, вместе. Но, независимая по характеру бабушка, отказалась. Опекуны, работники торговли, обеспечивали ее продуктами, и бабушка могла не тратить свою пенсию, откладывая на «черный день». Она старалась не беспокоить их, пока была на ногах. А потом, когда так ослабла, что не могла ходить, они не сразу заметили это. И бабушка, всегда такая чистоплотная, лежала на замаранной постели, в грязной узкой комнатушке, куда её поместили, получив новую квартиру. В её повадке появилась робость и приниженность. Она, такая прежде независимая, страдала от своей беспомощности и боялась просить об услугах. И постепенно перестала замечать грязь и беспорядок. Разум её ослабел. Она не могла выходить на улицу и целыми днями смотрела в окно, откуда был виден только кусок двора, глухо загороженный огромным старым тополем от всего мира. Внучка навещала её по выходным дням, не так часто. Тяжело было сидеть в комнатушке, пропитанной запахами неухоженной старости. Приходя, она меняла белье, стригла бабушке ногти и волосы. Под седыми волосами на затылке и у шеи волосы были всё ещё черны. Причёска получалась неровная, остриженная голова казалась кукольно-маленькой. Внучка подносила бабушке зеркало. Бабушке нравилось.
Над кроватью у бабушки была пришпилена репродукция картины «Все в прошлом» которую внучка когда-то видела в Третьяковской галерее. На ней были изображены две старушки в саду на фоне старой помещичьей усадьбы. Одна, по виду барыня, сидела в кресле, а другая с рукоделием в руках на низком стульчике почти у ее ног. «Это я», - говорила бабушка. И внучка понимала, что она отождествляет себя со служанкой, а барыню с ее второй бабушкой, врачом-энтузиастом, всю жизнь пренебрегавшей ведением домашнего хозяйства.
Иногда бабушка просила достать из чемоданчика под кроватью толстую потрепанную старую библию и просила почитать ей вслух. Внучка читала про Юдифь и Олоферна.
А иногда, словно в забытьи, бабушка называла ее именем своего умершего сына.
Бабушка умерла 9 мая, в день победы. В этот день внучка была в гостях у дяди, участника войны. Слушали музыку, пили вино. Поздно вечером, надевая в коридоре модное пальто, она прощалась с хозяином дома. Раздался телефонный звонок, тётка подошла к телефону. Помогая гостям одеваться, муж тётки шутил. Гости смеялись. Тётка сказала: «Бабушка умерла два часа назад».
На следующий день они поехали одеть бабушку. Маленькая скрюченная фигурка лежала на боку, в своём чёрном торжественном платье. Руки бабушки, прежде широкие и грубые, были тонки, пальцы удивительно хрупки и длинны, как на её девичьей фотографии.
Небольшая, не связанная ничем группа людей проводила бабушку в последний путь. Из крематория все разошлись порознь. Бесчеловечный обряд похорон, деловитость служителей пропускавших конвейером гробы в двери, открывавшиеся, как в метро, отпечатался в сознании внучки.
Ирина Мотобрывцева
