Литературно-критическое наследие А. Н. Плещеева
Н. С. Гаранина
Когда в одной из статей официозного сборника «Иллюстрация» (редактор Н. В. Кукольник) по отношению к народу был допущен термин «грязный», А. Н. Плещеев с гневом откликнулся на него: «...почему мужики... названы вами грязным народом? Чем оправдывается это чванство? Почему бедные люди, мужики и ремесленники, окрещены именем «грязный народ»? Не потому ли, что они чистят ваше собственное платье, мерзнут на улице, когда вы танцуете в салоне, откуда ослепительный свет кепкетов едва проникает на улицу через двойные штофные занавески, сотканные этим же грязным народом?».
Враждебность к правящим классам и сочувствие к угнетенным привели Плещеева к горячей поддержке того направления в литературе, которое изображало жизнь без прикрас и дало права гражданства теме «маленького человека». Вслед за В. Г. Белинским Плещеев приветствовал произведения «натуральной школы», объединявшей «все, что было тогда свежего, молодого, честного и талантливого в литературе».
В произведениях писателей этого направления Плещеева, как и Белинского, привлекают те черты, которые вызывали негодование реакционных журналистов: внимание и участливое отношение к ничем внешне не примечательному человеку из «низов», правдивое описание его быта, психологии, типизация образов и обстановки вследствие «внимательного наблюдения жизни». Оценки молодого критика в ряде случаев совпадают с суждениями Белинского. Например, у Буткова Плещеев, как и Белинский, находит «много ума, много верных психологических замечаний, много теплоты и иронии». Физиологические очерки Казака Луганского (В. Даля), Д. В. Григоровича и других талантливых представителей зарождающегося реалистического направления замечательны, по мнению Плещеева, показом условий формирования социальных типов.
Воинствующий демократизм молодого критика проявился в статьях, посвященных Н. В. Гоголю, в частности «Выбранным местам из переписки с друзьями». Плещеев пишет об этой книге с горьким разочарованием: «...она произвела на нас тяжелое, неприятное впечатление. Повсюду встречаете вы признаки души глубоко расстроенной, воображения больного. Есть места, напоминающие прежнего Гоголя, поражающие оригинальностью и глубиной, но таких мест очень-очень мало».
Внимание к социальному содержанию, присущее прогрессивной русской журналистике, перерастает у Плещеева в убежденность в его решающей роли для произведения в целом. Он объясняет невысокий художественный уровень «Выбранных мест» реакционностью идейной концепции автора. «С изменением содержания, — пишет критик, — изменилась и форма. Она утратила свою неподражаемую художественность, как содержание утратило истинность».
Плещеев убежден в общественном значении литературы. Поэтому он стремится привлечь внимание читателей к произведениям, пронизанным свободолюбивыми, тираноборческими идеями. Выступая вразрез с установившимися в 40-х гг. в (русском обществе и журналистике взглядами на Беранже как на легкомысленного, безнравственного певца жизненных удовольствий, критик указывает на стихотворения, в которых французский поэт воспевает свободу, призывает к революции («Добрый бог»), защищает деятельность социалистов-утопистов («Безумцы»).
Уже в ранних статьях Плещеева обнаруживаются признаки исторического подхода к литературным произведениям. Они заключаются в том, что творчество ряда писателей критик рассматривает с учетом историко-биографических условий их деятельности. Так, вслед за В. Г. Белинским Плещеев объясняет своеобразие морально-эстетических мотивов лирики Беранже особенностями французского склада характера, традициями национального искусства.
Основные принципы литературно-критического анализа, проявившиеся в ранних статьях Плещеева, получили дальнейшее развитие в произведениях 60-80-х гг.
После возвращения из ссылки в 1859 г. Плещеев сразу примкнул к лагерю революционных демократов, возглавляемых Н. Г. Чернышевским и Н. А. Добролюбовым, которые стояли «на стороне крестьянства» и понимали «всю узость, все убожество пресловутой «крестьянской реформы», весь ее крепостнический характер». Он высмеивает либералов с их куцой программой борьбы за демократические права для народа, «забывавших» о главном — обеспечении материальной независимости крестьян от помещиков. «Хороша свобода, кто об этом говорит, но на одном этом остановиться едва ли можно. И что выигрывает народ, масса собственно, от этих блестящих речей? Что пролетариат во Франции — был ли обеспечен, когда Гизо и Тьер ораторствовали с трибуны, и не голодает ли он теперь в пресловутой Англии?». Плещеев понимает, что «идеал Чернышевского — пошире идеалов всех этих парламентаристов», и, став сотрудником журнала «Московский вестник», добивается удаления из него либерального критика Капустина. В противовес либералам, Плещеев никогда не считал достаточным ограничиться «борьбой за реформы», «борьбой за права», которая по существу прикрывала дележ власти между крепостниками и буржуазией. В связи с этим он неоднократно высказывался против «общих мест и пустозвонных, доктринерских фраз» деятелей вроде Б. Чичерина, группировавшихся вокруг катковского «Русского вестника».
Накануне реформы Плещеева, как и революционных демократов, занимали вопросы юридического и главным образом материального равноправия трудящихся. Он был уверен, что «народ имеет права не только на труд, на кусок хлеба, но и на пользование всеми теми благами, которыми пользуются белоручки и эксплуататоры, сосущие его кровь. Ужели можно признать существующее распределение богатств — нормальным, справедливым?».
Особенно непримиримо относился Плещеев к теориям, оправдывающим эксплуатацию — к мальтузианству, вульгаризации теории Дарвина о борьбе за существование в «животном мире», которую «применили к общественному строю и вывели такое заключение, что сильный должен душить слабого, и что кто победит — тот и прав». Столь же отрицательны его высказывания об экономической «теории равновесия» Молинари, которую разоблачал и Чернышевский.
В этот период Плещеев стремится максимально приблизить свою публицистическую деятельность к запросам жизни. Считая, что принципы французских социалистов «непременно должны войти в общественную жизнь» и «одни только могут ее обновить», он занимается популяризацией этих принципов, особо останавливаясь на «критической стороне их (французских социалистов. — Н. Г.) учения». Литературно-критические статьи Плещеева посвящены главным образом произведениям, в которых затронуты живые вопросы современности: романам Тургенева, рассказам М. Вовчок, статьям Чернышевского и Добролюбова.
Будучи уверен в огромном влиянии публицистики на формирование общественного мнения, Плещеев, как и революционные демократы, был непримирим к попыткам реакционной и либеральной прессы принизить роль публицистики, ограничив вдруг ее читателей «образованным» обществом. «...Нашему брату пишущему нельзя пренебрегать отзывами «толпы» или просто публики, — утверждает он, — так как мы для нее пишем, а не для наших литературных друзей». Ориентация на демократического читателя определяла я требования, предъявляемые критиком к литературе. Широким массам, по его мнению, нужны не безделушки, а произведения, способные будить сознание, развивать свободолюбие и ненависть к угнетению. Поэтому Плещеев выступает против тех, кто, увлекаясь достоинствами формы, умаляет значение вольнолюбивых идей Шиллера, Беранже, Лессинга.
Образцовой Плещеев считал критическую деятельность вождей революционной демократии — Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского. Он утверждал, что «все молодое, мыслящее и способное еще к развитию, произносит имя его (Н. Г. Чернышевского. — Н. Г.) с уважением». Полемизируя с А. В. Дружининым и его сторонниками, обвинявшими Н. А. Добролюбова в отсутствии эстетического чутья, Плещеев пишет: «Мы... осмеливаемся считать Г-бова лучшим из современных наших критиков. Нам кажется, что нельзя глубже и вернее анализировать характеры в романе «Накануне» или комедиях Островского, как это сделал Г-бов».
Плещеев поддерживает деятельность революционных демократов, не только пропагандируя их творчество, но и полемизируя с их врагами из лагеря консервативной и либеральной прессы. Примером выступления против реакционных критиков служат его статьи 60-х гг., посвященные творчеству Тургенева и Островского.
Литературная борьба, завязавшаяся вокруг романа «Накануне», выходит далеко за пределы литературной полемики. В статье «Когда же придет настоящий день?» Н. А. Добролюбов на материале романа поставил вопрос о революционном пути разрешения назревшего общественного конфликта. Противниками его воззрений оказалось подавляющее большинство либерально настроенных литераторов во главе с самим Тургеневым. Плещеев безоговорочно поддерживает революционную идею Добролюбова, обвинив его врагов в том, что они «не доросли... до идеи освобождения родины». В письме Ф. М. Достоевскому критик заявляет о своей большой симпатии образу Инсарова именно потому, что это — революционер, борющийся за счастье угнетенного народа. Противопоставляя болгарского патриота русским либералам, негодующим на словах, но неспособным перейти к делу, он отдает ему безусловное предпочтение. «И почему так легко жить Болгару. посвятившему себя великому делу освобождения родины? Не знаю, легко ли ему жить, но я бы желал пожить такой жизнью. Непосредственным натурам, цельным, не подточенным анализом и рефлектёрством, не путающимся в разных противоречиях, жить, конечно, если хочешь, легче... но, когда эти натуры несут на плаху голову, во имя любви к правде, неужели они менее гамлетов и гамлетиков достойны сочувствия?».
При анализе романа Плещеев, как и Добролюбов, основное внимание уделяет идее, «над которой стоит подумать», — революционному освобождению родины.
Пафос критика направлен против либеральных публицистов, которые отрицали значение деятельности Инсарова в применении к русским условиям. Полемизируя с ними, Плещеев отдает предпочтение Инсарову и Елене — людям дела — перед белоручкой и эгоистом Шубиным, типичным представителем «чистого искусства», которому любование своими душевными переживаниями закрывает путь к практическому служению обществу. Считая статью Добролюбова лучшей из всего написанного о романе Тургенева, Плещеев утверждает преимущество литературного метода революционных демократов, которые анализировали не столько художественные особенности, сколько явления жизни, породившие то или иное произведение, перед чисто эстетическим копанием в деталях формы, свойственным сторонникам теории «искусства для искусства». «Критик должен коснуться... действительности и высказать свое воззрение на нее, что и делает Г-бов в своих статьях», — пишет Плещеев.
Столь же полную поддержку критика встретили статьи Добролюбова «Всероссийские иллюзии» и «Черты для характеристики русского простонародья». Разбирая «Рассказы из народного русского быта» М. Вовчок, Плещеев, как и Добролюбов, выражает просветительское убеждение в моральной противоестественности крепостного права и доказывает, что крестьяне не только имеют право на личную независимость от помещиков, но в моральном отношении стоят значительно выше своих господ. Однако в отличие от Добролюбова, уделившего основное внимание образам сильных, протестующих героинь, Плещеев любуется деликатностью крестьянской девушки (рассказ «Надежда»), пассивной ко злу, в чем, безусловно, оказался более просветительский, нежели революционный уклон его мировоззрения.
Плещеев по примеру революционных демократов активно выступает против лжеконцепций реакционеров, стремившихся в период антикрепостнических крестьянских волнений удержать народные массы под властью правящих классов и утверждавших, что народ «лишен всякой способности к инициативе, к самостоятельному устройству своей жизни». Критик обрушивается на «неловких защитников» крестьянства - славянофилов, которые приписывают ему «такие похвальные достоинства, что слушая их, можно только оплакивать гибель народного достоинства».
Отношение критика к славянофилам не было столь категорически отрицательным, как к явным реакционерам. Плещееву была близка идея славянского единства, он горячо сочувствовал борьбе славянских народов на Балканах за свое освобождение и посвятил этому ряд произведений. Но к реакционным сторонам славянофильских теорий он относился резко отрицательно. Критика славянофильских взглядов на характер русского народа, его прошлое и будущее сближала Плещеева с революционными демократами. Он не был склонен преклоняться ни перед допетровской Русью, ни перед домостроевским укладом жизни современных ему купечества и крестьянства.
В статьях, посвященных творчеству А. Н. Островского, Плещеев, полемизируя со славянофилами, в частности с Ф. М. Достоевским, называет слабыми, психологически фальшивыми именно те произведения, которые они восхваляли за идеализацию самых темных и отсталых сторон купеческого быта: «Бедность не порок», «Не в свои сани не садись», «Не так живи, как хочется». Критик утверждает, что устои, которые столь любезны сердцу славянофилов, являются причиной трагедии людей, тянущихся к свободе. В идеализации славянофилами патриархального семейного деспотизма Плещеев видит прямой путь к оправданию всякого насилия и угнетения, к реакционности и обскурантизму. «Основываясь на теории г. Достоевского, — пишет он, — можно оправдать всякое зло... Дикий произвол, грубая сила, которые гнетут и душат все окружающее их, тоже, пожалуй, нельзя обвинять потому, что они взросли, развились в таких правилах и понятиях, что угнетать и душить следует... Но в том-то и дало, что эти понятия отвратительны и вредны... и примирение с ними ведет к застою и обскурантизму».
Это была критика тех основ «почвенничества», которые привели Ф. М. Достоевского-критика в лагерь отъявленных реакционеров, а его бывшего соратника по кружку Петрашевского — к открытому разрыву с ним после речи во время Пушкинских торжеств в 1880 г.
По своим эстетическим воззрениям Плещеев оставался верным реалистическому направлению. «Мы убеждены, — пишет он, — что истинный художник не может оставаться равнодушным к происходящему перед его глазами: если содержанием для его произведений служат действительность, окружающий его мир, то вопросы, волнующие этот мир, непременно отразятся в них настолько, насколько это возможно в искусстве».
Однако, отрицательно относясь к теоретическим положениям идеологов «чистого искусства», в частности А. В. Дружинина, Плещеев не разделял взглядов революционных демократов на поэзию тех художников, которые идейно примыкали к этому направлению, а в своей творческой практике развивали лучшие традиции пушкинской лирики. Он отдает должное таланту, своеобразию творческой манеры, красоте поэтических образов и богатству рифм Ф. И. Тютчева, А. Н. Майкова, Я. П. Полонского. Но и от произведений поэтов-романтиков критик требует если не злободневно современного, то значительного психологического содержания, искреннего, гуманного чувства. «Блестящий стих и красивость не дают еще права на название поэта», — утверждает он по поводу сборника стихов К. К. Случевского. Плещеев невысоко оценивает его творчество вследствие отсутствия значительного содержания и, главное отзывчивости на людские страдания. У писателя должна быть «живая, органическая связь» с действительностью, иначе он обречен на творческое бесплодие, утверждает критик, вступив в полемику со сторонниками «чистого искусства» по поводу поэзии Н. Ф. Щербины. В его произведениях «вы напрасно будете искать мотивов из русской жизни. Этот родник... был для Щербины закрыт: русская природа, сельский быт, народная жизнь — все, что, по-видимому, должно возбуждать поэтическую думу русского человека и искать в ней выражения, все это не находило никакого ответа в Щербине».
В период подготовки и проведения крестьянской реформы жизнь крестьянства представляла особенный интерес для всего общества, которое требовало от художников ее отражения и объяснения. Плещеев, как и передовые критики того времени, считал, что с этой темой могут справиться лишь те, кому близки народные интересы. Поэтому он осуждает попытки реакционных романтиков искусственно «привесить» ее к своим произведениям. Анализируя стихотворение А. Майкова, критик пишет: «...окончание «Нивы» кажется нам совершенно порождением рассудочности, рефлектерства, а не вдохновления... Мы убеждены, что когда он начал его писать, ему и в голову не приходил такой конец... В противном случае, он... вместо прелестной и светлой картины жатвы изобразил бы нам людей изнуренных, трудящихся в поте лица над обрабатыванием чужого поля... прежде чем просить духовного хлеба, поэт попросил бы для бедных тружеников их собственного „насущного”». Эта оценка «современности темы» в поэзии Майкова перекликается с более поздним отзывом М. Е. Салтыкова-Щедрина на стихотворение «Картинка».
Истинно современны и народны, по мнению Плещеева, произведения Н. А. Некрасова и Т. Г. Шевченко, поскольку их протест против крепостничества не содержит ничего декларативного, а страдания крестьян изображены правдиво, с огромной поэтической силой и выразительностью. Произведения Шевченко критик считал вершиной поэтического искусства, потому что «истинно современное содержание» их облечено в высокохудожественную национальную форму, богатую поэтическими образами, сильным драматическим движением, умело развитыми характерами. Благородный музыкальный стих и язык доступен простолюдину и в то же время поэтичен.
Соответствие формы содержанию составляет, по мнению Плещеева, важнейшее условие каждого произведения. Реальное, жизненное содержание должно быть облечено в ясную реалистическую форму. В связи с этим критик порицает проявление всякого рода мистико-идеалистических мотивов в искусстве. Положительно оценивая роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», Плещеев по вопросу о роли фантастического в искусстве возражает автору, считавшему, что оно помогает выявить правду жизни. Критик заявляет, что «фантастичность вредит таланту Достоевского», поскольку реальному содержанию его произведений не может соответствовать манера, навеянная реакционным романтизмом Гофмана.
А. Н. Плещеев утверждает, что реалистическая простота и безыскусственность в сочетании со скульптурностью типических образов воздействуют на читателя сильнее, чем изысканность выдуманных персонажей, встречающихся у эстетствующих поэтов вроде Щербины. Жизненные типы Плещеев находит у мастеров реалистического искусства, и в частности у своего любимого прозаика — И. С. Тургенева. Критику-просветителю близка духовная красота и цельность тургеневских положительных образов, их стремление к общественному подвигу. Наряду с этим он отмечает жизненность драматизма их судьбы, обрисованной с благородным тактом и реалистической сдержанностью. Сравнивая близкие по сюжету произведения двух гигантов — Тургенева («Муму») и Мопассана («Лунный свет»), он отдает предпочтение русскому писателю именно потому, что в его новелле нет ничего рассчитанного на эффект, в то время как Мопассан старается натуралистически изображенной картиной сумасшествия своего, героя подействовать на нервы читателя и оставляет его холодным.
Наступившая после общественного, подъема реакция и потеря друзей — Чернышевского и Добролюбова, близость к которым сыграла такую огромную роль в творческой биографии Плещеева, — не сломили воли поэта и критика и не заставили его перейти в лагерь реакции, как это случилось с публицистами вроде А. С. Суворина, Н. А. Александрова, В. П. Буренина. Плещеев, по верной характеристике М. Е. Салтыкова-Щедрина, остался последовательным демократом, недовольным существующим положением вещей. Иллюзии относительно реформы 1861 г. у него рассеялись очень быстро; Плещеев увидел, что она не уничтожила эксплуатации и социального неравноправия, а лишь изменила их формы. Поэтому он продолжал борьбу в рядах демократов-просветителей, группировавшихся вокруг «Современника», а после его закрытия — «Отечественных записок». В последний период его деятельности особенно ярко проявилась непримиримость критика и в отстаивании антиправительственных взглядов на общество и искусство, в борьбе против реакционеров и либералов, открыто вступивших на путь примирения с существующим порядком. Эта непримиримость вызывала открыто враждебные выступления против Плещеева не только со стороны черносотенной прессы — «Русского вестника» и «Московских ведомостей» М. Н. Каткова, «Гражданина» кн. Мещерского и им подобных, но и со стороны либерально настроенных друзей поэта. «Внутренний облик Плещеева был принижен... пристрастной партийностью», — писал И. Щеглов.
Публицистическая деятельность Плещеева в этот период была продолжением лучших традиций революционеров-шестидесятников и, по свидетельству современников, отличалась «вызывающими гражданскими мотивами». Критик выступает против черносотенной прессы, стремившейся свести на нет даже те куцые реформы, которые демократическим силам удалось вырвать у правительства в период общественного подъема. Эта борьба объединяла его со всем демократическим лагерем, в котором, однако, были идеологические расхождения.
А. Н. Плещеев находился в дружеских отношениях с некоторыми известными народниками — H. К. Михайловским, Г. З. Елисеевым, В. А. Слепцовым, Н. В. Шелгуновым, но в большинстве случаев не разделял их убеждений. Как и М. Е. Салтыков-Щедрин, он считал неверными идейные основы народнической практики и теории, будучи убежден, что прежде чем пропагандировать в народе, нужно хорошо знать его потребности, быт и психологию. Этого он не находил у тех, кто призывал к «хождению в народ». «Слишком мы далеки от народа, — писал Плещеев, — и подлаживаться под его тон, напускать на себя народничество — и самому противно, да и народ сейчас фальшь заметит». Это не значит, что критик отстранялся от защиты интересов крестьянства. Он по-прежнему осуждает писателей, которые пренебрежительно иронизировали над темнотой и невежеством народа. Плещеев дает резкую отповедь автору сцен из народного быта И. Ф. Горбунову за то, что увлечение комическими сторонами жизни и языка перерастает у него в «зубоскальство над мужиком», в «карикатуру на него».
В противовес народникам, видевшим спасение от растущего капитализма в сельской общине, Плещеев отмечает, что общины как единого целого после реформы уже не существует. Поэтому он приветствует писателей, которые, показывая расслоение крестьянства, обличают растущего врага его трудовой массы — кулачество. В частности, В. И. Немировича-Данченко критик хвалит за то, что он без прикрас рисует «страшную эксплуатацию кулачества, придушившего в своих ежовых рукавицах все Поморье». Плещеев верит в творческие силы простых людей, которые могут без эксплуататоров, «когда никакое постороннее вмешательство не тор мшит их деятельности», организовать разумно свою жизнь. Но он не закрывает глаза и на то, что невежество и предрассудки, в том числе религия, оказывают на народ сильнейшее влияние.
В 70-е гг. Плещеев полемизирует с критиками журнала «Дело». Он выступает против недооценки традиций революционеров-шестидесятников, против нигилистического отношения к творчеству Тургенева и главное осуждает противопоставление содержания художественной форме. Однако наряду с исторически справедливыми высказываниями Плещеев ошибочно отрицает достоинства печатавшихся в журнале «Дело» произведений В. А. Слепцова, Ф. М. Решетникова и других. Верно подметив основные недостатки большинства их произведений — неумение вследствие теоретической слабости объяснить те явления общественной жизни, которые они изображают, и в общем невысокие художественные достоинства,— критик не признает и сильной стороны их творчества — верного отображения переломного периода жизни России.
А. Н. Плещеев не принадлежал к числу тех публицистов, которые с реакционных позиций осваивали новую демократическую литературу.
Кампания «травли нигилистов» встретила энергичное осуждение Плещеева. Примером тому являются его резко отрицательные отзывы о «деятельности» Стебницкого (Н. С. Лескова) и персонажах романа И. А. Гончарова «Обрыв». Как и М. Е. Салтыков-Щедрин, Плещеев упрекает писателя не столько в том, что он взялся описывать передовую молодежь, не зная ее, сколько в сознательном искажении облика представителя этой молодежи.
Духовная близость к великому русскому сатирику сыграла в этот период жизни Плещеева особенно значительную роль. Их совместная деятельность началась еще в 40-х гг., в кружке Петрашевского. Плещеев принадлежал к числу тех немногих современников Щедрина, которые понимали и ценили его деятельность. Будучи более склонен, как поэт, к «жанру задушевному и элегическому», критик тем не менее понимает неоценимое значение сатиры для разоблачения язв эксплуататорского общества и выступает против тех, кто умаляет ее роль. Полемизируя с А. В. Дружининым, считавшим этот жанр недостойным значительного таланта, Плещеев утверждает, что внимания достойны только те произведения, бичующие эксплуататорский строй, в которых чувствуется «не бесшабашная веселость водевилиста», а «язвительность сатирика». Как и Щедрин, Плещеев отличает сатиру, клеймящую самые корни общественного зла, от зубоскальства по поводу частных его проявлений, что свойственно представителям «обличительной» литературы. «Всем известно, — пишет он, — какого пошиба сатира г. Минаева, избирающего предметом своих обличений самые микроскопические явления, постоянно вносящего в литературу свои личные антипатии и неспособного никогда возвыситься до общего». Такого рода произведениям критик противопоставляет сатиру М. Е. Салтыкова-Щедрина.
В творчестве Салтыкова-Щедрина Плещеев ценит в первую очередь злость и силу подлинного обличения, порожденные сознанием несправедливости классового общества. В то время как либеральные критики вроде П. В. Анненкова обвиняли сатирика в том, что у него слышен «смех ради смеха», Плещеев утверждает, что в своих творениях «Салтыков... излил все, что у него накипело на душе». Его произведения, по мнению Плещеева, имеют огромную гражданскую ценность вследствие того, что писатель умеет глубоко проникнуть в самую сущность изображаемых явлений, «попасть в самую жилку нашему обществу». В качестве одного из примеров такой проницательности критик называет сатиру «Новый Нарцисс, или влюбленный в себя», в которой «Щедрин со свойственной ему меткостью указал, между прочим, на одну из самых зловредных язв земства — самокрасование и убаюкивание себя прекрасными фразами, на стремление заняться мелочами, оставляя в стороне важное и существенное».
В последний период Плещеев создает ряд статей и монографий, посвященных выдающимся общественным деятелям и мастерам литературы и искусства. Его внимание привлекают борцы против несправедливости и угнетения: Поль Луи Курье и Прудон, Джон Браун и Гарибальди; писатели и художники с ярко выраженными демократическими убеждениями — Диккенс и Жорж Занд. Несмотря на то, что критик не смог дать исторически верного философского анализа произведений, связанных с историей рабочего движения на Западе, популяризация трудов, пронизанных идеей революционного переустройства общества, является бесспорной заслугой Плещеева.
Особое место в деятельности Плещеева занимает показ различных сторон общественной и экономической жизни России. В XIX в. интерес к «положительным знаниям» у русского читателя возрос в связи с потребностью познать дух народа, чья историческая роль стала очевидной даже для заядлых консерваторов. Демократы-просветители требовали правдивого описания жизни народов, населяющих нашу страну. Плещеев в отличие от либеральных и консервативных критиков, обращавших главное внимание на местный колорит таких произведений, призывает писателей правдиво показывать, что в самых романтических уголках России «веет не только свежим раздольем... Севера, но порою и дымом и чадом изб, где томится наш северный труженик в борьбе с голодом и разными лишениями».
А. Н. Плещеев понимает неизбежность капитализации русской промышленности. С позиций демократа-просветителя он выступает против хищничества, коррупции буржуазии — как русской, так и иностранной. От писателей, изображающих «героев наживы», он требует трезвого подхода к этим типам, протестуя против нарочитой психологической усложненности, могущей затемнить их социальную сущность. Плещеев видит социально-историческую и психологическую фальшь комедии Бьернсона «Банкротство» в том, что разорившийся капиталист отказывается от стяжательства, «решается быть мелким торговцем и не гнаться за излишней наживой».
Критик не сводит общественное зло к деятельности отдельных представителей господствующих классов. Понимая, что основная его причина коренится в деспотической системе правления, он по цензурным условиям вынужден был выступать с ее обличением на материале истории других стран и эпох. В феодальном строе Плещеев видит, в частности, не меньше отрицательного, чем в капиталистическом, и поэтому порицает попытки реакционных романтиков приукрасить прошлое, окружить поэтическим ореолом правителей, виновных в страданиях народа. «Есть что-то нездоровое, деморализующее в этом излишнем снисхождении ко всяким отвратительным деяниям, даже к целому ряду убийств, совершенных лицами, стоящими на известной высоте». Анализируя поэмы Суинберна «Ботвел» и Тениссона «Королева Мария», Плещеев выступает против самодержавной власти, обвиняя ее в бесчисленных преступлениях против народов, однако преступлениях, не простиравшихся на сильных и знатных, на баронов и графов, которые за удар могли отплатить ударом. Критик приветствует тираноборческие мотивы в творчестве Гюго, Шиллера, Лессинга, считая, что русские читатели воспримут их как обличение российского деспотизма.
В отличие от либеральных критиков Плещеев восхищается деятельностью вождей французской буржуазной революции, поэтому он высоко оценивает трагедию Гимерлина «Робеспьер», в которой последние выступают как положительные герои. Зато тот, кто «прославился» кровавым подавлением революционного движения, неизменно получал уничтожающую характеристику критика-демократа. Отрицая достоинства воспоминаний о революции 1848 г. Дюкана, который не находился «в числе инсургентов, требовавших хлеба или свинца, а напротив, усмирял их и водворял порядок как благонамеренный национальный гвардеец», Плещеев советует читателям обратиться к Золя, правдиво и с демократических позиций изобразившего революционные события во Франции.
В статьях, посвященных иностранной литературе, с наибольшей полнотой раскрывается последовательный демократизм просветительских взглядов Плещеева. В противоположность либеральным критикам, призывавшим к беспристрастности и объективизму в изображении политических событий, он утверждает преимущества партийного подхода к ним, считая, что политический индифферентизм не дает возможности правильно оценить и -правдиво изобразить важнейшие события. «Нам кажется, — пишет он, — что этот-то самый индифферентизм, это невежество в политических и социальных вопросах и делали г. Дюкана неспособным вникнуть в настоящий смысл событий».
Плещеев зло иронизирует над либеральными сотрудниками «Санкт- петербургских ведомостей» и «Русского вестника» наподобие Б. Маркевича, чья мнимая объективность породила нелепые выводы, согласно которым «вся французская революция произошла от того, что Ламартин задолжал своему портному и что ему нужно поправиться и погреть руки около казны».
Столь же решительно выступает Плещеев и против объективизма исторической науки, считая, что ученый должен всегда иметь в виду интересы своего класса. Это утверждение критик распространяет на деятелей, связанных с борьбой рабочего класса за свое освобождение, что, несомненно, свидетельствует о прогрессивности его общественных взглядов. Как сторонник материалистической обусловленности классовой борьбы, Плещеев усматривает основную причину революционных переворотов в ужасающем положении трудящихся, а в правдивом его изображении видит одну из основных задач литературы.
Эти взгляды легли в основу высказываний критика о крупнейшем направлении западноевропейской литературы второй половины XIX в. — натурализме. Плещеев приветствует в произведениях его лучших представителей беспощадное разоблачение капиталистического общества, которое роднит некоторых писателей этого направления с русским критическим реализмом. «Для нас, русских, — пишет он в статье, посвященной драматургии Золя, — это стремление к правде, стремление отрешиться от романтической формулы, «от разных басен, от пустозвонных фраз, от условных плоскостей и фанфаронад» не должно казаться чем-то диким и непривычным — наши лучшие драматурги всегда стремились к неподкрашенному изображению жизни».
Сопоставляя творчество Э. Золя, Г. Мопассана, Э. Гонкура с произведениями представителей других западных литературных течений, Плещеев отдает натуралистам предпочтение, поскольку «трезвое, здоровое отношение к жизни, тщательный анализ ее явлений, стремление отыскать и объяснить их физиологические и исторические причины» возвышают их над писателями-идеалистами. Однако, как и Салтыков-Щедрин, Плещеев порицает чрезмерное внимание натуралистов к биологическим деталям человеческой жизни.
Плещеев выступает также против нигилистического отрицания классического литературного наследия, в частности творчества В. Гюго, Ж. Занд, Ч. Диккенса, против бесстрастного описания жизни, к которому призывали теоретики натурализма, «за горячее участие к угнетенным», присущее представителям реалистической школы. «Наши великие писатели не приучили нас к протокольному творчеству, — заявляет он, — и никогда не изображали нам ни наших общественных язв, ни общечеловеческих пороков или страданий с безучастным объективизмом, — что не помешало им быть великими и быть властителями наших сердец».
Великолепно зная иностранную литературу, Плещеев и как публицист, и как переводчик тщательно выбирает те произведения, которые отвечают интересам передового русского читателя и отечественной литературы.
Забота о судьбе русской литературы нашла выражение и в любовном, бережном отношении критика к молодым писателям, вступившим в русскую литературу во второй половине XIX в. Трудно назвать сколько-нибудь заметного литератора, который бы не встретил его поддержки, обошелся бы без его помощи в начале своего творческого пути. «Всегда и везде, чуждый эгоизму, высокомерию, самомнению, Вы не только ободряли, Вы отыскивали молодые таланты — шли им навстречу, и если история русской литературы отведет Вам, в чем нет сомнений, высокое место в ряду наших писателей, она оставит за Вами еще и почетное имя крестного отца многих наших молодых поэтов... Она скажет, что многие нашли в себе силу выступить и бодрость бороться благодаря Вашему доброму и честному слову», — писал В. И. Немирович-Данченко.
Однако Плещеев не был чрезмерно снисходителен к недостаткам молодых авторов, особенно если они заключались в реакционности мировоззрения, в буржуазном аполитизме. Демократу-просветителю чужда мистика Д. Мережковского, А. Волынского. Поэтому, когда в их руки перешел журнал «Северный вестник», в котором Плещеев сотрудничал в течение длительного периода, он немедленно ушел оттуда.
К писателям, продолжающим лучшие традиции реалистической литературы, — А. П. Чехову, В. М. Гаршину, В. Г. Короленко — Плещеев относился с большой теплотой. Особенно он любил Чехова. «Чехова Вы, напр., очень мало цените, — выговаривает он Вейнбергу, — а это самый большой талант из всех современных, т. е. молодых писателей... Не понимаю, почему Вы с таким пренебрежением к нему относитесь».
Литературно-критическое наследие А. Н. Плещеева свидетельствует о той значительной роли, которую сыграл писатель-демократ в истории русской критики и журналистики.
Л-ра: Вестник МГУ. Сер. : Филология и журналистика. – 1961. – № 3. – С. 42-55.
Критика
