Сочинитель и его двойник
Вячеслав Воздвиженский
Одним из событий истекшего литературного года был семидесятилетний юбилей русского писателя Андрея Синявского. Одновременно это был год и другого юбилея: сорок лет назад появилось на свет лицо, неотделимое от А. Синявского, — сочинитель Абрам Терц, чьим именем подписано большинство его произведений.
Синявский-Терц перестал уже быть знакомой фигурой, возбудителем литературных и окололитературных страстей. Сегодня мы можем оценить его реальное место в новейшей русской литературе.
В 60-е годы А. Синявский был научным сотрудником Института мировой литературы АН СССР. Одновременно он преподавал в Московском университете и в школе-студии МХАТа. Не будет лишним добавить, что одним из его учеников здесь был Владимир Высоцкий, приходивший к Синявскому «на суд» с самыми первыми своими песнями.
И, однако, все это составляло лишь видимую часть айсберга. «...Я мечтал создать вторую литературу — вторую не в смысле антисоветскую, а другую по стилю».
За прошедшие годы способ повествования, стал уже общим местом, литературным шаблоном, которым легко и охотно пользуются и молодые, и вполне зрелые сочинители. Однако именно Синявский — один из тех немногих, кто не дал иссякнуть самой этой традиции, донес художественный опыт начала века до сознания новых поколений, и они питаются им, возможно, о том даже не подозревая. Таков, на мой взгляд, первый весомый вклад А. Синявского в движение русской литературы нашего века.
Абрам Терц, возникший поначалу как подставное имя, стал далеко не просто псевдонимом: в образе раскованного, не знающего ничего святого, невоздержанного на язык автора Синявский нашел своего литературного двойника. Он сочинял и сочиняет свою прозу, как бы перевоплощаясь в эту подозрительную личность, мистификатора и сквернослова. И это не маска, отчуждаемая от самого писателя (как было, скажем, с Козьмой Прутковым): вымышленный рассказчик говорит именно то, что хочет сказать сам А. Синявский, и Абрам Терц предоставляет ему для этого адекватную форму. Писатель замечал: «Случай с Терцем — сложнее, чем просто история псевдонима... Терц — мой овеществленный стиль, так выглядел бы его носитель».
В лице Абрама Терца Синявский разработал, говоря словами Вл. Новикова, «новый, непривычный тип писателя... нестандартную модель творческого поведения». И сама эта модель, этот образ, само перевоплощение в другого, свободного от правил сочинителя есть не менее важное открытие Андрея Синявского. Это — открытие модерниста, продукт модернистского мышления. Синявский из тех, опять-таки немногих, кто реализовал в русской литературе нашего времени положительный потенциал модернизма, и Абрам Терц с его «утрированной прозой» — полномочный представитель этой эстетической эпохи. Правда, Александр Генис в недавней работе «Андрей Синявский: эстетика архаического постмодернизма» (НЛО, 1994, № 7) стремится зачислить писателя по новому, более высокому рангу, но это не более чем интеллектуальное щегольство, игра в эффектные дефиниции. С модернизмом же как фундаментальной категорией современного искусства у автора «Прогулок с Пушкиным» самые прямые отношения.
И все же главным вкладом А. Синявского в литературу и духовную жизнь России был высокий пример свободы, который с самого начала несло в себе его искусство. Читая сегодня «фантастические повести» Абрама Терца, нынешний читатель, пожалуй, и не поймет, что испугало власти, за что тут можно было судить. В них не было какого-либо прямого политического вызова. В них говорилось о том, на что нынче у всех, в общем, открылись глаза. Но это с точки зрения сегодняшнего и нормального человеческого восприятия. Режим же, господствовавший в стране, инстинктивно почувствовал опасность в самой независимости художнической позиции. Абрам Терц откровенно не желал быть управляемым писателем, не желал писать так, как указано, и печататься там, где указано. Он стремился сочинять вопреки установившейся в стране единой эстетической системе, нарушая каноны однообразного «жизнеподобного» квазиреализма. Это были, говоря словами самого Синявского, стилистические разногласия с тоталитарной властью. Но они несли ей опасность самой способностью не подчиниться, искать свое слово и свою правду за пределами регламента, установленного для художественного творчества. Они несли тот воздух свободы, глотнув которого, и читатели способны были задуматься, о чем не следовало. Вот почему на стилистические расхождения с ней власть ответила политическими обвинениями и политической, судебной расправой.
Суд над Синявским и Даниэлем проходил в феврале 1966 г. Сегодня ясно, какой вехой в истории советского общества стал этот процесс. Он ознаменовал собой, с одной стороны, конец хрущевской «оттепели». Но он же обозначил начало нового этапа, когда независимая общественная мысль и независимое художественное слово прямо противостали тоталитарной власти. Впервые на открытом политическом процессе подсудимые виновными себя не признали. Им открыто выразили свою поддержку в гласных выступлениях, в обращениях к правительству и к общественности самые разные люди. Волна протестов против процесса и приговора прошла по странам мира. После дела Синявского — Даниэля общество окончательно разделилось на большинство верноподданных и меньшинство инакомыслящих. Конечно, об этом меньшинстве огромная страна практически и не знала, и тем не менее оно уже возникло.
Срок заключения Андрей Синявский отбывал в мордовских лагерях, под Потьмой. Было предписано использовать его на тяжелых работах, и особых поблажек заключенный не получал. Тем не менее творчество и здесь продолжало оставаться для него главным смыслом прожитого дня. «Регулярно два раза в месяц, — вспоминал впоследствии Игорь Голомшток, — из Мордовии на имя его жены Марии Васильевны приходили объемные, по 15-20 написанных убористым почерком страниц письма... Это были мысли о литературе: о Свифте, Мандельштаме, Шекспире, Ахматовой, об искусстве, о творчестве, вере, культуре, природе... Потом на протяжении нескольких месяцев письма были заполнены мыслями о Пушкине. За ним последовал Гоголь. Все это перемежалось записями перлов лагерного фольклора, народных речевых оборотов, характеристиками местных персонажей. Два письма в месяц. Двадцать четыре в год. Свыше полутора тысяч страниц за пять с половиной лет. Из этих писем и рождались новые произведения Абрама Терца. Это его „Прогулки с Пушкиным“, „В тени Гоголя“ и „Голос из хора“».
Синявский был освобожден за четырнадцать месяцев до истечения срока: власти догадывались о несостоятельности собственного приговора. В стране для вышедшего из лагеря писателя не нашлось ни работы, ни возможности публиковаться, и в 1973 г. по приглашению французских славистов и с разрешения советских властей он с женой и сыном уезжает во Францию. Он поселяется в городке Фонтене-о-Роз, входящем в состав Большого Парижа, и становится профессором Парижского университета, где читает курсы по русской литературе. Но главным его делом остается литературное творчество. Почти два десятилетия Терц-Синявский выступает ведущим автором журнала «Синтаксис», который создала, издает и редактирует Мария Васильевна Розанова, его жена и равноправный соучастник его литературной судьбы. В 1980 г. в издательстве «Синтаксис» выходит повесть «Крошка Цорес», а в 1984-м там же — роман «Спокойной ночи». В их основе — история собственной жизни писателя: годы молодости, подпольное творчество, судьба репрессированного отца, арест, следствие, заключение. По словам автора, «Спокойной ночи» — это роман «о том, как А. Синявский стал Абрамом Терцем». Однако это не просто автобиографическая проза. И не потому лишь, что обстоятельства реальной биографии «утрированы», пересозданы вмешательством художественного воображения, свободно перемещаются во времени и пространстве. А главным образом потому, что содержание обеих книг куда шире пережитого самим автором. Оно предстает как история личности в ее столкновении с государственным строем, системой общественных отношений, расхожей моралью. Ломаная, прихотливо изгибающаяся линия повествования очерчивает не просто личный опыт А. Синявского: Абрам Терц претворяет его в общечеловеческий духовный опыт.
Так, высокий пример свободы, явленный творчеством Синявского-Терца, получил свое подтверждение: репрессированное режимом, но не уступившее ему свободное творчество реализует себя в свободном мире.
Собственно художественная, повествовательная проза всегда выступала и выступает у Терца-Синявского в сопровождении прозы литературно-критической и исследовательской. Для него это две равноценные области творчества, одинаково необходимые, как правая и левая рука. (Замечу, что исследовательская проза Андрея Синявского — это именно проза, а не просто «научные труды», хотя по уровню анализа и обобщений она не уступит многим из таких трудов.) Авторство и в этой области Синявский очень часто поручает Абраму Терцу. Под этим именем вышли книги о Пушкине и Гоголе, блестящие статьи о социалистическом реализме и литературном процессе в нашей стране, о новейших формах фольклора — блатной песне и народном анекдоте, о некоторых современных писателях. В подписанных им статьях всегда велик удельный вес иронии, парадокса, остранения. Не все и не всегда подлежит в них буквальному пониманию. Но как раз в этом их обаяние.
Впрочем, все это отличает и литературно-критическую прозу, подписанную самим А. Синявским. Она так же далека от бесстрастного академического изложения, строится на образных ходах, пронизана присутствием автора. Синявскому уже не отрешиться от созданного им Абрама Терца. Да он и не стремится это сделать.
Может быть, лучше всего можно понять, что такое Абрам Терц, на примере самой нашумевшей из его книг. Еще не совсем забыта, надо думать, та разоблачительная кампания, которая разразилась в российской литературной печати националистического толка, когда «Октябрь» в 1989 г. опубликовал в отрывках «Прогулки с Пушкиным». Почти такой же скандал вызвали «Прогулки...» в свое время и в русском зарубежье. С непринужденной свободой автор этой книги осмеивал прочно владевшую умами идею национально-государственного служения искусства. Ей он и противопоставил Пушкина как художника, до предела независимого от всех и всяких обязательств, навязываемых извне. Чтобы заострить, усилить свою мысль, Синявский-Терц прибегает к парадоксу, утрируя стихию пушкинской свободы. По сути, он развернул на страницах книги скрытую пародию на догмы казенного пушкинизма советских лет. Тут и выступила во всем блеске отмеченная самим автором готовность и способность Абрама Терца «полоснуть — не ножичком, а резким словцом, перевернутым общим местом, сравнением».
И одновременно «Прогулки с Пушкиным» полны точных и глубоких наблюдений. Мне уже приходилось писать, что, показывая, как Пушкин «нарочито писал роман ни о чем», Терц-Синявский не просто виртуозно раскрыл эстетическую природу «Евгения Онегина», но и указал тем самым на еще одну повествовательную традицию, существовавшую в русской литературе. XIX век приучил нас к весомой и зримой проблемности отечественной прозы. В «Прогулках с Пушкиным» Абрам Терц открывает нам иной тип повествования: свободный от обязательной, наглядной идеологической насыщенности. Именно в этой традиции написан, скажем, один из величайших русских романов нашего века «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Можно назвать «Прогулки с Пушкиным» эстетическим манифестом этого направления, этой традиции отечественной прозы. Абрам Терц говорит о Пушкине: «Он бы никогда не написал «Евгения Онегина», если бы не знал, что так писать нельзя. Его прозаизмы, бытопись, тривиальность, просторечие в большой степени строились как недозволенные приемы, рассчитывающие шокировать публику». Пушкин действительно входил в литературу чуть ли не как нигилист, ниспровергающий общепризнанные ценности. Потом об этом забыли: Пушкин стал классиком. Абрам Терц освежает нашу литературную память, возвращая нас к истокам русской литературы нового времени. И одновременно сам строит свою книгу по тому же образцу. Его наблюдения, анализ, выводы тоже подаются «как недозволенные приемы, рассчитывающие шокировать публику». Так проявился модернист, отвергающий общепризнанные ценности и утвердившиеся каноны.
Два года назад один из критиков нового поколения высказал мысль, будто Абрам Терц — это образ, закрепленный за тем временем, когда он был создан, и только за ним. Абрам Терц был эстетическим вызовом тоталитарному строю и его идеологии. Самим фактом своего существования он их осмеивал и опровергал. Когда миновал тот строй, который Абрам Терц передразнивал, миновала надобность и в нем самом,— полагал этот критик. А. Синявскому нужно искать новую эстетическую нишу, новое авторское амплуа.
Думаю, критик ошибался. Он не заметил, что А. Синявский уже нашел, и давно, новое занятие своему двойнику, уже освоил с его помощью новое эстетическое пространство. Тот Абрам Терц, которому приписаны «Крошка Цорес» и особенно «Спокойной ночи»,— это уже другой Терц, не тот, что «сочинил» «Любимов» или «Пхенца». Прежний Абрам Терц из эстетических открытий А. Ремизова, Андрея Белого, Замятина, как из полуфабриката, изготавливал стилистические возражения советскому образу жизни и советскому образу творчества. В этом смысле он действительно был вторичен, использовал забываемую литературную традицию как подсобный материал. Новый Терц — совсем другое дело. Он, пожалуй, тоже не уходит от традиции, но уже не пользуется ею как подручным средством. Это другая проза, проза авторского самораскрытия, подробных и пристальных наблюдений над самим собою, над обстоятельствами своей биографии, это художественное освоение мира через себя. При этом автор и здесь предпочитает сказаться Абрамом Терцем, хотя речь с очевидностью идет об эпизодах из внутренней и «внешней» жизни персонально А. Д. Синявского. Ибо автор и здесь остается тем же лицом: раскованным, свободным от обязательных правил сочинителем, таким он стал в обличье Терца и желает это обличье сохранить.
Творческая жизнь этого зрелого, теперь уже сорокалетнего Абрама Терца успешно продолжается. Подтверждением может служить хотя бы недавняя обширная работа «Путешествие на Черную речку» («Синтаксис», 1994, № 34). Абрам Терц на новом уровне развивает здесь исследовательские и художественные находки, сделанные в «Прогулках с Пушкиным». Артистическая интерпретация «Капитанской дочки», с новой стороны открывающая уже хорошо знакомое, казалось бы, содержание повести, переходит в свободный монолог о личности Пушкина, ее отношениях с миром, о рождении художественного мира из мира реального. И одновременно это рефлексия писателя Синявского-Терца о себе, своем творчестве, своих отношениях с миром и о природе творчества вообще.
Недавно этот писатель закончил новый роман. Судить о нем еще рано; со слов автора известно лишь, что это роман фантастический и называться он будет «Кошкин дом». Подготовлена к печати и другая большая работа под названием «Дальняя дорога». Это книга фрагментарной прозы, составленная из свободных по форме записей, которые писатель наносил на бумагу за годы своего пребывания на Западе. Видимо, такой неформальный жанр отвечает самому характеру его дарования: Терц-Синявский уже издал в прежние годы две подобные книги — «Мысли врасплох» и «Голос из хора». «Эти записи остры и летучи, и нет нужды развивать их в роман, в трактат»,— говорит он в новой книге. При этом пестрый калейдоскоп впечатлений, воспоминаний, размышлений скреплен невидимым внутренним стержнем. Это личность самого автора, полная сочувственного внимания к открывающемуся ему миру, но и не собирающаяся забывать весь горький опыт жизни в отечестве.
«Я ... думаю, что литература состоит из сплошных кризисов. Сам путь литературы — это перманентный кризис»,— говорил недавно Андрей Синявский. В полной мере это относится к его собственному творчеству. Сорок лет оно демонстрирует нам, как критическая, кризисная энергетика прорывает ткань реальности — и какие художественные результаты это дает.
Л-ра: Октябрь. – 1995. – № 12. – С. 179-182.
Критика
